Светлый праздник Нового года в семье Крымовых навсегда породнился с горечью потерь. 1 января десять лет назад ушла из жизни Наталья Анатольевна Крымова, блистательный театральный критик и верная спутница Анатолия Васильевича Эфроса. Странная игра цифр переплела дни рождения и дни смерти в январе. Анатолий Васильевич умер 13 января, в Старый новый год, почти в день рождения Натальи Анатольевны (12 января). И Наталья Анатольевна тоже покинула этот мир в Новый год. Воспоминания Натальи Крымовой об Анатолии Васильевиче Эфросе, записанные осенью 1992 года, публикуются сегодня впервые.
Потому что лучше человека не было (1 часть)
Для меня этот разговор об Анатолии Васильевиче — еще одна возможность передумать то, что есть главное содержание моей жизни, боль, которая не проходит, мое счастье. Одним из самых счастливых дней (и я тут не преувеличиваю) жизни Анатолия Васильевича Эфроса был тот день, когда он получил письмо от Шостаковича. Они не были знакомы до этого. Но однажды Шостакович пришел на спектакль «Женитьба», и, ничего не сказав, ушел. Я очень хорошо помню, как на театральной лестнице прямо перед собой увидела трудно идущего человека. И вдруг поняла, что это Шостакович. Мне стало очень страшно, потому что я знала, что этот человек означает в нашем доме. И поняла, что в этот вечер Анатолий Васильевич держит какой-то очень трудный экзамен. И вот пришло письмо, и там Дмитрий Дмитриевич написал, что (я примерно передаю этот текст) он счастлив, что видел такой музыкальный спектакль. Речь идет не о той музыке, которая сопровождала спектакль Анатолия Васильевича, хотя и это очень связано с тем, что я хочу сказать дальше. Дело в том, что очень редко можно встретить художника, наделенного абсолютным слухом к внутреннему миру человека, который постепенно, с годами, не сразу, он развивает у актера. Вот собственно, на мой взгляд, основа профессионализма режиссуры Анатолия Васильевича. Это очень тонкая и сложная материя, которую трудно сформулировать. Не случайно, на недавно прошедшей международной конференции, ему посвященной, все критики ходили вокруг и около как раз вот этого — поэзия, музыка, неуловимость, легкое дыхание. Да, все так. Это трудно выразить в словах. Все равно, как если бы вы попросили меня рассказать словами, что такое симфония Шостаковича. Почему размышляя об Анатолии Васильевиче, я все время упираюсь в Шостаковича? Во-первых, потому что день получения письма от Шостаковича был действительно счастливейший в его жизни. А я благодарна вот таким дням, потому что после них Анатолий Васильевич работал легко, с новым дыханием. И вот фигура Шостаковича на лестнице на «Женитьбе», потом его отклик, потом их контакт, который, к сожалению, не вылился в сотрудничество. Шостакович не написал музыку специально для спектаклей Эфроса. Но музыку Шостаковича Анатолий Васильевич использовал, если можно так сказать, постоянно. Я хорошо помню его рассказ о том, как он зимой поехал к Шостаковичу в Комарово под Ленинградом, дошел до домика, где жил композитор, и вдруг увидел в раме окна Шостаковича, который его не видел. Он рассказывал, что совершенно потрясенный этим портретом на фоне белого снега, долго стоял, смотрел, потом повернулся и поехал в Ленинград. Какая-то высочайшая деликатность в отношениях одного к другому мне здесь очень важна. И полное понимание. Очень тяжело Анатолий Васильевич пережил смерть Шостаковича. Это было в конце лета, мы были в Литве. И я хорошо помню, как он уплыл на байдарке куда-то на середину озера и у него был с собой маленький приемник. Потом лодка вернулась, и я увидела страшное лицо Анатолия Васильевича. Он вышел на берег и сказал: «Умер Шостакович», — и ушел в лес. И мы прождали его много часов. Это были личные потери и личное