По следам больших московских гастролей БДТ Елена Алдашева – о своих впечатлениях от «Джульетты» Тийта Оясоо и Эне-Лийс Семпер.
По форме «Джульетта» БДТ – театр в театре и любовный многоугольник. Тандем режиссёров и художников, создателей уже легендарного театра «N099», которые тут вместе отвечают за постановку и сценографию, проверяет на прочность и театр, и любовь. А что для начала этой проверки подходит лучше, чем самая популярная пьеса о любви?
Создатели «Джульетты» отнюдь не утверждают какую-то великую силу сцены – магическую, целительную, всё оправдывающую, всех приподнимающую. Их история о том, как дебютантка приходит в театр, чтобы сыграть роль Джульетты, и что происходит потом с ней, а главное – с той «экосистемой», которую она и вольно и невольно разрушает вместе с собственной жизнью, – не гимн театру. В одноимённой песне группы «Океан Ельзи» есть строчки: «Джульєтта, якби ти тільки знала, / Як невимовно мало залишилось у нас / Поетів, ти б, мабуть, не мовчала…» («Джульетта, если бы ты только знала, как несказанно мало осталось у нас поэтов, ты бы, может быть, не молчала»). Это имеет отношение к смыслам «Джульетты» Семпер и Оясоо.
Музыкальный бэкграунд Муси Тотибадзе, которая играет заглавную роль, тут вынесен за скобки: она просто другая, а не «приглашённая московская звезда». Не за скобками – другая школа: молодые артисты БДТ – отнюдь не однородная изначально среда, но они явно не совпадают по «группе крови» с ГИТИСовской мастерской Олега Кудряшова, где училась Тотибадзе. Остальные участники спектакля – полноценный, сыгранный ансамбль-организм. Тотибадзе не ломает его, но она – деталь «из другого металла». Хотя музыка как таковая тут очень важна. Особенно в центральной и самой драйвовой сцене спектакля, многоминутном песенно-танцевальном рейве, когда строчки хитов сливаются в единый номер: t.A.T.u. и Пугачёва, Zемфира и Nirvana, ещё десятки популярных песен «про любовь» всех жанров как поток (под)сознания. Хотя и не без лейтмотивов – рефреном у Синьора Капулетти (Руслан Барабанов), например, будет звучать очень осмысленное «Hello, hello, hello, how low?». Эти танцы почти в буквальном смысле до упада ассоциируются скорее не с дискотекой или караоке, а со знаменитыми «танцевальными марафонами» американских 30-х. (Видимо, неслучайно этот мотив сегодня стал сквозным в российском театре – по-разному препарированное dance till death можно обнаружить не только в специально этому явлению посвящённых «Танцполе» Йеруна Вербрюггена или «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» Владимира Панкова и Екатерины Кисловой, но и в таких непохожих спектаклях, как «Я танцую, пока ты смотришь на меня» пермского «немхата» и «Король Лир» Юрия Бутусова).
Джульетта в этой истории не лакмусовая бумажка, а реагент. Её радикальное отличие от остальных – попытка соединить несоединимое через отказ от выбора, который делают другие. Партнёры Джульетты представляются ей именами своих шекспировских персонажей и короткими автохарактеристиками: не то чтобы герои спектакля БДТ не различают мир вне и внутри театра – просто театр для них заменяет всё. Это узнаваемо: сколько людей в театрах не знают и знать не хотят о том, что происходит за стеной. Не только в социально-политическом ключе, а просто на уровне «есть что-то ещё». Из этого «ещё» как раз и приходит к ним Джульетта. И, что не менее важно, Ромео 1 (как обозначен в программке персонаж Геннадия Блинова) – молодой человек Джульетты во «внешнем мире».
Он, по большому счёту, и есть главный герой этой истории. Она с него и начинается: крупный план на экране-занавесе – «хоум-видео» пробуждения в тесной комнатке. «Сегодня (реальная дата представления) очень важный день – моя девушка идёт на первую репетицию. Она будет играть Джульетту. Это трагедия! (пауза, улыбка) Это трагедия Уильяма Шекспира…». Дальше – утренние сборы, шуточки, но текст – только шекспировский. Разглядывая милый бардак интерьера, где на полке томик Станиславского, на стенах – постеры разных версий «Ромео и Джульетты», а на двери – очень неслучайная афиша «Мечтателей» Бертоллуччи, ловишь себя на двух мыслях. Первая – неужели не лень перезаписывать этот сложно поставленный эпизод для каждого спектакля? Вторая – кажется, этот Ромео, какой бы смешной и «обычный» он ни был, любит свою Джульетту больше, чем она его и театр вместе. С первой всё скоро станет ясно: Ромео 1 придёт с той же камерой, сопровождая любимую на репетицию. Они вбегут через проход зрительного зала: нетеатральный человек, представитель мира «вовне», Ромео 1 потом будет многократно преодолевать эту черту – спускаться со сцены и подниматься на неё. И, любуясь или всматриваясь, постоянно снимать: сначала репетиционный процесс, выхватывая и укрупняя важное, а потом – новые «репортажи» из комнаты, всё более печальные. Видео транслируется для зрителей – и показывает виртуозность работы и «оператора», и тех, кто в кадре: самая сложная задача для артистов БДТ в «Джульетте» – отнюдь не музыкальная часть спектакля и даже не его пластический и хореографический рисунок (хореограф – Юрий Наэль), а непрерывная достоверность существования. Она почти феноменальна: если не обладать какими-то специальными инсайдами, не поймёшь, где грань между фиксированными реакциями персонажей и сиюминутными – актёров. Вероятно, именно поэтому на первом акте, вполне «разговорном», да ещё и построенном на бесконечных «репетэ-репитах» шекспировских текстов, зрители явно не скучают: смотреть на «настоящих живых людей» и слушать их очень интересно.
