У Никиты Кукушкина в новом спектакле Гоголь-центра не так много места на сцене. А у его героя Одоевского – весь космос. Но ни актер, ни персонаж не признают никаких рамок.
Гоголь-центр не впервые размышляет о том, как жизнь и творчество писателей прошлого соотносится с настоящим. Началось все с проекта “Звезда”, включавшего пять спектаклей о поэтах Серебряного века. Возникшая чуть позже постановка Кирилла Серебренникова “Кафка” тоже была разговором о писателе, его жизни и произведениях. Преимущественно пластический спектакль Евгения Кулагина “Шекспир” погружал зрителей в мир произведений всем известного драматурга. Последняя премьера Гоголь-центра, “Человек без имени”, посвященная Владимиру Одоевскому, – логичное продолжение давней репертуарной линии.
В случае Одоевского есть один нюанс: литература не занимала в его жизни исключительной роли. Автор “Городка в табакерке” увлекался еще музыкой, кулинарией, философией, мистикой и алхимией. Поэтому коллективные сочинители “Человека без имени” Петр Айду, Александр Барменков, Никита Кукушкин и Кирилл Серебренников не только и не столько сконцентрировались на литературных трудах Одоевского, сколько попытались воссоздать способ мышления “человека Возрождения”, родившегося волей судеб в ХIХ веке и почти забытого в ХХI.
Действие спектакля проходит не то в расширенном до бесконечности сознании сумасшедшего, не то в голове умирающего или только что умершего, не то просто во сне. В любом случае, пространство нереалистично. Кукушкин, меняет роли, словно показывает фокус с переодеванием: быстро и непонятно как, но с грациозной легкостью. Невысокий, выбеленный холодным светом прожекторов, он оказывается замкнут в два черных квадрата. Внешний – стройная декорация Барменкова, огромные черные стены, значительно уменьшившие размеры сцены. Наверху каждой – балюстрада, громоздко выдающаяся вперед и почти нависающая над бедным артистом. Меньший, внутренний квадрат – пангармоникон. Это сложный, специально для спектакля созданный инструмент из десяти механических пианино. Они тоже занимают приличную часть сцены.
Кукушкину осталось не так уж много места в центре. Ни он, ни его Одоевский не согласны умещаться в предложенные рамки. Последний в спектакле прорывается даже сквозь время, и оказывается то в московском метро, то в родном ХIХ веке, то в хронотопе собственных книг. Да и прочие персонажи тоже не согласны на ограничения: Бетховен, любимый композитор Одоевского, пытается вырваться из тисков подступающей глухоты, мальчик Миша хочет из реального мира попасть в городок в табакерке. В попытке неизвестного создать гомункулов и перехитрить тем самым природу тоже есть этот импульс. Им всем тесно и хочется большего, хочется стать свободнее. Поэтому Кукушкин то сбегает в зал и циркулирует по проходам, то передвигает на сцене пианино, чтобы сломать непрерывные границы квадратов. Страсть художника без особого труда преображает упрямый мир, тот начинает остраняться. Над сценой то и дело что-то парит. Сначала это восьмиконечная звезда, словно солнце из “Городка в табакерке” (или орден Святой Анны, что виден на парадных портретах Одоевского), несущая свет в виде слов “истина”, “отечество”, “красота”, “отвага” и проч., написанных на лучах. Затем взлетает целое пианино. И хотя артист в открытую пристегивает к нему тросы, он все равно отыгрывает физический подъем инструмента и попытку удержать его на одном пальце. Третьим, уже в самом конце, взлетит сам Кукушкин. С разбегу он прыгнет в зал, в надежде вырваться и улететь, но страховка подхватит его. Тени на стенах напомнят силуэт Питера Пэна из старой книжки. Мальчика, который тоже отказался от правил и сбежал из дома.
Во время спектакля меняется плотность пространства – под напором Кукушкина оно становится все призрачнее и ирреальнее. Пангармоникон последовательно теряет панели, скрывающие его внутренности, и становится полупрозрачным. Теперь видны помещенные среди струн бокалы, кастрюльки, металлические пластины, лампочки, русско-немецкий словарь. Они не только выявляют странность этого темного царства, но и влияют на звуки, его наполняющие. На задник транслируются бестелесные видеопроекции, иногда крупные планы артиста, иногда формулы или абстрактные линии.
Но чем свободнее становятся герои Кукушкина, тем миниатюрнее они выглядят, поскольку остаются он(и) один на один с громадой истории и вечности. Одоевский растерянно оглядывается, не понимая, как это: есть станции «Пушкинская», «Тургеневская» и «Достоевская, а «Одоевской» нет. Почему его двоюродного брата-декабриста знают, а про него не помнят?
В одной из последних сцен к Одоевскому-Кукушкину придет Некто в исполнении Петра Айду. Он и весь спектакль был здесь, на виду. Молчаливый человек в черном, наблюдавший из угла. Казалось, Айду исполняет вполне техническую функцию – играет на пангармониконе (музыкальный инструмент создан самим Айду, Олегом Макаровым и Василием Елшиным). Выходит, он наблюдал за всеми метаниями Одоевского, прежде чем прийти с искусительным десертом – финальным блюдом любой трапезы. По сравнению с агентом темных сил, Одоевский-Кукушкин будет казаться маленьким и растерянным, вовсе не борцом, стремящимся расширить мир до бесконечности. В “Человеке без имени” Кукушкин – проводник пьесы Печейкина. А Айду – проводник музыки. В ответ на некоторые вопросы черный человек просто садится за пианино и начинает играть. Текст и музыка – два страстных интереса Одоевского.
Размышлявший о технологиях будущего и многое предсказавший верно, не признававший никаких границ: пространства, времени, собственной личности, Одоевский сегодня оказался почти забыт, но от того не менее значим. Думаю, это временно: он просто заблудился в космосе, чтобы потом снова вернуться в историю.