Фото предоставлено Новым Рижским театром.
«Озеро надежды» Владислава Наставшева в Новом Рижском театре играют по-русски. Корреспондент Театра. разбирался, почему.
Премьеру «Озера надежды» Владислава Наставшева в Новом Рижском театре сыграли больше года назад, тогда я о нем слышала от рижских друзей много хорошего, но увидеть пришлось не так давно, когда «Озеро» включили в программу Latvian theatre showcase как один из лучших латышских спектаклей сезона. Заранее рассказывали, что спектакль этот, для которого Наставшев сам написал пьесу, — автобиографический (ну а мне-то что?), а главная его тема — жизнь русских в Латвии, тоже, понятное дело, весьма далекая от меня. Но к тому, что происходит на сцене, подключаешься мгновенно.
Спектакль играют по-русски — а как еще играть историю про русских, для которых язык и покинутое отечество — одна из главных жизненных проблем?
Своему герою режиссер отдал все — свое имя, свою профессию, друзей и любимых, свою маму и ее жизнь, в конце концов, свой номер телефона, адрес и ремонт в квартире, который и стал главной движущей силой сюжета. Наверное, он мог бы сам и сыграть себя (Наставшев получил в Питере диплом актера), но, пожалуй, это было бы уже слишком.
Влада играет Интар Решетин, специально приглашенный из театра Дайлес и со сцены удивительно на него похожий. Похожий, как талантливая карикатура. Вообще, в этом спектакле поражает не только непривычный уровень откровенности, но и крайняя степень самоиронии. Каково это: показать себя таким — капризным, инфантильным, снобским, обидчивым, показать свою маму смешной, отца — нелепым, любовника — самодовольным и глуповатым. Глядя на сцену, все время думаешь: ну, не может же быть, что прямо так все в жизни Влада и было, наверное, он что-то изменил. А вдруг — нет?
Действие начинается с видео: мы видим, будто в квартирный глазок кривую перспективу лестничной клетки и гигантские очки Влада, трезвонящего и барабанящего в дверь, с криками «Мама, открой!». Мама не открывает — потом выяснится, что она в наушниках заснула перед телевизором — Влад злится и волнуется одновременно, звонит подруге Гуне, просит вызвать службу спасения, чтобы вскрыли дверь, а то у него кончились деньги на телефоне. В конце концов, пожилая мама просыпается, семенит к двери, и мы видим, что ее играет та самая Гуна Зариня, которой Влад только что звонил. Зеркальные отражения и рифмы множатся с первой сцены. Влад раздраженно кричит, что нужно срочно отменить службу спасения, а то приедут и придется платить 200 евро (ох, еще и безденежье!), мама со сна не понимает, о чем речь. Он, в досаде: «Мама, я тебя ненавижу!». И она отзывается счастливо: «Вернулся!».
Это история о немолодой маме и ее взрослом сыне, живущих в тесной двухкомнатной квартирке советского блочного дома на окраине Риги. Русская семья, русское телевидение, русский язык, воспоминания, знакомые и праздники. Немодный район, квартира с потолками 2.50, забитая старой мебелью и давно не нужными вещами. Любовь и ссоры, когда мучительно жить вместе и невозможно отдельно. Сын хочет вырваться из тисков прошлого, совка, бедности, «русского мира» и не может, потому что все главное остается именно там и не отпускает.
Наставшев ставит спектакль в Новом Рижском театре, знаменитом постановками, использующими документальные технологии в поисках национальной идентичности. Спектакли Алвиса Херманиса исследуют латышскую историю и современность, последствия разрушения деревни и участия в войне, традиционные праздники, поэзию, любовь и старость. Рассказывая даже о конкретных людях, постановки Херманиса делают большие и малые обобщения, а спектакль Наставшева наоборот — кричит о конкретном, строится из деталей собственной жизни. Но кажется, что это продолжение, крайняя степень все той же линии поисков латышской идентичности, теперь сфокусированных на одном человеке — русском интеллигенте, ставшем частью латышской культуры.