Текстов, которые не являются фрагментами «Ромео и Джульетты», в спектакле ничтожно мало (даже с учётом вставных номеров – от песен «Ленинграда» до обжигающего электричеством монолога из Сары Кейн). Это очень важно для спектакля: самые сложные и даже взаимоисключающие смыслы можно передать одними и теми же словами. Идея вроде бы не новая, половина современных постановок классики на этом основана, но едва ли где ещё это делается так легко, без нажима и нарочитости, а главное – почти всегда без внешних «подпорок». Кормилицу и Синьору Капулетти играет Варвара Павлова, она же – брошенная ради Джульетты возлюбленная красавца Ромео 2 (Иван Федорук играет Ромео в том спектакле, который ставится в «Джульетте»). Актриса почти не меняет смысловых ударений в тексте, но выражение лица, интонация, направление взгляда выражают всё, что она по-настоящему испытывает и подразумевает: горечь, боль, злость, иронию, приятие.
Попав на репетицию, Ромео 1 не выдержит театрального цинизма. Набросится на актёров с возгласом: да вы хоть понимаете, что вы говорите? Как это можно так произносить? Это же Шекспир! – и пойдёт тихим шагом, с закрытыми глазами, упрямым шёпотом читая монолог Ромео от начала до конца. Трепетное восприятие «высокой классики» как-бы-обывателем само по себе иронично. Но зато почти пугает серьёзность нефальшивого чувства, которое он вкладывает в собранно и одновременно отрешённо произносимые слова. Почти так же неслышно он и уйдёт, бережно сложив вещи Джульетты, пока будет длиться её поцелуй с Ромео 2 – едва ли не акробатический номер. А потом разыграет на камеру свою версию-пародию того же номера: эта моносцена Геннадия Блинова, смешно и убедительно показывающего обоих партнёров одновременно, могла бы стать отдельным мини-спектаклем.
Он ещё попытается вернуть Джульетту насилием (буквально через абьюз) и не преуспеет. А потом вновь придёт – уже в самом финале, в разгар премьерного «спектакля в спектакле», к гротескно наряженным и загримированным (сразу не понять, кто тут кто) театральным людям. Чтобы быть услышанным, ему придётся сходить за кулисы и самому надеть какой-то цветной камзол. Перед памятным поцелуем Джульетты и Ромео 2 провокатор Меркуцио (Сергей Городничий) задавал крамольный – и принципиальный – вопрос: «А когда он вас поцелует, он кого поцелует – вас или Джульетту?». Финальный отчаянный вопль Ромео 1, обращённый к отплёвывающемуся цитатами Ромео 2, ещё конкретнее, жёстче – и внезапнее для спектакля, где почти все слова написаны Шекспиром: «А сам-то ты что хочешь сказать?!».
К этому моменту уже раскроется тёмный задник – и обнаружится, что именно там, в кулисах, спрятан павильон комнатки Джульетты и Ромео 1. Конечно, понимание, что трансляция идёт в реальном времени, приходит гораздо раньше, но ты не догадываешься, что место действия – тоже сцена, та же сцена. Это два конфликтующих пространства, но они – часть единого целого. Простое, казалось бы, визуальное решение – и совсем не ответ, а вопрос. Ведь всё это – про непостижимость человека, про то, что «закулисье души» недосягаемо и почти бесконечно. Кажется, те, кто после «Джульетты» пожимал плечами, споткнулись именно о театральную привычку искать причинно-следственные связи, логику персонажей, – словом, привычку к режиссёрскому, актёрскому и в итоге критическому разбору. Разбор-то, конечно, в спектакле есть. Просто попытка проанализировать поступки по принципу «он сделал так, потому что в предыдущей сцене…» и «не сделал так, потому что это противоречит логике персонажа» в реальной жизни обречена на провал. И не так уж плоха идея, не разрушая законы театра, свежим взглядом увидеть, что в чём-то эти условности смешны: сферические люди в вакууме сцены – квинтэссенция человека, но совсем не то же, что ваш друг, сосед, коллега в хаосе реальности.
Но ведь театру мы – причём любые «мы»: зрители, критики, актёры – тоже навязываем своё представление о нём. И вот каждому запомнился финал «Джульетты» – коллективное исполнение песни «Никого не жалко». Да как же никого, в спектакле жалко почти всех! Только песня совсем не о том – потому что начинается она не припевом, а куплетом: «Все мы герои фильмов про войну. / Или про первый полёт на луну. / Или про жизнь одиноких сердец. / У каждого фильма свой конец». И песня, и сама «Джульетта» – про эмпатию и её отсутствие. Про странные перевёртыши восприятия: одни над вымыслом обливаются слезами, но проходят мимо реального чужого горя, а другие не допускают мысли о том, что сама «жизнь в искусстве» может восприниматься всерьёз и причинять артисту боль. Про тонкую грань между «настоящим» и «выдуманным» и в театре, и в жизни. Про то, что наше сочувствие зачастую не может перешагнуть стену нашего мировоззрения. Нашу зону комфорта.