О Евгении Шифферсе журнал ТЕАТР. уже писал (см. №11—12, 2013), но в этом номере мы, конечно же, не могли без него обойтись. И решили, что наследие театрального богоискателя и духовидца стоит отдать на анализ известному религиоведу
Под «мифом Шифферса» я имею в виду две вещи. Во-первых, те впечатления, вернее, воспоминания, которые он оставил после себя среди современников. Понятно, что они окрашены в субъективные, а порой экзальтированные тона, поэтому это скорее апокриф — миф, который транслируется потомкам. Во-вторых, это его учение. Оно повествует в основном об иной реальности. И в этом смысле также является мифом. Я не собираюсь подвергать эти мифы деконструкции, скорее пытаюсь извлечь из них смыслы, резонирующие со временем, в котором жил Шифферс.
***
Весной 1967 года амбициозный и талантливый ученик Георгия Товстоногова Евгений Шифферс переезжает из Ленинграда в Москву. В Ленинграде молодой режиссер фактически изгнан из профессии. В театре ставить ему не дают, фильм «Первороссияне» положен на полку. Ленинградский обком партии видит в Шифферсе идеологического врага и сражается с ним не на жизнь, а на смерть. Режиссер при этом вроде бы не делает ничего крамольного: ставит классика Шекспира и коммуниста Брехта, дебют в кино — экранизация поэмы Ольги Берггольц о первых коммунарах. Но партийные боссы чуют его «эстетические разногласия» с режимом. Неслучайно сам автор этой иронической формулы Андрей Синявский посажен в 1966 году на 7 лет. От эстетической до идеологический диверсии один шаг. Чем обернется библейская статуарность «Первороссиян»? Почему большевики-коммунары ведут себя так странно — они что, христианские мученики? Звериное чутье не подвело цензоров, во время работы над фильмом режиссер читал Евангелие.
Бегство в Москву не приносит облегчения. Прозу не печатают, театральные проекты отвергают. В кино эпизодическая роль в «Интервенции» Геннадия Полоки, где Шифферс изображает французского офицера. В «Современнике» участие в работе над «Народовольцами» и выход на замену в роли царского министра внутренних дел Лорис-Меликова. Похоже, кино и театр лишь эксплуатируют его дворянскую фактуру. Да и в тени великого Ефремова не слишком развернешься.
Зато интенсивное чтение христианских и восточных текстов приносит свои плоды. В Москве у Шифферса жилья нет, вдвоем с женой, актрисой Ларисой Данилиной, сыгравшей в «Первороссиянах», они ютятся на съемных квартирах. Первую московскую зиму проводят в Та-русе на даче у известного переводчика и критика Н. Д. Поташинского (Оттена), обладателя превосходной библиотеки совсем не советского толка. Там режиссера посещают первые видения:
Взятие Москвы
Оказавшись в Москве, Шифферс быстро перезнакомился с цветом столичной интеллигенции — скульптором Эрнстом Неизвестным, философами Мерабом Мамардашвили и Александром Зиновьевым, писателем Владимиром Максимовым, литературоведом Юрием Карякиным, востоковедом Александром Пятигорским, художниками-концептуалистами Ильей Кабаковым, Эдуардом Штейнбергом, Владимиром Янкилевским. Репутация гения, загубленного ленинградскими партайгеноссе, сыграла свою роль. Но прежде всего привлекала сама личность ленинградца, он был аристократичен (предки — немецкие, французские и армянские дворяне), причем не в изысканно-утонченном варианте, а в военном (прямая спина, крепкое рукопожатие, мужественное благородство). В нем был «шарм военной выправки», вспоминает хорошо знавший его искусствовед и куратор Иосиф Бакштейн и добавляет: конечно, это был типаж белого офицера, у советского такой стати быть не могло. ((Шифферс Е. Л. Религиозно-философские произведения. Москва: Русский институт, 2005, с. 578.)) Казалось бы, советская власть извела эту породу под корень, но нет, не справилась. Была в нем и режиссерская харизма, умение поставить мизансцену общения. Но главное, он знал многое из того, что только начало входить в моду и позднее образовало фундамент духовного пробуждения советской интеллигенции. Русская религиозная философия, православная аскетика, восточные и оккультные учения, обо всем этом он не только читал, но и умел претворить в личный опыт. Во всяком случае говорил он о мистическом как о лично пережитом, а такое ценилось среди интеллигентов-богоискателей на вес золота.
