Сегодня, в день рождения Натальи Анатольевны Крымовой, мы публикуем продолжение воспоминаний блистательного критика о режиссере и супруге Анатолии Васильевиче Эфросе. Беседа, записанная осенью 1992 года, публикуется сегодня впервые.
Потому что лучше человека не было (2 часть)
Я вот говорила, что в творчестве Анатолия Васильевича растворены и его человеческие качества. Есть один телеспектакль, в котором он как человек ясно отражен. Это «Острова в океане» Эрнеста Хемингуэя. Я хорошо помню, как Ульянов, который играл Хадсона, недоумевал и все время спрашивал, что же он собственно должен играть. Анатолий Васильевич ему только повторял: «Миша, ничего не надо играть, вообще ничего». «Ну да, я понимаю, не надо наигрывать. А играть что?» «Ничего». И вот так они сражались довольно долго, пока не сработала интуиция Ульянова, который действительно перестал играть, и у него осталась только одна опора: текст Хемингуэя и то, что в нем заключено. В итоге, мне кажется, он сыграл лучшую свою роль. Вот к этому писателю Анатолий Васильевич был крепко привязан. Свою вторую книжку «Профессия: режиссер» он закончил словами, в которых раскрывается сам и то, почему именно Хемингуэй ему дорог. Причем цитата легко и незаметно переходит в слова Анатолия Васильевича. И в этом есть какая-то органика человеческой привязанности, через которую видно и Хемингуэя, и человека, который его любит.
Я сейчас вам несколько строчек прочитаю: «У его героев, даже когда они пьяны, кажется, нет мыслей и ощущений стертых, мутных. Они, эти мысли, — как камушки в воде — отчетливы и рельефны. Хорошо, чтобы были улицы, которые тебе приносили бы радость даже одним названием, и чтобы был дом, и жена, и дети, и чтобы не шалило здоровье, и чтобы работа была, потому что работа на случай беды — самое хорошее лекарство. И еще хорошее лекарство — любить жизнь, ибо ведь ничто не вечно, и однажды ты уже не сможешь надеть вот эти старые, купленные Бог знает когда ботинки, удобную рубаху и этот свитер. И для того чтобы понять, что все это совсем не банально, нужно читать Хемингуэя, который был моден, а потом стал не моден, но который вечно остается Хемингуэем, ибо нет все же ничего лучше, чем простая, нормальная правда. …Мне бы хотелось… мне бы хотелось… чтобы рисовал, как Леонардо, и был живописцем не хуже Питера Брейгеля; или пользовался непререкаемой властью над всяким злом и умел безошибочно распутывать его в самом начале и пресекать легко чем-нибудь вроде нажатия кнопки… Хорошо бы ко всему тому быть всегда здоровым и жить вечно, не разрушаясь ни телом, ни душой… Хорошо бы… хорошо бы…» Вот, что я хотела сказать, может быть, это даже больше, чем какие-то мои слова. А кроме того (какой-то счастливый случай), сохранилась пленка с голосом Анатолия Васильевича, и я думаю, что в этой очень простой беседе он отражен больше, чем в рассуждениях о том, какой он человек. Это его разговор с японскими актерами. Он только что приехал в Японию. Они его не знают. Он их не знает. Но он сразу ухватил ту их особенность, за которую так полюбил эту страну и японцев. Он увидел в них детей, и поэтому доверие и любовь к ним было полным. И вот первая встреча. Тут все характерно. Он еще ничего не знает. Ему надо рассказать о себе и в этом рассказе тоже не мудрить, не важничать, а найти какую-то меру. Он не представительствовал от той страны, из которой приехал. Это категорически отсутствовало в его поведении. Может, поэтому его так любили и в Японии, и в Америке, и в Финляндии, и в других странах. Советские амбиции или что-то еще, характерное для того времени, что помогло бы поехать за границу снова, абсолютно отсутствовало. Недавно приезжали американцы и рассказывали: «Господи, явился человек, и мы совершенно не поняли, из какой страны он приехал. Говорит по-русски, но никаких примет советского человека нет». Так это и было. В этом простом рассказе о том, что такое он, что такое мы, наш дом, что такое его привычки, привязанности, все просто и ясно.
