Фотограф: Наталья Базова.
В спектакле Виктора Рыжакова «Саша, вынеси мусор» по пьесе Натальи Ворожбит, поставленной им в Центре имени Мейерхольда, говорят о войне и любви. Так просто, ясно и беспафосно, что даже смерть снимает котурны, становясь обыденной и знакомой, словно запах жареной картошки с луком.
Этот запах встречает зрителей при входе в зал, а вместе с ним и инсталляция — освещенный квадрат линолеума и стол, неряшливо заваленный едой. Зрители собираются вокруг стола, чего-то ждут. Чуть позже станет понятно: здесь готовят поминки.
В один непрекрасный день одна семья осиротела. Сюжет завязан на частном, малом горе. Текст Ворожбит написан во время недавних военных событий на востоке Украины, но связан с ними опосредовано, не в прямую. Война здесь теряет свои исторические, национальные черты — она рассмотрена как обобщенное, вневременное зло. От этого не становится менее страшно: война всегда забирает свое.
Мать и дочь (актрисы Светлана Иванова-Сергеева и Инна Сухорецкая), обе в черном, поначалу строги и спокойны. У них подходит тесто для пирожков, они фасуют конфеты на 60 гостей, приглашенных на похороны (все действия совершаются лишь в ремарках, а их внешнее проявление на сцене полностью отсутствует). Саша — глава семьи, полковник украинской армии, умер от сердечной недостаточности. Так буднично, без подвига и геройства и совсем не от пуль неприятеля — упал в ванной и умер. От воспоминаний женщины довольно быстро переходят к попытке наладить диалог с погибшим, зовут его, просят вернуться. И Саша отвечает — глухой низкий голос актера Александра Усердина раздается в темноте зала. Нет, вернуться никак нельзя, оттуда не возвращаются. И тогда снова град упреков, прежних обид, крик в пустоту. Сиротство женщин — молодой еще, красивой жены и хорошенькой, с семимесячным животом падчерицы, становится физически ощутимым. Когда близкие уходят, вокруг человека остаются черные дыры, которые ничем нельзя заполнить — образ, придуманный когда-то Лилианой Лунгиной, оказывается созвучен настроению спектакля. Две маленькие фигуры остаются один на один с этим миром, где отныне и навсегда — все сама. Даже мусор.
Предельная достоверность диалогов сочетается у Ворожбит с абсолютно фантастическим явлением умершего Саши. Из подробностей, вроде прокисших щей или единственной поездки в Евпаторию, таких не выдуманных, а вырванных из плоти нашей жизни, рождается слишком даже узнаваемый мир. В сценографическом же решении спектакля нет ни доли овеществления и быта. Художник Ольга Никитина отказывается от глубины сцены: все действие разворачивается на узкой полосе перед высокой кирпичной стеной. На нее же проецируют рисованные и довольно условные изображения кухни, проселочной дороги у кладбища или просто — текст пьесы. К этой же стене прижаты актеры. Они существуют вплотную к зрителям, на расстоянии менее полуметра. Виктор Рыжаков предлагает им крайне лаконичный внешний рисунок, сосредотачивая внимание на внутреннем действии, на отношении актера и персонажа, актера и текста. Для режиссера, первым нашедшего ключ к вырыпаевским «Кислороду» и «Июлю», поставившего написанный неудобным, вывернутым языком рассказ Бориса Лавренева «Сорок первый», форма взаимоотношения актера и текста, их сосуществование не менее важно, чем сюжетное повествование.
Актеры в спектакле умудряются балансировать между персонажем и своим собственным «я». Эти переходы из одного состояния в другое сделаны без швов, плавно и незаметно. Инна Сухорецкая играет как будто от третьего лица — как всегда, с улыбкой оглядываясь на свою героиню, других актеров, зрителей. И в то же время, когда она, прищурив глаза, с нажимом произносит: «Кажется, умру если не съем селедку», — ясно, что это говорит беременная Оксана, а вовсе не Сухорецкая. И от всей ее фигуры с большим животом, который появился тут же, на глазах — с помощью воздушного шарика, засунутого под кофту, вдруг ощущается тепло и робкая надежда. Кажется, только в этом животе и есть спасение.
Внезапное появление в доме умершего отца не выглядит чем-то сверхъестественным, а вот причины, побудившие его это сделать, кажутся фантасмагорией и жутью. Когда отец выйдет на сцену и попросит у женщин позволения вернуться в мир живых, он будет совсем не похож на тот идеальный образ, какой хранят в памяти женщины. В облике Александра Усердина появится что-то жесткое, упрямо-солдатское, по лицу будут ходить желваки. Саша рвется к живым, потому что на родине идет война, а он офицер: он хочет воскреснуть, чтобы убивать. Воскреснуть, чтобы умереть героем. «Ты что, хочешь на войну провожать?», — спросит дочь растерянную, не знающую, на что решиться, мать.
По контрасту с этим зовом войны (или долга, как его понимает герой) — когда не требуется размышлять, а нужно просто встать в строй и идти на убой, режиссер дает своим героям возможность вспомнить другую жизнь. Звучит песня «Wind of Change» группы Scorpions, а по кирпичной стене бегут строчки — про Катю и Сашу, про молодость и любовь, про лето в Евпатории, купание голышом, жемчужные ванны и суп из консервов, в общем — про самое простое, ради чего стоит жить.
Финальные взрывы салюта неожиданно вызывают приступ ужаса. И уже потом, после спектакля понимаешь, в чем дело: ведь война всегда заканчивается одинаково — парады и салюты не бывают без Груза-200.