Поставив пьесу Мариуса Ивашкявичуса о личной жизни и творчестве Льва Толстого, Миндаугас Карбаускис вернул себе уже, казалось, утраченные уникальные свойства: создал геометрически стройный, строго дозированный в своих «форте» и «пиано», насыщенный емкими метафорами спектакль
Вспоминаю, как потрясло меня однажды зимнее посещение «Ясной поляны». Был выходной день, знакомые из тульской драмы организовали визит, я бродила по толстовскому дому в сопровождении экскурсовода, больше никого не было. Имение утопало в снегу, небо заволокло серым облачным покрывалом и в доме от этого было мрачнее обычного. Думаю, там мрачновато и в солнечные дни. Бросились в глаза простые собачьи арапники, аккуратно висящие на стенах в прихожей. Подавил аскетизм обстановки — никаких безделушек, бесполезных вещиц, украшающих жизнь, Лев Николаевич не дозволял. Разве что в комнате Софьи Андреевны на туалетном столике обнаружились салфетки и косметические склянки, но для барыни явно маловато. Поразили толстовские рубахи, покроем мужицкие, но из тонкого европейского хлопка. Граф, хоть и ходил по деревне босой, лишь вид посконный имел, а на деле грубой холстины к дворянской коже не допускал. Словом, дом отсвечивал какой-то трагической, трудно постижимой аномалией ее гениального обитателя, и читанное прежде о сложнейших отношениях в толстовской семье получало здесь реальные «вещественные доказательства».
Мариус Ивашкявичюс, известный умением поднять историю реальной личности в метафизические выси и одновременно опрокинуть ее в иронию и парадокс, в прихотливую интеллектуальную игру, в пьесе «Русский роман» верен избранному приему. Однако в его «Канте», который Карбаускис не так давно поставил в Театре им. Маяковского, игры было не в пример больше. А в «Русском романе» словно бы сам Толстой с его космической серьезностью и весьма своеобразным чувством юмора увел драматурга от привычного стиля.
Название пьесы, конечно же, подразумевает и литературное творчество, и историю любви. В центре — Софья Андреевна Толстая, в свои шестьдесят пять лет с пылом, которого иным не достает даже в молодости, отвоевывающая место в сердце мужа.
Разбитый на двенадцать сцен плюс пролог и эпилог, спектакль чередует эпизоды из «Анны Карениной» с эпизодами из жизни семьи. Софья Андреевна в центре, но появляются и дети — сын Лев (Алексей Сергеев), дочка Саша (Юлия Соломатина). И Чертков — друг семьи, как сказано в программке. Впрочем, о нем в свой черед, потому что с ним возникает чрезвычайно важный по смыслу и остро театральный контрапункт всей этой истории. Сам же Лев Николаевич в лучших традициях пьес о великих людях на сцену не выходит, однако царит на ней абсолютно: все им здесь напитано и вокруг него вертится.
Страсти в «Русском романе» рвутся в клочья. Софья Андреевна находится почти на грани безумия. Анна Каренина — на пути к железнодорожному вокзалу. Даже здравомыслящего, в общем, Левина мы застаем в самом начале романной истории, в момент его нешуточных терзаний относительно Кити, да и сама Кити, обычно лицо милое и проходное, здесь темпераментна и неистова. Памятуя историческую полемику Чехова и Толстого, скажу: здесь не то что «все нервны, и столько любви», но стерлись границы между любовью и ненавистью, и все уже варятся в адском котле. Так что действительно можно было бы сказать, что страсти рвутся в клочья. Однако, по счастью, до края не доходят ни драматург, ни режиссер.
Пространство, сочиненное Сергеем Бархиным, и серым фоном, и уходящими под колосники столпами-колоннами в глубине сцены, и огромной грудой книг, сложенных у правой рамы портала, и скромной изразцовой печкой, и малым количеством мебели, и вторгшимся сюда натуральным стогом сена придает происходящему космическое измерение. Вечность здесь сосуществует с бытовой ерундой, трагическое — с унылым и тривиальным, непостижимое — с понятным всякому. «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Софья Андреевна, которую сильно и бесстрашно играет Евгения Симонова, уже в прологе, обозначенном «нигде и везде», исступленно просит мужа вернуть ей саму себя, подсказать ее место в жизни, которая без растворения в нем для нее немыслима. Фон при этом вокзальный, откуда-то приходят клубы дыма, куда-то спешат люди с чемоданами, и эту одинокую потерянную женщину вполне можно принять за Анну, дошедшую до последней черты. Эпизоды, сочиненные Толстым, легко перетекают в сцены, придуманные Ивашкявичюсом. Левин (Алексей Дякин), терзающийся от любви к Кити (Вера Панфилова), конечно же, проекция самого Льва Николаевича, и заданный градус отношений уже в первых сценах выходит за рамки тихого благополучия. Всю жизнь Толстой писал о семье, глубоко анализировал ее социальные, нравственные, эмоциональные стороны, не раз приходя к выводу, что в самом этом институте заключена трагическая ловушка. Тем временем сам создал семейную твердыню, которая распиралась изнутри бешеным сопротивлением материала. Но пьеса Ивашкявичюса отнюдь не только о том, что быть женой гения, быть отпрыском гения — незавидная доля. Она и о том, что всякая сильная душевная и телесная привязанность есть рай и ад одновременно. Что женщина, вроде бы лицо страдающее, зависимое, способна сделать жизнь избранника невыносимой, что свобода и любовь — плохо совместимые вещи.
