Журнал ТЕАТР. – о новом спектакле режиссера в пространстве Музея Москвы, проекте продюсера Леонида Робермана.
«Борис», хоть и называется модным словом «site-specific», как мне кажется, – очень узнаваемое и личное высказывание Дмитрия Крымова, тезки, между прочим, того самого убиенного царевича, являющегося Годунову.
Когда попадаешь внутрь театрального текста крымовских спектаклей, собственные ассоциативные связи включатся и работают безостановочно, шубы родительниц, которые привели детей для участия в праздничном концерте, у меня тут же связываются с боярами, а купола в огромном полукруглом окне на фоне ненастного неба, – с нынешним видом на Кремль, например, из ГУМа. Концерт, с которого начинается спектакль, посвящен, как объявит хлопотливая ведущая, на наших глазах украсившая себя кокошником с привязанной толстой русой косой, вступлению в должность Бориса Федоровича. По этому случаю будут исполнены произведения русских и зарубежных (брезгливая гримаска на лице ведущей) композиторов. И вот ребенок садится за ярко-красный рояль фирмы «Москва», подложив под себя стопку книг, гремит торжественная музыка, а современные чиновники-бояре мгновенно накрывают стол для банкета: пластиковые стаканчики для водки, нарезка, фрукты.
Еще до спектакля публика может осмотреть некое подобие выставки, конские хвосты, гробы государей (поддельные), стеллажи с картонными коробками, тут же волейбольная площадка, где мальчики в нейлоновых куртках перебрасываются мячом. Все смещалось – прошлое с настоящим, слова и их значения, трудно отделить одно время от другого, все не то чем кажется. Времена не выбирают, в них живут и умирают. История жизни и смерти хранится в картонных коробках, в картонных гробах, в поддельных предметах, выдаваемых за настоящие, и в подлинном пространстве бывших Провиантских складов.
Текст пушкинского «Бориса Годунова» стал поводом для театрального сценария, в котором осталась часть фабулы и несколько пересказанных своими словами ключевых сцен. Крымов предлагает импровизации на главные свои мотивы – ребенок-жертва (это было и в «Му-Му», и в «Сереже», и в «Opus № 7»), разрушение мира через разрушение вещей (красный рояль, кажется, перекочевал сюда из спектакля про Шостаковича), катастрофичность любого человеческого чувства, как слишком уязвимого и хрупкого. Приемы типично крымовские: визуализация словесной метафоры, неявные ассоциации, недоверие звучащему слову, нетривиальным внешним проявлениям человеческой индивидуальности (как прекрасен пластический номер поэта-концептуалиста Германа Лукомникова, который как бы играет юродивого, но вместо слов о Царе-Ироде читает собственные стишки). Анимация тоже есть – в окне (проекция на стену огромной залы) снег сменяется дожем, красное зарево – стаями птиц, закаты – грозами.
Работа с актерами давно уже стала для Крымова серьезной частью его театральности, ушли в прошлое те времена, когда персонажи были статистами в его зрелищных фантасмагориях: теперь он сочиняет образ на основе конкретного актерского тела, голоса, психофизики. Поэтому в главной роли Бориса – Тимофей Трибунцев. Невысокого роста, подвижный, гибкий внутренне и внешне, он умеет держать зрительское внимание и убеждать. С самого начала, когда он сидит спиной к залу, внимая исполнительским талантам своих бояр, и мы видим пушок волос на голове, тонкую шею и скверно сидящий пиджачок преемника Грозного, пластически обрисована его будущая судьба. Новый царь, как бы ни был он гибок, обречен изначально. Но не он один. Гомерически смешная сцена с кстати поднесенными царю отеческими гробами, почтить которые собирался Борис («Теперь пойдем, поклонимся гробам / Почиющих властителей России»), она ведь не только пародия на современный «истерический патриотизм», но и лукавая демонстрация ветхости человека: вот они, Василии Темные и Косые, князья былого времени, они тоже когда-то сначала становились властителями, а потом умирали, убитые и преданные, превращались в «мертвые трупы», от запаха разложения которых ближние бояре зажимают носы. Власть не спасает царей от смерти.