У мамы есть ухажер дядя Миша, он когда-то давно приехал из Новосибирска, где, по его воспоминаниям, как в Греции, «есть все» и даже в театре он был однажды — тоже в Новосибирске. Дяде Мише теперь Путин присылает пенсию и далекая Россия по другую сторону границы видится ему почти что раем. Вообще, все русские тут смотрят русское телевидение и ведут разговоры о России, поддерживая ее нынешний курс. Как говорит обаятельный здоровяк Витя, автослесарь и бойфренд героя: «В России хоть и трудно, но там все за всех». Влад бьется среди них — «свой среди чужих, чужой среди своих»: «Мама, ты зомби, ты смотришь пропаганду по телевизору», — протестуя против того, чтобы идти на 9 мая к памятнику Освободителям. «А ты совсем олатышел, — запальчиво отвечает она, — должно же быть у человека что-то святое!». С Витей он спорит про Украину: «Нет, ты скажи, наши там есть или нет?», но Витю не прошибешь, он точно знает: американцы там есть, а русская — только помощь. Это можно понять, живется всем нелегко, нужна какая-то опора: мама-химик в 90-е работала дворником, дядя Миша вспоминает суровые зимы, когда ей было особенно туго. Многие, хоть и давно живут в Латвии, так и не знают языка. Все русские в разговорах повторяют: «Я не гражданин Латвии, у меня только документ жителя» — у каждого есть на этот счет своя история и своя обида, ясно, что сюжет о гражданстве действительно болезненный. И вот теперь они встречают Новый год два раза: сначала по русскому времени слушают поздравление российского президента, через час по местному — латышского. Латышские зрители хохочут над этой деталью, русские — не видят в ней ничего смешного, все так делают.
Наставшев, как кажется, сочинял спектакль из того, чем жил в момент репетиций. Во-первых, из самих репетиций. Рассказывает Вите: «Тебя будет играть Андрюша Кейш». Тот доволен: Кейш — звезда. «А сам ты будешь выходить и объявлять названия эпизодов. Вот попробуй». Витя с лучезарной улыбочкой конферансье пробует. И Витю-Витю, и Андриса-Витю играет Кейш. Наблюдение за наблюдающим за наблюдающим… Дядя Миша рассказывает, что ему с подачи Влада звонил актер Вилис, спрашивал, можно ли с ним поговорить для спектакля про жизнь русских. Дядю Мишу, понятное дело, играет Вилис Даудзиньш. Ремонтный рабочий Константин консультирует по русской теме актера Каспара — надо ли говорить, что самого маляра играет Каспар Знотиньш. Всюду зеркала и двойники.
Наставшев фиксирует наше внимание на том, что для меня всегда было загадкой: латышской интеллигенции, людям, свободно и без акцента говорящим по-русски, живущим на тех же улицах, в тех же домах, — о русских в Риге надо рассказывать — сами они с ними не общаются. Две культуры в одном городе не смешиваются, как вода и масло. Или даже как цивилизации из разных измерений в фантастических романах — живут рядом, но не видят друг друга. Я не раз спрашивала знакомых латышей: «А у вас русские друзья есть?» — задумываются: «Вроде нет». Русские знакомые изумляются: «У тебя есть друзья-латыши? Где ты их взяла?». Там же. Сам Влад Наставшев — один из немногих, кто может существовать в двух измерениях сразу: латышская богема русского происхождения.
Мне кажется, этот спектакль дает голос важной части русского населения Латвии — той, которая живет не прошлым своей оставленной родины и не нынешними ее победами, а жизнью той страны, в которой эти люди давно или не очень укоренились.
Наставшев играет в документальные технологии с самого начала: заставляет простодушного Витю наговорить на диктофон откровенное интервью о том, как он подростком почувствовал свою гомосексуальность. Это в духе сегодняшнего документального тренда — использовать исповеди и шокирующие признания. Но, поиграв, тут же бросает — для спектакля эта исповедь ему не нужна, просто герой хотел похвастать обаятельным Витей. И вздохнуть, как в анекдоте, что вот ведь повезло Вите: у него жена, ребенок и молодой любовник Павлик (ох, значит с личной жизнью у героя тоже все не слава богу).