И вот Кити, ставшая женой, деловито лезет в записки Левина, уже ревнуя к их содержанию, уже регламентируя творческие занятия мужа. И вот Анна Каренина (Мириам Сехон) дважды появляется в окружении Вронского и Каренина, которые отличимы друг от друга разве что возрастом и совершают одни и те же, оберегающие ее движения. Она летит на рельсы, они ее ловят и сплетают руки у нее на животе, и хранят ее от себя самой, и это занятие, совершенно очевидно, бесполезно. Вот и Софья Андреевна бежит из дома, от мужа, от детей, от ненавистного Черткова — и лежит на холодной земле, и бьется в исступлении, так что испуганный пес Макарка (здесь легко сооружают из меха большую куклу-собаку и натурально за нее лают) норовит никого к ней не подпустить.
Облако извечного российского матриархата, этой, по словам Юрия Тынянова, «женской власти и мужского упадка» накрывает сцену. Черткова (пришел его черед!) играет женщина, актриса Татьяна Орлова. Для Софьи Андреевны Чертков — дьявол-искуситель, человек, уведший ее гениального мужа в сторону от интересов семьи. Она ревнует своего Льва к помощнику едва ли не сильнее, чем могла бы приревновать к любовнице. Чертков — Орлова в спектакле фигура инфернальная, почти гротескная. Басовитый голос актрисы, ее мужской-женский облик делают героя страшноватым, но одновременно и смешным. Полно, да дьявол ли этот Чертков, когда тихим и теплым тоном пытается погасить истерики Софьи Андреевны? Или перед нами просто материализованный плод ее больного воображения? Но этот же андрогин ведет себя в толстовском доме слишком по-хозяйски, да и отбрить может самым неподобающим образом. И во всех случаях слова «любовь», «привязанность», «зависимость», «власть» — женского рода. А еще «ответственность», «вина», «обуза». Так смертельная сшибка обыденного женского с гениальным мужским при появлении в спектакле Черткова становится еще и дьявольски театральной игрой.
Морок страстей все сильнее затягивает сцену. Увлекшийся преобразованием хозяйства Левин с тем же пылом, с каким нырял в свое чувство к Кити, отбивает ритм сенокоса: раз, два, три! Разгоряченные мужики и бабы отмахивают движение яркими платками, входят в веселый раж, в котором явно чувствуется привкус эротического акта, и недаром жена ревнует мужа даже к этому процессу.
Любовь неумолимо оборачивается пошлым чувством собственности и одновременно глобальным несчастьем. Она расширяется в объемах, ведь крест Толстого не только в любви супружеской, но и во всенародном, пылком и экзальтированном поклонении, которое не менее трудно выносить и ему самому, и его домочадцам. Масштаб человека, вокруг которого кипит действие и который часть его сам сочинил, спроецировав это на собственную жизнь, не становится от этого меньше. Однако людская вина человека великого на самом деле мало отличается от вины человека обыкновенного. Ведь Софья Андреевна страдает по-настоящему. И дети здесь как яблоки, только далеко упавшие от яблони. Одна из сильнейших кульминационных сцен — Остапово, где Софья никак не может продраться сквозь толпу к умирающему мужу. Она стучится в какой-то деревянный прямоугольник, похожий одновременно и на окошко железнодорожной кассы, и на портретную раму, куда заключают семейные фотографии. Трагедия перерастает в анекдот, когда тут же, рядом всех зовут обедать, и дети, как ни в чем ни бывало, просят хлебосольную мать налить им супа. Семья воссоединяется в своих ритуалах и привычках, только сбросив с плеч тиранический гнет гениального отца и мужа. Впрочем, теперь этим родством можно торговать, что с успехом и делает за рубежом младший Лев Толстой. Кислые яблочки от мощной яблони — еще один, полуфарсовый итог этого романа.
С фигурой сына-тезки в спектакль входит еще одна важная тема, выдающая в драматурге Ивашкявичюсе склонность к острому социальному мышлению. Сын — эмигрант, он явно оторван от родной почвы, в то время как его великий отец в ней прочно укоренен. Попав в семейный ад, где все чисто по-русски, чрезмерно аффектировано, безнадежно обострено, летит в тартарары, Лев-младший ведет себя как человек посторонний, не принимающий ничего близко к сердцу, сглаживающий острые углы. Не то что сестра Саша, которая на грани нервного срыва. Но его попытки рассудить местный кошмар «прогрессивно» и «конструктивно» на деле смешны, как смешны и его дефиниции о России. И начинаешь думать, что отец-то, Лев Николаевич с его почвенническими размышлениями куда более в душе европеец, чем сын; что толстовские идеи, не случайно овладевшие лучшими мировыми умами, явно шире и глубже яснополянских опытов. И не по зубам все это толстовскому семейству, ох, не по зубам! Так что животрепещущая тема консерваторов и прогрессистов тоже звучит в этом, чисто русском сценическом романе, сложно и парадоксально.