Познакомился он и с теми, кто эту публику окормлял, — отцами Дмитрием Дудко и Александром Менем. Он их безусловно заинтересовал как перспективный адепт, но Шифферсу этого было мало. Его видения, а они продолжались, убедили его в том, что он способен получать мистический опыт напрямую без всяких посредников типа православных батюшек и восточных гуру. Это не могло не вызвать противодействия, по крайней мере первых. Вторые в те времена в Москве еще не водились. Послушав рассказы о встречах с Богородицей, Христом, видениях Фаворского света и очищении иконы, даже терпимый Мень предупредил энергичного богознатца, что тот впадает в прелесть. А в разговорах с общими знакомыми иронизировал, что на занятиях в семинарии можно демонстрировать Шифферса как лабораторный пример прелести. Нет, возражал «лабораторный пример», это не так, в Добротолюбии ясно сказано, что прелесть — это когда начинаешь представлять зрительные и слуховые символы в образах, а я не представляю, я нахожусь в живом общении с Христом. Конечно, я не могу знать содержания этих бесед, но их эхо раздается в текстах Шиферса тех лет, любовно изданных Владимиром Рокитянским в 2005 году. Они и помогают реконструировать его духовную эволюцию.
Столкнувшись с упреками передовых православных клириков (вероятно, консерваторы просто обвинили бы его в сатанизме), он не уступил. Более того, перешел в атаку. Из недр православного предания было извлечено учение Симеона Нового Богослова, византийского исихаста 10 века. Шифферс утверждал, что Симеон, как и он сам, сражался с теми, кто не верил в возможность прямого богообщения. Более того, Симеон считал, что истинными иерархами могут быть только те, кто пережил такой опыт. В наше время таковых нет, делал вывод Шифферс, поэтому клирики подвергают сомнению подлинность моих мистических переживаний. Тогда как именно я транслирую живую традицию богообщения. И в цепочке православных иерархов являю собой истинное, но тайное звено. В сборнике «Обрезанное сердце» этим рассуждениям посвящена отдельная глава.
Литературный критик Зоя Крахмальникова, которая тесно общалась с Шифферсом в конце 1960-х, вспоминает:
Интуиция Крахмальниковой о мистической уверенности Шифферса в том, что он достоин такого сана, точна. Уверенность эта проистекает от убеждения в подлинности своего духовидческого опыта, ссылки на Симеона ее фундируют, и он осознает себя иерархом истинной церкви, бросая вызов официальному православию. Иногда такой вызов приводит к созданию новой церкви, основанной на личном откровении. Так поступил его младший современник Иоанн Береславский, который основал, опираясь на собственное видение Богоматери у иконы Одигитрии в Смоленске, Церковь Божией Матери Державную. Шифферс пошел другим путем.
Гуру для избранных
Для основания нового религиозного движения нужно миссионерское призвание, чтобы нести свои прозрения городам и весям. У Шифферса желание «пасти народы» отсутствовало. Писатель Феликс Светов вспоминает о совместном посещении отца Александра Меня в его приходе в Новой деревне. Когда служба закончилась и они остались одни, Шифферс сказал батюшке: «Ну хорошо, Алик, а теперь давай поговорим как люди». ((Владимир Рокитянский. В поисках Шифферса. Знамя. 2010, № 2 http://magazines.russ.ru/znamia/2010/2/ro12.html)) Даже если предположить, что Светов цитирует не точно (его отношения с Шифферсом не были безоблачны), общий смысл фразы понятен. Режиссер-мистик видел в себе и Мене некую духовную элиту, которой были открыты высшие прозрения, недоступные массам. Поэтому делиться ими с широкой публикой было бесполезно. Меню такое самосознание было чуждо, и он стал священником. Его собеседник примерял на себя другую роль — учителя и наставника творческой интеллигенции, к которой сам и принадлежал. С ролью этой он справлялся отлично. Его друзья по сей день вспоминают, как он помогал выйти из депрессии, преодолеть творческий кризис, по-новому увидеть смысл своих произведений. Прошлым летом на юбилейном вечере в театре «Около» режиссер Юрий Погребничко попросил участников не забывать, что прежде всего Шифферс был «врачом».
В соответствии с этой ролью эволюционировали и его взгляды. Вначале сформировалась сотериология — учение о спасении. Художник (в широком смысле слова) спасается творчеством. Святым в мистическом опыте открывается лик бога живого во всей своей величественной красе. Он и запечатлевается, скажем, на православных иконах. Земному творцу открываются лишь блики божественного света (сам Шифферс сподобился такому откровению). На них он и должен опираться в своей работе.
