В Петербурге вышел моноспектакль Анны Геллер «Ольга. Запретный дневник». Это независимый проект. Он основан на дневниковых текстах Ольги Берггольц. Сегодня они снова кажутся актуальными.
Дело было в доперестроечные времена. Одна из библиотек проводила литературный вечер, посвященный Ольге Федоровне Берггольц. Симпатичная библиотекарша поведала образцовую советскую биографию поэта: хорошее образование, ранние литературные публикации, журналистская деятельность «в буднях великих строек». Комсомолка, красавица, активистка. И, конечно, самая знаменитая страница биографии – голос блокадного Ленинграда, ленинградская Мадонна. Имела целый ряд правительственных наград, похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища, в очень хорошем окружении. Посмертно стала почетным гражданином Петербурга.
И ни слова о том, что ленинградская мадонна потеряла четверых детей (двое были выбиты в застенках НКВД, двое умерли от болезней – «Двух детей схоронила я на воле сама») и осталась бездетной, пройдя «сквозь жалкое предательство друзей / Сквозь смерть моих возлюбленных детей»; что завещала похоронить себя на Пискаревском кладбище, где в граните высечены ее слова: «Здесь лежат ленинградцы. Здесь горожане — мужчины, женщины, дети…». В свое время Ольга решила: «…Но если я не расскажу о жизни и переживаниях моего поколения в 37–38 гг. — значит, я не расскажу главного… Великая, печальная, молчаливая вторая жизнь народа!.. Эта вторая жизнь. Если б мне только написать о ней…»
Она написала о ней. В 2010-м, в год столетия поэта издательство «Азбука» выпустило книгу «Ольга. Запретный дневник», куда вошли письма, заметки, стихи об этой второй жизни – личной и общей, народной: «Я говорю, как плоть твоя, народ, по праву разделенного страданья». Этот дневник – один из самых откровенных и разоблачительных документов эпохи. «Мы – дети страшных лет России…» Но то, что пережила впоследствии страна, Александру Блоку, кажется, и не снилось.
Этой второй, печальной и молчаливой жизни Берггольц посвящен спектакль, созданный режиссером Ларисой Шуриновой и ведущей актрисой Молодежного театра на Фонтанке Анной Геллер. Независимый проект, он играется на разных площадках – в Театральном институте на Моховой, Музее Достоевского, Городском театре, театре ТОК. Оформление везде аскетичное – пустое пространство, из реквизита только садовая скамейка, табурет, столик с кружкой и спиртовкой. Актриса входит тихо, неслышно, даже не сразу заметно –фигурка в свитерке, с большим старым чемоданом в руках. Потом из чемодана она извлечет шерстяные носки и сапоги – блокада, зима, вселенская стужа…
Действие спектакля разворачивается в обратной перспективе – от похорон поэта к ликующей молодости. Актриса читает в начале строки из дневника Даниила Гранина. Автор «Блокадной книги», впервые раскрывшей жестокие факты о ленинградской трагедии, Даниил Александрович Гранин в день похорон Ольги Берггольц 18 ноября 1975 года так и не решился сказать над её гробом правду о блокадной музе – о том, что сидела, что потеряла на допросах двух нерожденных детей, что романовский обком КПСС не приглашал поэта Берггольц на торжества в честь Победы, что о дне её похорон не было объявлено в газетах: «А как речей боялись, боялись, чтобы не проговорились — что была она врагом народа». Убоялся и он сам, хотя каялся, понимал, что «она стала символом, воплощением героизма блокадной трагедии. Ее чтили, как чтут блаженных, святых».
Тема страха и официального лицемерия, сквозящая в дневниках Гранина, обернулась сквозной темой спектакля, центральным становится конфликт между естественным чувством самосохранения и страстью преодоления, стремлением жить не по лжи даже в самые страшные времена.
В 1937 г. Ольга Берггольц проходила свидетелем по очередному сфабрикованному процессу и после допроса попала в больницу с преждевременными родами. В 1938-м Берггольц посадили по доносу, в показаниях значилось, что она состояла в террористической группе и готовила убийство Жданова. После допросов, в тюремной больнице она опять потеряла ребенка.
«Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!». Эти строки актриса произносит тихо. На исповеди редко кричат. А дневники Берггольц – это исповедь дочери века, все бури и грозы эпохи прошли над ее головой («О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи! / Пеплом ее трагедий, пеплом ее души…»)
Она сознается в своем страхе: «А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: «Это будет читать следователь» преследует меня. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки. И что бы я ни писала теперь, так и кажется мне – вот это и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом, со специальной целью – обвинить, очернить и законопатить, – и я спешу приписать что-нибудь объяснительное – “для следователя”»…
Актриса перемещает действие уже в 1949 год. «Ленинградское дело», обыски, вновь аресты… Ольга с мужем бегут из города, чтобы спрятать «компромат». Ее не покидает ощущение погони, кажется, что каждая догоняющая машина преследует их: «Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. «Эта». Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась – идет сзади. «Она». Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это – луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… Дорога идет прямо, и она – все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос – от всего. Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник».