Ремонт — вот то, что объединяет всех, заставляет зал забыть о культурных различиях. Влад пригласил «русских» ремонтных рабочих: перед нами Константин — полурусский—полулатыш и его белорусская жена. У них все те же проблемы с гражданством, с работой, заработками в России и, в конечном счете, с самоидентификацией. Кто мы в этой стране — неясно, но какую страну можно назвать своей, тоже. Маляры рассказывают свои истории, и они настоящие — интервью, взятые у тех самых рабочих, что ремонтировали квартиру Влада. «Покрасим, поклеим обои», — солидно обещает Константин, — «Нет, — протестует герой, — я хочу голые бетонные стены. Это честно». — «Но они же кривые», — «Не надо ничего выравнивать! Бетон — это красиво!», — сердится Влад, который хочет сделать ремонт 50-метровой квартиры эстетическим жестом полной откровенности. С концепцией: «да, я живу на окраине в советском блочном доме и не хочу этого скрывать».
Ремонт — это прощание с прошлым, вынутые с антресолей воспоминания. Одна из самых узнаваемых сцен — разбор старого шкафа, того самого шкафа, из которого в начале спектакля выходят семейные тайны — истории отца и деда. Того самого шкафа, который по рассказам Наставшева, больше двадцати лет простоял в его рижской квартире, и спектакль стал отличным поводом расстаться с ним. Шкаф перед ремонтом надо разобрать, чтобы выкинуть старье, но мама кидается на спасение каждой вещи: «как выкинуть, это же память о бабушке!», «это же чистая шерсть!», «это еще можно использовать!», «это я давно искала!». Торопливо выхватывает вещи из горы, которую Влад планирует выкинуть, как из костра. Стопка старых журналов — «Мама, это все можно скачать в интернете!». Картонки от яиц — «Мама, ты бомж?».
Со старыми вещами из шкафа извлекается прошлое: бальные танцы, занятия музыкой, скрипка. Маленький Влад в шортах и со скрипочкой стоит на табуретке и пиликает. «Мама, я хочу писать!», «Мама, я хочу гулять!». Интеллигентная мама, для которой все надежды сошлись в сыне, неумолима.
Настоящие, взятые из собственной квартиры шкаф, линолеум, стулья, настоящая одежда мамы, которую носит актриса, даже настоящие слова мамы — непричесанный текст, сохраняющий особенности ее речи (обо всем этом Наставшев рассказывает в интервью) казалось бы, настаивают на том, что это очень частная история. Но тут ее приватность переведена в публичность с такой высокой степенью рефлексии, что интимное становится всеобщим. Не только потому, что все мы делали ремонт или ссорились с мамой, досадуя на ее несовременные взгляды, что мы узнаем наши кухонные споры и тесный быт. А потому, что мы видим, как на самом деле безнадежно неточны любые попытки в чем-то признаться со сцены. Вспоминается «8 1\2» Феллини, где автобиографический фильм, который снимает герой, выглядит, как отражение в кривом зеркале.
Ремонт закончен, Влад покупает в опустошенную квартиру мебель: «Смотри, мама, это винтаж». Она откликается печально: «А я хотела все новое…» . Мама слушает по телевизору во всю мочь русскую разлюли-малину Кадышевой. «Мама, надень наушники!», — кричит Влад, мечтая, чтобы телевизор заткнулся. Герой кажется знакомым, своим и понятным — как бы мне хотелось, чтобы «Озеро надежды» посмотрели мои московские друзья, хоть и понимаю, что это вряд ли случится. Мама отворачивает сыну голову, если хочет, чтобы он не слышал, вынимает ему руки изо рта, как маленькому, чтобы не грыз ногти. Он досадливо дергается: «Ну, мама!». И наклоняет к ней голову: «Мама, смотри, у меня здесь лысина?»