Выполняя эту «радостную работу», земной творец становится соработником Творца небесного и обретает спасение:
Создавая учение о спасении творчеством, Шифферс выходит за рамки православия. Даже в этих коротких цитатах мы обнаруживаем знакомство автора с буддийской доктриной анатта (иллюзорности «я») и оккультной терминологией (мыслеформы, вибрационная глубина). И этот выход за пределы конфессии был неизбежен. Православие смотрит на человеческое творчество с опаской, в то время как оккультизм ставит его во главу угла. А восточные религии предлагают практические способы (йога) достижения сверхсознания, которые подвигают художника творить. Именно поэтому многие модернисты (Кандинский, Малевич, Гротовский) и увлекались и тем и другим, создавая собственную «религию творчества». ((Там же.)) Шифферс не стал исключением. К православному стволу своего учения он привил восточные религии и оккультизм.
Фаворский свет нирваны
Краеугольным камнем его учения был личный мистический опыт, в основе которого лежало видение Фаворского света. Однако индусский и буддийский йог также видят свет, и это закономерно, рассуждает Шифферс. Ведь этот свет — нетварный, вечный, он был всегда, отчего же его не увидеть аскетам дохристианских религий? Более того, они движутся к нему сознательно. Например, «Бардо-тхёдол» («Тибетская книга мертвых») учит тому, как войти в свет, а не потеряться в лабиринте новых рождений. Это вдохновляет Шифферса: «Замечательно, что буддийская йога имеет фундаментом «книгу мертвых» с ее символикой «цвета» и связей «цвета» с мудростью или «ядом» страсти». ((Там же.)) Далее он, как обычно, ставит опыт на себе, начинает практиковать йогу и делает конкретный вывод — она поможет его аскетической практике, ибо «свечение шести или двенадцати центров йогических практик подтверждается». ((Е. Л. Шифферс. Религиозно-философские сочинения… с. 115.)) Добавляя: йога и логос-медитация (по его терминологии Иисусова молитва) связаны с одними и теми же «выходами энергии». Сравнительная аскетика фундируется сравнительным богословием. Шифферс цитирует сходные пассажи из Брихадараньяки Упанишады и 48-го псалма, где речь идет об одинаковом, по его мнению, опыте воспламенения сердца. И добавляет аргумент из сравнительной мифологии. «Мудрецы с Востока пришли поклониться Христу-младенцу одними из первых <…> Слова Яджнявалкьи о том, что брахман должен стать младенцем <…> подтверждаются». ((Там же. с. 96.))
И, наконец, заключительный аккорд: буддийское просветление (и в меньшей степени внутреннее творческое видение) это не только субъективный процесс, но и могучее духовное излучение, которое эхом отзывается в других сознаниях и вызывает в них творческие силы. Это Шифферс вычитал во «Введении в тибетский буддизм» ламы Говинды, которое гуляло по российскому мистическому подполью в плохом русском переводе. Да и сам Говинда был вовсе не тибетцем, а Эрнстом Хоффманом из Саксонии, принявшим буддизм. Главное, однако, было не это, а то, что его идеи идеально ложились на шифферовскую версию «религии творчества».
Православный материализм
Мистический опыт Шифферса был предельно физиологичен: «Белый вихрь <…>, лопаются уши, трещат зубы, лопаются глаза, видится невероятный свет, свет неприступный с его взрывами сине-белого свечения <…>» ((См. об этом Борис Фаликов. Величина качества. Восточные религии, оккультизм и искусство ХХ века. М: НЛО, 2017.)) Ничего удивительного в таком описании нет, нечто подобное можно встретить и в аскетической православной литературе. Но Шифферс использует материалистическую оптику и для описания явлений духовной жизни. Знакомого священника (вероятно, того же Меня) он вопрошает, видит ли тот огонь и свет в Евхаристической чаше, подразумевая, что сам их видит. Упрек батюшки в материализме не смущает, он соглашается — православие, конечно, материализм, надо лишь уметь различать «божественную и человеческую естество-материю». Это напоминает оккультные рассуждения о «тонкой материи», и Шифферс все чаще прибегает к оккультному языку для описания не только собственного мистического опыта, но и картины мира в целом. Вот как, к примеру, истолковывает он роль пророка: «он служит приемо-передающим прибором, трансформатором божественных энергий, которые излучаются в этот момент истории вселенной от престола для постепенного излечения генома». ((Шифферс Е. Л. Религиозно-философские произведения… с. 427.))
Напомню, оккультизм — явление сравнительно недавнее, он возник как результат встречи западной эзотерической традиции с наукой, поэтому язык его изобилует научной терминологией. Сами оккультисты мыслят себя учеными будущего, которые, обогатившись духовными интуициями прошлого, приведут человека и мир к преображению. Общее место оккультизма — мысль о том, что прозрения древних мудрецов предвосхищают новейшие научные открытия. Этот ход мысли типичен для Шифферса, к примеру, он пишет об английских врачах, увидевших на своих приборах, что живой мозг суть звездная карта мира, о которой знал Парацельс и древние с их астральной логикой.
