В Севастопольском драмтеатре вышел спектакль «Дни Турбиных» Ивана Миневцева, выпускника мастерской Крымова–Каменьковича, с 2018-го года руководящего Челябинским молодежным театром. Первые эскизы по роману Булгакова Миневцев показывал еще во время учебы в ГИТИСе. Сегодняшнюю версию спектакля в Севастополе посмотрела наша корреспондентка Мила Денёва.
Режиссер Иван Миневцев и художник Юлиана Лайкова выпустили «Белую гвардию» в Севастополе, у каждого жителя которого сегодня два паспорта, русский и украинский, и где о гражданской войне знают не по булгаковскому роману. Гений места города воинской славы и недавний исторический контекст грозили превратить пьесу в политагитку. Но, пройдя по краю политической злободневности, спектакль остался историей первозданно булгаковской – о потере дома-рая и последних минутах жизни людей «белого» быта.
Кто бы ни ставил булгаковский текст, «Турбины» – это, прежде всего, дом. Так было в спектакле Ильи Судакова 1926 года с перекошенным асимметричным домом в сценографии Николая Ульянова. Так было у Сергея Женовача в том же МХТ в 2004-м. Вздыбленный историческим сквозняком тесный дом Турбиных Александр Боровский возводил на окраине пустой сцены, на наклонной плоскости, словно над обрывом вывихнутого мира. Пространственное решение Юлианы Лайковой продолжает мысль Боровского, но не просто сдвигает, а изолирует дом Турбиных от реальности как таковой. Вне его – только холод открытого космоса, завывание снегопада и бесцельно блуждающие черные ходоки, пара безликих фигур. Все, что не дом (гетман, петлюровцы, армия), – абстрактно и необязательно, вне быта Турбиных – небытие.
Как в современном булгаковском музее на Андреевском спуске в Киеве, на сцене такое же гипсово-белоснежное пространство. Белая печь в изразцах. Портреты предков в белых вензельных рамах. Белая гитара, белое вино, бело-кремовые шторы. Но вместо «анфилады семи пыльных полных комнат» посреди огромной черной сцены Севастопольского театра – ослепительно белый крохотный коробок, похожий на снежный шар, герметично запаянный в свою идеальную сферу. Среди бездомного хаоса гражданской войны вращается одинокий Ноев ковчег, где то ли спасаются, то ли всплывают как воспоминание прекрасные хрупкие бывшие люди.
Подобное сценическое решение было найдено тандемом Миневцев-Лайкова (оба – выпускники курса Крымова-Каменьковича) еще во времена спектакля «Белая-Белая» в ГИТИСе в 2015-м. Поставленная буквально в дверном проеме студенческой
аудитории и разыгранная на шестерых режиссеров, «Белая-Белая» долго ходила в легендах факультета. Тем паче был риск создать заново камерный мир Турбиных на большой сцене – из студенческих удач, как известно, почти никогда не выходят хорошие спектакли. В театре имени Луначарского это получилось – и главное, получилось сохранить ощущение людей на пороге (двери в гостиную распахиваются сотню раз), ощущение пограничности и медленного исчезновения их белого мира.
Большая сцена дала возможность взглянуть на миниатюрный дом со стороны, и дом ожил. История делает поворот – и дом вращается вокруг своей оси. Шесть поворотов дома высвечивают то вырванный после гибели Алеши угол (с обоями и штукатуркой, как кусок живой плоти), то пристроившегося к его стене петлюровца. Почти на исходе поворота, но режиссер дает-таки заметить, как черная нечисть мочится на белоснежный ковчег Турбиных. Эти пять секунд – ощущение публичного надругательства над живым существом, один из самых пронзительных эпизодов спектакля. Но, как ни странно, персонажей за стенами дома – двух неприкаянных отморозков, стреляющих без цели и смысла в пустоту, – в какой-то момент становится жаль. Первопричина их зла – в отсутствии дома, в изгнании из рая просто по факту рождения. И пока Шервинский шумно разливает шампанское по хрустальным фужерам, где-то там, в холодной темноте, лязгают ложками о дно железных банок черные бездомные люди – безликая непобедимая сила.
Зрительская любовь обеспечена этой «Белой гвардии» точным попаданием в типажи. Елена Марии Кондратенко – как водится, рыжая. Маргарита в другом булгаковском спектакле, Кондратенко играет Елену именно ясной, как называют ее мужчины вокруг, без жеманности, надменности, нажима. Ее как будто и нет вовсе – но при этом она не сходит со сцены все полтора часа. Незаметно из-под руки появляются чашки, бокалы, накрывается стол. Елена – душа и свет белого дома, это к ней, «на нее» слетаются греться, влюбляться, исцеляться. Шервинский (Александр Аккуратов) – кучеряв и избыточен в перманентном режиме оперного бенефиса. Трактирный завсегдатай Мышлаевский (Евгений Чернорай) по-карамазовски размашист, несоразмерен деликатному раю Турбиных. Насквозь житомирский Лариосик (Юрий Михайловский), превратившийся ко второму акту в здешнего домовенка, так заблаговременно и ловко ныряет под стол, что про него забываешь, и его неожиданная реплика «не целуйтесь, а то меня стошнит» производит в зале комедийный фурор.