Шутовской балаган первой сцены может настроить зрителей на сатирический лад. Дескать, понятно, какие подлые нравы, как угождают новому царю его приближенные, как льстят и манипулируют, и как боятся. Но уже в следующей сцене – где циничные бояре Пушкин и Шуйский обсуждают новый вызов власти Годунова, становится понятным, что жанр этого представления – скорее трагедия, чем комедия, и ясно, кто здесь жертва. Трибунцев играет Бориса, пожалуй, даже симпатичным человеком, но – абсолютно несчастным. Власть обрекает на несчастье, на одиночество, на заброшенность, ему некому поплакаться кроме своей бывшей учительницы, ему нечем утешиться кроме старых песен о главном в исполнении женского хора. Нет ничего комичней реального академического хора в одинаковых концертных платьях с белыми воротничками, старательно выпевающих «Облака плывут в Абакан…» Галича, после чего Годунов объявляет: «Ну, полегче как-то стало». Царь вынужден ломать людей – скрытый крышкой рояля, он вмазывает Шуйскому на допросе, и падают на пол то ли зубы, то ли клавиши – но Шуйский привычный, ему не впервой. Борис боится тени убитого\умершего Дмитрия, но этот страх иррационален, а вот тошнит Бориса совершенно реально. Живой ворон влетает на сцену с экрана, театрально шумит крыльями, и Борис, заканчивая монолог о кровавых мальчиках, удовлетворенно делится с залом своим впечатлением «Ужасно!».
Его интересует, что происходит в Польше с Самозванцем, и он капризно просит воспроизвести сцену объяснения с Мариной Мнишек – «я должен это видеть». Самозванца в виденном мною спектакле играла Алина Ходжеванова, а Марину – Паулина Андреева. Конечно, интересно, как это делают Мария Смольникова и Виктория Исакова (а также Эва Мильграм и Мириам Сехон, а еще Ксения Раппопорт и снова Мария Смольникова, но уже в роли Марины) – наверняка немного иначе, но решение, должно быть, похожее. Крымов придумал «сцену у фонтана» в остром гротескном стиле: это очередной концертный номер, где в роли Самозванца – нового претендента и следующей жертвы – нервный и самолюбивый мальчик-уродец, невнятно, почти в припадке, выкрикивающий монолог Лжедмитрия. А поскольку исполняющая роль Мнишек девочка заболела, за нее заставляют прочесть слова случайную статистку. Но она, конечно, ничего разобрать не может, поэтому вступает с Годуновым в перепалку о борще и винегрете, в которых она «немножечко разбирается». Мальчик (в замечательном исполнении Алины Ходжевановой, ученицы Крымова) заливается от пафоса, полностью проглатывая смысл произносимого, кисти рук конвульсивно и театрально вздымаются, только отдельные слова можно с трудом угадать в его сбивчивой, пенистой декламации. Красавицу Андрееву режиссер одевает в жуткую шапку и шубу, снабжает пакетами, набитыми каким-то нужным ей мусором, и звонящим телефоном. Оба персонажа явно не на месте, между ними не может происходить никакого взаимодействия, но странным образом мы понимаем, что их герои сильно уязвлены, чувствуют себя униженными, пытаются взять реванш, и это, как оказывается, тоже одна из составляющих позиции власти. Годунов озадачен: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое».
Количество цитат, музыкальных, литературных, театральных очень велико. Наслоившаяся на когда-то девственный текст пушкинской пьесы культурная почва все рождает и рождает новые смыслы, но за этим бешеным производством вдруг, едва ли не впервые за историю мною виденных постановок, приходит в голову, что внутри властителя всегда умирает живой человек, тот, кто хочет сказать сыну перед смертью нечто важное, а говорит, что надо чистить зубы и переходить улицу на зеленый свет.
Умирает один царь, а вслед ему уже поднимается новый, король умер, да здравствует король, так за Гамлетом идет Фортинбрас, так и циничный Шуйский призывает примолкнувших зрителей, как на детском утреннике: «Что вы молчите? Давайте дружно все позовем сейчас Дмитрия Ивановича!» Тень Грозного нас всех усыновила…
Дмитрий Крымов не раз в интервью, предшествующих спектаклю, говорил о хулиганстве пушкинского текста, о его тотальном новаторстве, непредставимом для его времени, о молодом гении, прозревшем будущее России через ее прошлое. Актуальность для сегодняшнего зрителя исторической драмы вообще и пушкинского «Годунова» в частности не подвергается сомнению, но также ясно, что для Крымова интересно и другое – новая драматическая форма. Пушкин писал эпизоды, драматические сцены, не вполне соединив их между собой, оставив свободное пространство между событиями, тем самым убрал психологизм. Пространство Музея Москвы так же дырчато и открыто, как текст Пушкина. Пожалуй, для театра Крымова обычная сцена подходит гораздо меньше, чем этот гаражный опенспейс с его самовоспроизводящейся атмосферой. Визуальное действие, дискретное, фрагментированное, тот самый парад аттракционов, с кульминацией в виде трюка – вот стиль Крымова. И, как и теоретику сценического монтажа Мейерхольду, ему нужен размах и слом театрального уюта. Нужны широкие жесты и новые актеры, способные не перевоплощаться, но представлять и комментировать. Нужны не просто актеры, а перформеры, автономные художественные миры. Я бы даже сказала так: сложность художественной конструкции спектакля делает его не только современным, но и по-настоящему большим искусством.