Воскрешение космоса
Иисус умер и воскрес, это непреложный факт, уверен Шифферс. Так и мы должны умереть, чтобы воскреснуть в жизнь вечную. Следует «распять себя», то есть умертвить плоть, чтобы восстать к новой жизни. Так Шифферс и делает, истязая себя постами и аскетическими подвигами. Буддизм тоже предполагает, по его мнению, сходную идею смерти-в-вечность. В «Бардо-тхёдол» описан опыт умирания, когда покойник выбирает свет нирваны, отказавшись от соблазна земных перерождений. Но что такое нирвана? Это «покой одинокого альпиниста» на покоренной вершине. Иисус щедрее — он предлагает бессмертие всему человечеству, выводя потомков Адама и Евы из ада. К этому и должны стремиться люди. Современная наука может оказать им помощь, верит Шифферс. Это гениально предчувствовал «святой русский старец» Николай Федоров, который задумал проект «воскрешения отцов» и заселения ими безбрежного космоса. Эстафета была подхвачена Константином Циолковским, предложившим использовать для заселения космоса ракеты. Шифферс идет дальше: он предполагает, что Христос открыл себя на «многих планетах вселенной, где есть печаль о жизни и смерти». ((Там же. с. 374—375.)) Это подвигнет сынов иных «обителей Бога» воскресить и собственных отцов. В конце концов совершится и «воскрешение праматерии». Учение о личном бессмертии превращается в космическую эсхатологию, зародившуюся, однако, на русской почве.
Святая Русь
Православно-буддийско-оккультный синтез Шифферса предвосхищает синкретическую утопию New Age, которая вскоре покорит сердца западной контркультурной молодежи. В нем соседствуют «законы обратной связи в кибернетике и квантовая механика <…>, Фрейд с его понятием инцеста, религиозные поиски православия начала века, поиски Третьего завета <…>» ((Там же.)) Единственное, но значимое отличие состоит в том, что западная утопия была предельно космополитичной, а синтез Шифферса пронизывал дух крайнего антизападничества.
В середине 1960-х годов советская идеология ослабила железную хватку, и в интеллигентской среде стал воспроизводиться извечный российский разлом между западниками и славянофилами. Он еще не был глубок, и ситуация походила на 30-е годы XIX столетия, когда Алексей Хомяков по-свойски ругался с Петром Чаадаевым в московских салонах. И тогда, и теперь власть инстинктивно тянулась к «русскому лагерю», но вынуждена была окорачивать слишком ретивых, западникам приходилось хуже. «Белый офицер» Шифферс встал на сторону русофилов, но это не мешало ему поддерживать друзей из противоположного лагеря. В январе 1968 года он пустил в самиздат «Открытое письмо товарищу по профессии» в защиту Александра Гинзбурга и Юрия Галанского.
Читал он в ту пору в основном Достоевского, Леонтьева, Розанова и Флоренского (в тарусской библиотеке приютившей его семьи Оттенов — Голышевых сохранились дореволюционные издания). Именно эти авторы вкупе с Добротолюбием и легли в основу историософии Шифферса, которой он уделял немалое внимание в своем религиозном синтезе.
Правда, нужно было преодолеть небольшое препятствие. Шифферс не был русским по крови. На помощь пришла судьба обрусевшего немца Владимира Эрна, который в начале века писал статьи типа «Время славянофильствует». Расковычив это название, потомок других обрусевших немцев включил его в свои историософские построения. Скрещение богоискательства с историософией в каком-то смысле оказалось для него роковым.
Тьма наступает
В числе окормляемых Шифферсом интеллигентов были московские концептуалисты. На первых порах он даже претендовал на роль идеолога движения, трактуя работы концептуалистов в сугубо религиозном ключе. Они не могут созерцать нетварный свет лицом к лицу (это удел святых), но видят его отблески, что дает им дар тайновиденья и позволяет отображать мистические свет и тьму с помощью символов/иероглифов. Это заставляет их подхватить эстафету великой русской литературы:
То есть, говоря попросту, Штейнберг на первый план ставит Бога, а Малевич себя самого. Если Янкилевскому лучше удается прозрение тьмы, то Штейнбергу видение света. Поэтому свой панегирический анализ Шифферс заключает так:
К концу 1970-х противоборство света и тьмы, как полагает Шифферс, нарастает. В его мировоззрении все сильнее прорезаются манихейские ноты. Для мистика внешний мир — лишь проекция его внутренних борений. Шифферс устал от непонимания и непризнания. Все его усилия не дают результатов, он как будто упирается в невидимую стену. Вот и концептуалисты недостаточно ценят его идейную и духовную поддержку. Они нашли себе нового гуру в лице блестяще образованного Бориса Гройса. Он знает языки, читает новейшую философскую и искусствоведческую литературу, дает ценные советы, как позиционировать себя на мировом художественном рынке. Летом 1978 года Гройс выступает с докладом «Эстетика Мартина Хайдеггера и проблемы современного искусства» на обсужде-нии выставки Штейнберга и Янкилевского в горкоме графиков на Малой Грузинской. Шифферс ему оппонирует.