счастье. Так много значил Шостакович в жизни режиссера Эфроса. И мне кажется, что аналогию тому, что я называю абсолютным слухом к внутреннему миру человека, наверное, можно найти только в музыке. А в музыке Шостаковича прямая аналогия с тем, что Эфрос умел делать на сцене. В его спектаклях вот эта привязанность к поэтическому строю внутреннего мира человека отзывалась постоянно. Что касается других композиторов, то Анатолий Васильевич порой часами слушал музыку Стравинского, Брубека, Элингтона, Моцарта, Прокофьева. Не работая в музыкальном театре, он, тем не менее, постоянно находился в мире звуков, что было частью творимого им психологического театра. Его дар выводил нашу бытовую речь, наш бытовой уклад на какую-то новую высоту. И в его лучших актерах это преображение отзывалось, на мой взгляд, вот этим «абсолютным слухом». А когда он находил таких актеров, он влюблялся в них, любовался ими, заражался их радостью и смехом. Владимир Высоцкий, Александр Калягин, Андрей Миронов, Олег Даль, Ольга Яковлева, Анастасия Вертинская — вот букет тех его любимцев, которых он страшно любил, и которых держался в работе. В этом творческом союзе рождалось то удивительное взаимопонимание, которое бывает, когда замечательный дирижер подает знак прекрасному музыканту. Возникала эта самая высота. И не важно, сопровождалась она музыкой или нет. Однажды я пережила потрясение, о котором мне трудно рассказать, но я все-таки расскажу. Это было через месяц после того, как не стало Анатолия Васильевича. Меня уговорили поехать на гастроли с театром на Таганке, где он работал в последние годы, в Париж. Стреллер позвал Анатолия Васильевича с тремя спектаклями на фестиваль театров Европы. Но вот его не стало. Я еще плохо соображала. Потом позвонила Марина Влади. Я ей сказала, что не могу собрать чемодан. А она мне говорит: «Не надо никакого чемодана, просто сядь в самолет». Она была права. То, что я там увидела, я никогда не забуду. И это имеет прямое отношение к тому, о чем мы говорим. Такое тонкое понимание залом этих спектаклей я и в Москве видела не часто. Это были «Вишневый сад», «На дне» и «У войны не женское лицо». 87-ой год — начало эпохи, в которой мы сейчас живем. В зале разноперая эмигрантская публика, смешанная с французской. Но какое удивительное восприятие спектаклей Эфроса, не только таких, как «Вишневый сад» и «На дне», а даже такого скромного спектакля, как «У войны не женское лицо»! Какое искреннее понимание, живые слезы, живой контакт! Это было замечательно. Но Анатолий Васильевич этого уже не увидел. Хотя нечто подобное успел увидеть и в Америке, и в Японии.
Так вот вернемся к актерскому слуху, душевному слуху, который он умел воспитывать у людей. Когда этот слух был от природы, Анатолий Васильевич воспринимал это как подарок. Для меня ярким примером проявления абсолютного театрального слуха является Песня Мэри из его радиоспектакля «Пир во время чумы». Вообще он сделал «Маленькие трагедии» Пушкина целиком, и это тоже очень интересная отдельная тема. «Пир во время чумы» шел на музыке Шостаковича, которая создавала свою музыкальную симфонию, сопровождая пушкинское слово, и это было грандиозно. Актриса Яковлева не поет песенку Мэри, она ее читает. Я до сих пор не могу это спокойно слушать. Потому что меня поражает, как Анатолий Васильевич вывел актрису в рамках радиоспектакля, где кроме голоса нет никаких выразительных средств, к огромному смыслу, который мы не всегда прочитываем в тексте. Мне кажется, что это замечательная находка — почти детский лепет, в котором озвучено пушкинское слово. Это ребенок и смерть, женщина и смерть, человек и смерть. Знаете, беда с Чернобылем, и каждый отклик этой беды, долгой и страшной, у меня вызывает воспоминание об этой песенке.