Наталья Анатольевна, а у Анатолия Васильевича были близкие друзья не среди актеров? Потому что среди актеров у него, конечно же, они наверняка были, ведь он любил и ценил их талант.
Это не совсем так. Друзей среди актеров он не имел. Были люди, которых он любил. Это разные вещи. А с друзьями было плохо. Не потому что он был такой хороший, а люди плохие. Просто был какой-то особый склад характера. Поскольку у меня было много подруг и они довольно много времени проводили у меня дома, я понимала, что Анатолию Васильевичу это скучно, кроме того он ревнует, и вообще надо как-то объясниться, как говориться. Однажды он мне сказал: «Послушай, ну что вы часами разговариваете! О чем вы разговариваете?» Мне было стыдно признаться, о чем мы разговариваем, но это не важно. И тут я сказала: «Слушай, ну как же можно не иметь друзей? Ну, кто-то тебе нужен!» И мне сейчас приятно вспомнить, что он ответил: «Да. Ты нужна, Димка нужен, и работа нужна». Это не совсем точно, потому что люди не из актеров, которых он любил, все же были. Очень немногие. Он прощал им все. Мне даже неудобно произносить имя одного человека, его сейчас нет на свете. Он был пьяница. А в наш дом всегда приходил в белом крахмале, и нам представить себе, что он упивается до такой степени, что просит милостыню на улице, было просто невозможно. Когда мы это узнали, то не могли в это поверить. Но при этом он был замечательной души человек, из круга настоящей русской интеллигенции. Его отец известный архитектор, не буду называть имени. И вот когда мы узнали, что происходит с Колей, то Анатолий Васильевич кинулся, как на амбразуру, его спасать, хотя все было почти бессмысленно. Мы искали врачей, посылали телеграммы в Сибирь, где якобы жил врач, который от этого лечит. Чего он только ни делал. Но случилось так, что этот человек еще и попал под суд, якобы за кражу. То есть он что-то украл в собственном доме, где развелся с женой, и жена, измученная этим, подала на него в суд, как на постороннего человека. Анатолий Васильевич кинулся в суд и там стал рассказывать, что мальчика, который в 16 лет оказался в Берлине с нашими войсками-освободителями, нельзя судить строго. Потому что там было такое пьянство, что не спиться он просто не мог, что мы все повинны в этой беде, и наказывать его сегодня так страшно нельзя. В итоге он сидел-таки, срок только меньше дали. Потом он жил у нас на даче, спал на столе на веранде, и мы его любили, и он нас любил. Спасти нам его не удалось. Вот как ни странно, я скажу, это был друг.
И еще были друзья. Один из них, именно друг, — критик Володя Сапак. Он рано умер. Мы все его очень любили. Для меня он до сих пор остается образцом возможности быть человеком в профессии критика. Вот дом Сапака, благодаря его маме и ее кулинарным способностям, благодаря его жене, атмосфере, был для нас теплым очагом, куда мы все стремились. И такого человека, как Володя, благодаря его абсолютной кристальной внутренней честности и доброте, Анатолий Васильевич принять в друзья мог. Ну, еще были, конечно, однокурсники, режиссеры с очень трудными судьбами, совсем не такими громкими, как у Анатолия Васильевича. Но когда они встречались у нас дома, понять, кто из них Эфрос, а кто там Коля Мокин, Гриша Залкинд или Лева Щеглов, было нельзя. У них хватало мудрости не проявлять никакого пиетета, а со стороны Толи всегда были юмор, веселье, дом, пироги. Вот как это назвать, дружбой или приятельством, не знаю. Но этого было немного. Мне бы хотелось, чтобы было больше. Некогда было дружить.
Но как раз в Японии Анатолий Васильевич рассказывал, что ваш дом всегда был полон друзей.
Но это благодаря мне. Его это радовало, но и тяготило. С моей точки зрения, театр такое место, где без общения просто нельзя. А с его точки зрения, можно. Чем больше сосредоточенности и покоя, тем лучше. Однажды, когда мой маленький сын в очередной раз не желал выпускать меня из дома, я его спросила в сердцах: «Ну что ты хочешь? Что тебе надо, объясни мне». На что получила ответ: «Чтобы ты в бьюках лежала на полу и исовала». Вот его идеал. Мама в брюках — значит, никуда не пойдет. Тогда в брюках на улицу не очень ходили. И рисовала бы, значит при нем. Вот примерно такая же психология была и у Анатолия Васильевича, поэтому некоторая конфликтность тут была естественна.