Это событие вошло в «миф Шифферса» как «диспут о Хайдеггере», хотя к философии швабского мыслителя оно имело мало отношения. Скорее это был все тот же спор славянофилов с западниками, но в гораздо более острой форме, чем салонное краснобайство рубежа 1960—70-х.
Гройс открыто потешался над любимым понятием Шифферса «Святая Русь» — а святая Швейцария существует? Сравнение картин Штейнберга с «нищей молитвой святого», что ставит их выше холстов Малевича, стало у него поводом для остроты: «Штейнберг — Малевич для бедных». Как и положено, западники считали, что победил Гройс. Иосиф Бакштейн вспоминает, что он был «ярче и остроумней», лучше был подготовлен к спорам такого рода, короче, звучал убедительнее. Сторонники Шифферса, напротив, полагали, что он блестяще защищал религиозный смысл искусства, тогда как Гройс его десакрализировал, представляя искусство как профанную сферу деятельности, встроенную в обыденную реальность.
В конечном счете не важно, кто победил. Штейнберг и Янкилевский остались с Шифферсом, Кабаков, Пивоваров и их молодые друзья (Андрей Монастырский, Дмитрий Александрович Пригов, Владимир Сорокин, Лев Рубинштейн) предпочли позицию Гройса. Но произошедший раскол плохо повлиял на Шифферса, в его историософии усилились конспирологические элементы.
Святая Шамбала против «Массады»
В начале 1980-х под горячую руку Шифферсу подвернулась книга заслуженного сиониста Яакова Цура (в 80-х он был израильским министром абсорбции) «И восстал народ», вышедшая в русском переводе в 1975 году в Тель-Авиве. В книге Цур неосторожно обмолвился о «мистических бреднях» Достоевского. Этого оказалось достаточно, чтобы подвигнуть Шифферса не только на гневную отповедь, но и на создание новой теории заговора против Святой Руси.
Шифферс прочел у Цура о первых этапах становления сионизма — в 1897 году собрался 1-й Сионистский конгресс в Базеле — и тут же вспомнил, что за год до этого в России вышла книга будущего митрополита Серафима (Чичагова) «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», где ясно говорилось о том, что именно Дивеево Богородица выбрала себе в качестве 4-го земного удела (первые три были в Грузии, на Афоне и в Киево-Печерской лавре). Вывод — начало сионизма это реакция на сведения о том, что Богородица взяла под покровительство Россию. Так в мире образовалось два мистических полюса — Дивеево, где Богородица явила себя монахине Агафье Мильгуновой, и Тель-Авив, где иудеи ждут своего мессию. Но это еще не все. После российской революции семья Рерихов отправилась искать арийскую прародину Шамбалу на Гималаях. Николаем и Еленой впервые осознается сакральная связь буддийской Шамбалы и православной Руси. Затем это великое прозрение подхватывают евразийцы — Николай Трубецкой, Петр Савицкий, Георгий Флоровский. Святая Шамбала единственная может противостоять всемирному заговору Синагоги Сатаны. Увы, пронизанный еврейским торгашеским духом Запад также поднимается против святой Руси и ему подпевают извечные враги России — католики, хотя они должны были бы осознавать иудейскую опасность лучше других. Впрочем, оговаривается Шифферс, плетущие русофобский заговор сионисты не настоящие иудеи (они утратили заветы веры), а представляют тайную террористическую организацию — «Массаду» (таково написание Шифферса, который, вероятно, ассоциирует «Массаду» с «Моссадом») — названную так в память защитников древней крепости, яростно оборонявших ее от римских легионеров. Об операции «Массада», которая готовилась сионистами для отражения возможной атаки нацистов в Палестине, он вычитал у того же Яакова Цура. Так в сознании Шифферса, вставшего на боевую тропу конспирологии, рождается новая версия еврейского заговора. В пору ее возникновения он много читал Сергея Нилуса — ключевого православного пропагандиста «Заговора сионских мудрецов» — но превзошел своего духовного наставника шириной охвата. Главный узел тайной истории мира это «Святая Шамбала vs. Массада».