Еще одна страница из жизни Анатолия Васильевича, о которой я могу долго рассказывать, это контакт с Владимиром Высоцким. Эта тема в нашей критике не освещена. Между тем, встретились крупнейший русский актер и большой режиссер, две яркие индивидуальности. Оба не любили лишних слов и речей, демагогии, комплементов, и в этом смысле оба были сдержанны и закрыты. И сблизились потрясающе. Анатолий Васильевич поставил «Вишневый сад» с трагическим Лопахиным, а Высоцкий одним из первых, хотя и продолжив традицию русской сцены, сыграл такого Лопахина. Не хочется расшифровывать, почему в наше сверх коммерческое время это прочтение звучит удивительно свежо. То, как Высоцкий играл сцену со словами «я купил», вызывало необычайный подъем не только в зале, но и за кулисами, что в театре бывает крайне редко. Рабочие сцены, бутафоры, осветители, все, кто был за сценой, подтягивались к ней, чтобы не пропустить эту сцену Володи. Человек, купивший вишневый сад, от эйфории неожиданно переходил в истерику и страшный пьяный пляс. Это забыть невозможно. Я сама однажды сделала запись, положив свой диктофон прямо на пол сцены, потому что пошел слух, что спектакль снимают. И не кто-нибудь, а Любимов, который этого спектакля не принял, как ни странно, хотя сам пригласил Анатолия Васильевича к себе. Но это его дело и, может быть, к этому вопросу мы еще вернемся. Анатолий Васильевич привык к таким ударам, только не привык к ударам от друзей. Но актеры тогда очень испугались. И я тоже в испуге подумала: «И все исчезнет!? Завтра последний раз и все?» И я решила записать эту сцену хотя бы на диктофон.
Вы знаете, что мне кажется еще очень важным. Вы можете подумать, что это потому, что я жена Анатолия Васильевича. Ну, наверное, отчасти поэтому. Мы прожили вместе почти сорок лет. А поженились детьми. Это может показаться невероятным, но это так. Мне было 18 лет, и Толя был очень молод, на пять лет старше меня. В общем, мы все время были вместе. И, наверное, поэтому я верю в такую вещь, в которую мало кто верит. Я верю, что человеческие свойства и талант очень взаимосвязаны, что гений и злодейство — две вещи несовместные. Верю, свято верю. Более того, я думаю, что чем лучше человек талантливый, тем в нем талант прелестнее, так бы я сказала. Так было у Анатолия Васильевича. Расскажу очень смешной случай. Когда моему сыну было лет пять, у нас с ним возник очень серьезный разговор, о котором я знала, что он когда-нибудь возникнет. И вот случилось. Он спросил меня: «Мама, кто такие антисемисты?» (Так он произносил это слово). И мне пришлось рассказывать, кто такие антисемиты, евреи, и какой мы все национальности. И в разговоре возник такой поворот: «А почему ты вышла замуж за папу?» Я уже рассердилась к этому времени и говорю: «А потому что лучше человека не было». «А Ленин?» «А Ленин к тому времени умер». Тут я, наконец, почувствовала себя свободной от политических оборотов мальчика, который ходил в детский сад. Можно над этим посмеяться. Бог с ним с Лениным. Но вот то, что лучше человека не было, я говорю сегодня вполне серьезно. Я не встречала человека такого нежного устройства. Про мужчину это как-то странно звучит, но это так. Понимаете, я говорю про тонкое, нежное устройство души, с которым, к сожалению, жизнь всегда обращается достаточно жестоко. Говорят, что Анатолий Васильевич был очень ранимый. У него ничто не заживало внутри. Знаете, бывает такое не свертывание крови. Вот у него было не свертывание нервной системы. Он не был злопамятен, наоборот очень легко прощал, особенно глупость. Мы все бываем глупы. Однажды, когда я ему сделала какое-то замечание, он мне сказал: «Почему у тебя такая бытовая наблюдательность?» Мне стало ужасно стыдно. А он мне говорит: «Я ведь тоже все вижу». Вот это его характер. Он видел все, но сказать что-то резко и бестактно для него было просто невозможно. И вот это переходило в искусство. Таких людей немного. И мне ужасно жалко сейчас, когда на волне потери, возникают какие-то люди, которые были не знакомы лично с Анатолием Васильевичем, но одной с ним духовной крови. Вот так сейчас возник дом Синявских. Я думаю: «Господи, если бы сейчас с Андреем Донатовичем сел Анатолий Васильевич и поговорили бы о Гоголе, а Мария Васильевна поставила бы чайник, но что могло быть лучше». Это те люди, которые нужны в жизни. Они одноприродны, или однопородны. Им бы надо держаться вместе, тогда в театре, и вокруг театра, и в культуре было бы лучше.
Наталья Крымова, сентябрь 1992 г.
Записала Елена Ларина (опубликовано впервые)
Вторая часть воспоминаний Натальи Крымовой об Анатолии Эфросе