В ансамблевом по природе своей спектакле режиссер организует для каждого артиста сольные партии, кантиленно, без швов, перетекающие одна в другую. Каждому герою найдены жест или реплика, как бы проходная, не программная, но выстроенная так, что мгновенно и точно определяет зерно роли. Так Тальберг (Евгений Бронников) – единственная фигура в черном – прячет заначку в семейном «иконостасе» Турбиных, и шутки, что он похож на крысу, мгновенно оправдываются. Или Елена говорит «у нее же губы накрашены» про меццо-сопрано Шервинского – и все ясно про этот не появляющийся на сцене персонаж, как после замечания о зеленом поясе Наташи в «Трех сестрах».
Знаменитая петлюровская сцена становится проверкой на истинность и прочность сразу и актерского потенциала, и готовности зала к прямому контакту, и текста (монолог Алексея Турбина «белому движению конец, народ не с нами, народ против нас» к авторскому варианту досочинил когда-то МХАТ – у Булгакова офицер Белой армии не мог такое и выговорить). В первый и единственный раз действие выплескивается за границы белой шкатулки, спектакль вмиг превращается в иммерсивный. В кромешной темноте толпа офицеров и юнкеров мечутся по залу, топот, дыхание, приклады ружей – все близко-близко, ощутимо физически. Лица говорящих выхватываются лучом фонаря, ослепляющего зрителей. Состояние ужаса достается поровну и партеру, и балконам.
Но главное в этой сцене – работа артиста Николая Нечаева. Его Алексей Турбин существует до поры молчаливой задумчивой тенью, где-то около шумной гостиной Турбиных. И вдруг – очень кинематографичный крупный план: в свете фонаря у авансцены только он, держит зал на мушке одними глазами: не моргая, не шевелясь. «Я отвечаю за каждое свое слово», – говорит полковник Турбин юнкерам. Артист же отвечает за каждый мускул, вдох, паузу. Слово звучит как пуля, жестко и метко, пространство замирает в тугом напряжении. «В балагане не участвую» – лейтмотив героя, проявленный всей психофизикой Нечаева. Монолог полковника Турбина (обычно тяжеловесный и фальшивый) про Украину, гетмана, русских офицеров, поражение Белой армии – здесь, в темноте и тотальной тишине зала, звучит беспристрастным признанием личного поражения Алексея Турбина. Герой предугадывает судьбу, понимает, что произносит финальный монолог своей жизни.
Чувственно, но деликатно разрешает режиссер и ситуации максимальной актерской неловкости: умирать и плакать. В контровом свете – только силуэт упавшего навзничь Турбина-старшего, только профиль рыдающего Турбина-младшего. Луч фонаря из-под убитого тела поднимается к колосникам светом отлетающей души, и нарастающий вой Николки (Петр Котров): «Алеша, поднимись!» – нестерпимо долго остается единственным звуком. Блуждают безмолвно упыри нового дивного мира, тычут штыками в человеческие останки. Свет проявляет сцену, а там – сугробы трупов, холмистый рельеф братской могилы…
Безусловная смелость режиссера – длить трагическую тишину без эмоциональных усилителей (музыка, дым, свет), без «слезодавилки» и сентиментальности, так чуждой Булгакову. Ловко выстроенный темпоритм – от вкрадчивых интонаций крупного плана Турбина, через хаос массовой сцены в зале к наивысшей точке напряжения в «прощальном» монологе и последующей гибели героя – буквально опрокидывает зал в катарсис (как бы пафосно ни звучало). В зале повально зашуршали платочками, зашмыгали носами – сработало.
Последнюю сцену пьесы, как известно, в Художественном театре дописывали коллективно. И «идеологические заплаты» из серии «сегодняшний вечер – великий пролог к новой исторической пьесе» во избежании пафоса режиссеры обычно опускают (в спектакле 1926 года Николка произносил эту реплику и вовсе под звуки «Интернационала») Но здесь, в Севастополе, гений места оправдывает и это: в 2014-м пьеску уже разыграли. Спектакль не бравирует злободневностью, попадает не в политическую повестку, а в человеческую, всегда индивидуальную, беду. Публика, чьи семьи оказались по разные стороны украино-российских баррикад, точно чувствует разницу. И если любимый спектакль Сталина 1926 года пел минорную отходную побежденному буржуазному миру; Турбины в спектакле Женовача строили новый мир на руинах старого, как умели, и кричали протяжное «ура!» в финале; то спектакль Миневцева – о семье вне мировой истории, семье как норме и гарантии мира; о катастрофе ее утраты, когда государство вторгается в дом и проводит границы по людям.
«Белая гвардия» Ивана Миневцева – умело сделанный спектакль, понятный любой аудитории, но подтягивающий ее до хорошего вкуса. Технично выстроенный «по школе», он ясен по мысли и по форме. Вместо замысловатых концепций – вдумчивый и детальный разбор текста, который подсвечивает его комедийность даже там, где обычно не смешно. Вместо клиповой визуальности – геометричные мизансцены по законам графики, где в локальном пространстве ни одной лишней детали, движения, слова. Не претендуя на современные тренды, этот спектакль имеет явный потенциал стать для Севастопольской драмы репертуарообразующим. И подтверждает профессиональный статус молодого режиссера, стратегически создающего свой театр в Челябинске.