Любопытной чертой шифферовской версии является новый образ врага. Это некие «сионистские террористы», которые управляют еврейством и всем миром под маской «синагогального иудаизма». Они как инопланетяне или механические роботы, которые испытывают презрение ко всему органическому: «Что-то такое «нелюдское» есть в террористах Массады: именно, что они даже не имеют сигналов о том, что их обнаружат как чужое». ((Там же. с. 364.))
Они уверены в своей полной безнаказанности, но Шифферс обнаружил и вывел их на чистую воду. Таким образом, заговор выходит на космический уровень и заговорщики как бы лишаются национальной и религиозной принадлежности. Это позволяет разоблачителю избежать упреков в антисемитизме и даже антииудаизме. Он продолжает общаться с друзьями-евреями, правда, предпочитая тех, кто обратился в православие, вроде Янкилевича и Штейнберга, которых называет не иначе, как «святыми царевичами».
Магический театр
Пребывая в постоянных духовных борениях, которые нередко выплескиваются в обыденную жизнь в виде идейных ссор со старыми друзьями, Шифферс не забывает и о своем театральном призвании. На постановки под собственным именем он рассчитывать не может (слишком оно одиозно для партийных властей), но известные режиссеры готовы прикрыть его эксперименты своими именами. Эта модель «сотворчества» родилась у него почти с самого начала. На «Первороссиянах» художественным руководителем постановки числился маститый Александр Иванов, в «Народовольцах» — Олег Ефремов. Но на театральных коллег он слишком давил неотмирными идеями, а к компромиссам был несклонен. Выходя на замену в «Народовольцах» в роли графа Лорис-Меликова, он начинал вдруг нести такую высоколобую отсебятину, что Евстигнеев, игравший царя, оказывался в полном ступоре. При том, что сам был большим мастером сценических приколов и импровизаций. Другому актеру, с которым у него возникли разногласия то ли творческого, то личного порядка, он (по слухам) дал под дых. Кавказский темперамент Шифферса, который он не смог смирить никакой аскезой, отмечают многие его друзья и враги. Да и режиссерские его ходы были слишком оригинальны для советской сцены. К тому же такому самостоятельному режиссеру, как Ефремов, трудно было терпеть под боком всезнайку-гуру. Видимо, сходная ситуация повторилась и на Таганке, где он собирался, но не поставил «Тартюфа». Правда, со временем Любимов несколько притерпелся к полетам его воображения и даже незадолго до своего отъезда из СССР позволил соорудить в театре «синюю комнату» для медитаций. В этой комнате и состоялась сдача макета, сделанного сценографом Сергеем Бархиным для проекта «Мемориальный театр Достоевского». По желанию Шифферса она была приурочена к 40 дням после смерти писателя, произошедшей 100 лет назад в 1881 году.
Сердцем проекта режиссер мыслил «театр Мертвого дома», имевший мистериальную природу. В нем и должен был происходить ритуал новой «религии искусства» — смерти и воскресения. Зрители входят в театр через монашеские кельи, умирая таким образом для внешнего мира. Затем наблюдают мистерию, в которой принимают участие «хор масок» и актеры, «облачившиеся в одежды персонажей». Предполагалось, что разыграна будет «Легенда о великом инквизиторе». Но зрители — это не просто сторонние наблюдатели. Им предстоит пройти в медитации все фазы этого сакрального действа. Из театра они выйдут другими людьми, понимающими символическую природу внешнего мира. Планы Шифферса были, как всегда, грандиозны: «Каноники Мертвого дома, так могло бы называть себя над-национальное движение по русской инициативе, охватывающее по преимуществу «пьяниц и грешников» из философствующей, пишущей, танцующей и пр. братии нашей». ((Там же. с. 231.)) В каком-то смысле Шифферс предвосхитил то, что мы сейчас назвали бы постдраматическим и иммерсивным театром. Но в те времена таких слов никто не знал, а на сдачу макета пришли вовсе не «пьяницы и грешники», а вполне респектабельные представители истеблишмента, причем не только партийные чиновники, но и прогрессивные, по советским меркам, ученые, художники и актеры. Проект вызвал у них решительное неприятие.
По воспоминаниям Сергея Бархина, первым выступил шекспировед Александр Аникст, который заявил, что все эти мистические бредни безнадежно устарели. Затем китаист Лев Делюсин сказал, что это не имеет никакого отношения ни к йоге, ни к буддизму. Актер Губенко сетовал, что ему битых три часа приходится глазеть на крест, художник Давид Боровский пошутил, что зашторенные места для зрителей (по Шиф-ферсу, «кельи») напоминают ему кабинки в западных порнографических peep show. А друг Шифферса, блестящий знаток Достоевского Юрий Карякин, на Таганку и вовсе не пришел. Проект провалился.