И тем не менее, Берггольц заносит в дневник отчаянные по смелости строки, они звучат в спектакле: «Жалкие хлопоты власти и партии, за которые мучительно стыдно… Как же довели до того, что Ленинград осаждён, Киев осаждён, Одесса осаждена. Ведь немцы всё идут и идут… Не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству… Это называлось: «Мы готовы к войне». О сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!»
В спектакле есть сцена, где героиня Геллер сжигает на спиртовке бумаги, а фоном в неповторимом исполнении Бориса Гребенщикова звучит «Песня о встречном», написанная мужем Берггольц Борисом Корниловым, расстрелянным в 1938 году. Но, похоже, рукописи действительно не горят.
А ведь она могла покинуть осажденный город! В 1942 году Ольгу, умирающую от истощения, вывезли в Москву, где «тепло, уютно, светло, сытно, горячая вода».
И тут же: «В Ленинград! Только в Ленинград… В Ленинград – навстречу гибели… О, скорее в Ленинград! Уже хлопочу об отъезде…»
И больше всего её вновь возмущает «удушающая ложь», замалчиванье правды о блокаде: «Ни у кого не было даже приближенного представления о том, что переживает город… Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода… Заговор молчания вокруг Ленинграда… Смерть бушует в городе… Трупы лежат штабелями… В то же время Жданов присылает сюда телеграмму с требованием — прекратить посылку индивидуальных подарков организациям в Ленинград. Это, мол, „вызывает нехорошие политические последствия“». «А для слова — правдивого слова о Ленинграде — еще, видимо, не пришло время… Придет ли оно вообще?…»
Анна Геллер впрямую не играет Ольгу Берггольц, как это было в десятилетней давности спектакле «Балтийского дома». В той постановке Игоря Коняева было много действующих лиц, а роль Берггольц замечательно играла Эра Зиганшина, добиваясь даже внешнего сходства. Анна Геллер не перевоплощается в образ, она как бы свидетельствует от имени поэта, погружается в историческое время, в высокую поэзию, присваивает чувства, переживания, пропускает через себя пронзительные строки. Актриса произносит их просто, доверительно, без аффектации, без пафоса, только выделяя голосом такие акценты, как надрывное «не мо-гу». («Не искушай доверья моего. / Я сквозь темницу пронесла его… / Ни помыслом, ни делом не солгу. / Не искушай — я больше не могу»).
Иногда, читая стихи, актриса широко распахивает руки, будто выпуская строки на волю. И, слушая эти строки, вновь понимаешь, насколько хороший, мощный поэт Ольга Берггольц. Вероятно, всю глубину и силу ее таланта до сих пор недооценили. Ее называли блокадной музой, но как раз миссия музы – поэзия – оказалась в тени официального статуса, в ней видели преимущественно героическое, а не лирическое. Многие ее стихотворения звучат с неменьшей силой, чем у Анны Ахматовой. Ольга Федоровна боготворила Ахматову и посвятила ей в дневнике проникнутые горечью строки: «Зашла к Ахматовой, она живет у дворника в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, – матрасишко, на краю – закутанная в платки, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии – неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова…»
Мы знаем, что и Ахматова, и Берггольц такие слова вымолвили. И актриса произносит их с огромной эмоциональной силой, глядя прямо в глаза зрителям. Несколько затертой от употребления стала фраза той же Берггольц: «От сердца к сердцу. Только этот путь я выбрала себе». Но именно так общается актриса со зрителями.
Жанр моноспектакля предполагает не так уж много выразительных средств. Анна пользуется ими мастерски, в ее арсенале и паузы, и «шепоты и крики». В спектакле часто звучит знаковое нынче слово «удушье». Актриса физически передает это состояние. И все же главное здесь не исчерпывается талантливым актерским исполнением. Спектакль «Ольга. Запретный дневник» – это гражданский поступок режиссера и актрисы, личное высказывание через тексты большого поэта.
У Евгения Евтушенко есть строки: «У Победы лицо настрадавшееся – Ольги Федоровны Берггольц». К финалу спектакля настрадавшееся лицо героини светлеет. Ольга видит себя молодой, вспоминает детство, проведенное в Угличе, воздушную громаду собора, который как бы подступал все ближе и обнимал будущего поэта. Эта девушка, идущая по дороге, которая ведет к храму, еще не знает, «что случится с жизнью твоей». Мы знаем.