А как любил отдыхать Анатолий Васильевич?
Поначалу он просто вообще не умел отдыхать, поэтому и не любил. Ему казалось, что это напрасная трата времени. Даже такая банальная истина, что надо переключиться с одного занятия на другое, была не для него. Ничего, кроме репетиций и работы, он не любил и не знал. Ситуация изменилась, когда появилась машина. Ее он любил, как человека. И любил музыку. Вот в последние годы он отдыхал исключительно лежа на диване и слушая музыку. Его право привозить из зарубежных поездок то, что он любит, мы очень уважали, и это собственно и привозилось — пластинки, пленки, записи. Техника в тех пределах, в которых она нужна для хорошего звучания. Вот это была его радость, его интимный мир. А раньше… Мы однажды завели такой порядок отдыха, который длился 12 лет. В конце концов, Анатолий Васильевич его полюбил. Мы уплывали на байдарках по озерам в Литве на целый месяц. И все это время никого не видели. Это было очень по складу его души. Но как-то он мне признался, что первые два года вот такого житья на хуторе моих близких друзей ему казались каким-то кошмаром. «Что-то жарить на костре — это же ужас какой-то. Потом вы вброд перешли речку! Я стоял на берегу и думал, как мне сделать вид, что я тоже могу перейти, и вообще ступить в эту воду». Мы ничего этого не замечали, нам все это казалось вполне естественным. А потом он привык, очень полюбил рыбалку, но чаще всего уезжал на байдарке на озеро подальше, где извлекал спрятанную где-то бумагу и ручку и писал. Так что за отдых мне приходилось бороться, скажу так.
Интервью Натальи Крымовой с Фаиной Раневской.
Еще он не любил позы и стадности, я бы сказала так. А у нас в России это как-то очень хорошо совмещается. Был такой случай, про который мне даже неудобно говорить. Но он характеризует Анатолия Васильевича. Я была глупа. Прощения нет, единственное оправдание в том, что была очень молоденькая и общественная. Умер Сталин, и мне позарез надо было увидеть его в Колонном зале. Или, во всяком случае, быть в этой толпе. И я очень хорошо помню, как Анатолий Васильевич, не произнеся ни звука, смотрел на меня с недоумением, а когда я, надев валенки, все-таки в эту толпу бросилась, он пошел за мной исключительно для того, чтобы меня там не раздавили, чтобы охранять, предохранять, а дома напоить чаем и уложить в постель. Но было абсолютно ясно, что он не разделяет этой моей тяги к историческому моменту, в которой было больше глупости и чего-то плохого, чем хорошего. Но для него невозможно также отпустить меня в эту страшную, неразумную толпу, в которой было много понятного и высокого, хоть и слепого, но было и низкое, чудовищное. Все, что связано с политикой, было для него всегда неправдой, позой, демагогией, или большой дозой этих плохих вещей. Категорически это не прилипало к Анатолию Васильевичу, а когда смолоду прилипало ко мне, то он спокойно умел это отчистить. И не надо было наждака (я легко поддавалась), чтобы ликвидировать эти наносы. Как воздух нашего дома это не существовало вообще. Разве что иногда было интересно понять психологически природу этого феномена. Помню, я пришла к Фаине Георгиевне Раневской в тот день, когда хоронили Брежнева. Я вхожу и вижу: Фаина Георгиевна сидит перед телевизором и горько рыдает. Спрашиваю: «Что с вами?» «Он был доообрый». Умнейшая женщина! Я рассказала об этом дома и тут мы всерьез задумались. Толя меня все время убеждал: она актриса. Но она плакала до моего прихода, не для меня это играла. Тут что-то другое. А он повторял и повторял: «Она актриса. Я тебе говорил: с актерами не дружи». Вот вам какие-то черточки Анатолия Васильевича.
Наталья Крымова, сентябрь 1992 г.
Записала Елена Ларина (опубликовано впервые).