Для Шифферса скандал символизировал разрыв с советской интеллигенцией, которую он долго и безуспешно окормлял. Вскоре последовало и еще одно событие, убедившее его в этом.
Оправдание партократии
Почти с самого своего переезда в Москву Шифферс занимался духовным воспитанием Зои Крахмальниковой и ее мужа, писателя Феликса Светова. Своими яркими проповедями он обратил их в православие. Затем отношения несколько охладились. Шифферс продолжал создавать свой всеохватный синтез, а супруги крестились у отца Дмитрия Дудко. По мере воцерковления они стали находить у Евгения Львовича все больше отклонений от традиционного православия. «А был ли он вообще крещен?» — спросил как-то у Светова отец Дмитрий. Все эти рассказы о том, что его крестил в снегу сам Иисус Христос. Вводили в смущение и разговоры о том, что Шифферс увлекся оккультизмом и чуть ли не впал в чернокнижие. В конце 1970-х Крахмальникова начала издавать подпольный христианский журнал «Надежда» и в 1982 году была арестована. Дальше, по воспоминаниям Светова, произошло следующее. Отношения с Шифферсом у него к тому времени окончательно испортились — Светов вывел его в своем романе «Отверзи ми двери», и прототипу резко не понравился его художественный образ. Тем не менее после ареста Крахмальниковой он решил принять в ее судьбе посильное участие. Тактика его сильно отличалась от тактики Светова (и его диссидентского окружения). Тот считал, что арест жены надо придать максимальной огласке. Она была схвачена лишь за то, что занималась христианской проповедью, по конституции у нас свобода совести, ее посадили незаконно. Светов много писал об этом и передавал материалы на Голос Америки и Би-би-си. Шифферс считал, что эта тактика в корне неверна. Он отправился на Лубянку, потребовал, чтобы ему показали все девять выпусков «Надежды», и отрецензировал их. По его мнению, журнал не представлял никакого богословского интереса и сажать за него было глупо. Светов был возмущен. «Ты хочешь, чтобы ее выпустили?» — возразил Шифферс, тогда надо действовать именно так.
И действовал со свойственной ему решительностью. Реноме его в диссидентских кругах сильно пошатнулось, но он лишь следовал логике своих невероятных историософских схем. Святая Шамбала сильна была собиранием земель русских. Но не этим ли занималось много веков российское государство, сражаясь с ненавистным Западом? Да и большевики воленс–неволенс продолжали это великое дело: «<…> только с последовательно идеократических позиций можно принять «партократию» России и факт свершившейся революции как пресечение европейских иллюзий и провозглашение миссии Шамбалы в тот самый момент, когда сионистское «государство» Синагоги появилось на земле». ((Там же. с. 337)) Это понимали и Рерихи, и евразийцы, а если советская интеллигенция не понимает, то тем хуже для нее.
Перенастройка
Падение коммунистического режима принесло Шифферсу большое облегчение. Теперь не нужно было заниматься тактическими маневрами, оправдывая преходящие формы великого государства, а можно было поднять на щит сам его вечный принцип. И Шифферс занялся этим с большим воодушевлением. Он фонтанирует проектами и предложениями. Среди них Институт опережающих исследований при академии Генерального штаба, мариократия (власть Богородицы) и агиократия (власть святых) как исконно русские модели управления. В 1990-е годы начинаются попытки сотрудничества с новой властью, предложения об оккультной и молитвенной защите Кремля и лично Ельцина (наибольшую симпатию в его окружении вызывает у Шифферса генерал Александр Коржаков). По-своему наш герой верен себе, оборонять государство молитвами и магическими манипуляциями он предлагал еще в рецензии на арестованный сборник «Надежда», написанной для КГБ. Неизвестно, как доблестные чекисты отреагировали на инициативу мага в тот раз, но в 1990-е Лубянка явно была открыта к сотрудничеству. В ее недрах гуляли идеи о разработке психотронного оружия и прочих паранормальных способов обороны страны. В службе охраны президента это направление курировал как раз заместитель Коржакова генерал-майор Борис Ратников.
В новых условиях происходит расцвет историософской мысли Шифферса.
Еще в начале 1980-х он рассуждал, что последний русский царь неслучайно затеял канонизацию Серафима Саровского в 1903 году. Этим он провидчески укреплял мистическую оборону святой Шамбалы против «Массады». И верно, когда царь с супругой посетили Дивеево, юродивая Паша Саровская напророчила царице рождение наследника (об этом Шифферс вычитал у Нилуса). Но и «Массада» не сидела сложа руки. Царская семья была злодейски убита в Ипатьевском подвале. Лишь теперь у России появился шанс отмолить грехи, достойно похоронив «святые косточки», и продолжить свою великую историю. Местом захоронения Шифферс предлагал сделать Феодоровский Государев Собор под Царским селом, главными ктиторами которого были Николай II с супругой. По мысли Шифферса, место это должно было стать храмом армии и ВПК.
Теме мученической смерти царя и его семьи посвящен и последний художественный проект Шифферса — фильм «Путь царей. Расследование». По замыслу режиссера, это продолжение следствия Николая Соколова, совершенного по горячим следам убийства. Но если Соколов проводил его в светском ключе, Шифферс делает духовный анализ трагедии. Его основная мысль — произошла измена. Царю изменили все — от генералитета и Временного правительства, в чью пользу он отрекся, до Святейшего синода (ведь русский царь — помазанник Божий, а Синод как-то забыл об этом). Верность Николаю, по историософской версии Шифферса, сохраняют лишь его буддийские подданные, они приносят ему присягу верности как «царю Шамбалы». Это определяет художественное решение фильма. Сам Шифферс выступает в роли Ламы, предваряя фильм метафизическим прологом о правильной «смерти-в-вечность», отталкиваясь от учения «Бардо-Тхёдол». Этим он предупреждает, что речь пойдет не о земной реальности гибели царской семьи, это взгляд из вечности. И зрители должны настроиться на медитативное восприятие. Чтобы подчеркнуть, что расследование ведет не обычный следователь, а буддийский духовный авторитет, Лама-Шифферс появляется в фильме еще раз.
Поскольку Николай помазанник Божий, большевики убивают в его лице самого Иисуса Христа. Для его изображения используется большая кукла, копирующая знаменитую пермскую деревянную скульптуру страдающего Спасителя. Куклы используются и для других персонажей трагедии, включая не только царскую семью и пророчицу Пашу, но и иродов-большевиков. Ведь именно с помощью куклы-мальчика юродивая предсказала царице рождение желанного наследника.
На протяжении этого в высшей степени статичного, но по своему гипнотизирующего фильма совершается ритуал самайя-йоги (по Шифферсу, йоги верности), который исполняет дочь режиссера Мария в облике юродивой Паши. Буддисты и истинные православные присягают «царю Шамбалы» на верность. Действие фильма происходит в белой разгородке, символизирующей буддийскую свастику. Сопровождают его тибетские песнопения и музыка Баха.
Фильм сделан скорее в театральной, чем в кинематографической эстетике (титры в нем иногда напрямую отсылают к «театру Мертвого дома»). Но главное, конечно, в другом. Режиссер Шифферс окончательно превратил свое искусство в медитативный инструмент воплощения историософских идей.
В атеистическом СССР он попытался создать «религию искусства», подхватив эстафету от великих теургов Серебряного века — Вячеслава Иванова, Андрея Белого и Василия Кандинского. Но если те ставили искусство над религией, «советский теург» поступил ровно наоборот — подчинил ей свое творчество. В каком-то смысле его поиски напоминали театральные эксперименты Ежи Гротовского, также попытавшегося вернуть театру сакральное измерение. Но прежде чем уйти в медитативные эксперименты с группой преданных учеников, Гротовский поставил несколько гениальных спектаклей, навсегда вошедших в историю театра. У Шифферса шанса реализовать себя на сцене не было. Советские партократы оказались куда более въедливыми, чем польские коммунисты. А в своих богословских и историософских поисках он все дальше и дальше забредал в немыслимые дебри.
Он сотрудничал с одним из самых известных юдофобов США Линдоном Ларошем. Увлекся он и руническим наследием австрийского ариософа Гвидо фон Листа, чьими трудами зачитывались будущие идеологи нацизма. Подобно Кандинскому мечтал об утопии, которую построят люди искусства, но если у художника этот проект должен был объединить народы, то у Шифферса он был нацелен на разделение и поиски врага. Неудивительно, что историософские схемы Шифферса обернулись в результате мечтами о православно-буддийском царстве, осуществлению которых мешают ненавистный Запад и «сионистские террористы».
Он умер через 5 лет после премьеры фильма «Путь царей» от третьего инфаркта. Многие из тех, кто был с ним знаком, до сих пор вспоминают его как одного из самых ярких и значительных людей в своей жизни. Но преемников в искусстве он не оставил. А вот в Академии генерального штаба эстафету его евразийской геополитики, увы, подхватил оккультист, старообрядец и политолог Александр Дугин.