В Михайловском театре станцевали «Белую тьму» Начо Дуато
Черное пространство сцены, падающий с колосников белый порошок. Начо Дуато завершает свою петербургскую эпопею самым болезненным и самым неровным своим спектаклем — Михайловский театр получил от хореографа «Белую тьму», что была впервые показана в Мадриде в 2001 году. Этот небольшой (менее получаса) спектакль о женщине, погибшей в войне с кокаином, чрезвычайно важен для Дуато — он был поставлен после того, как от передоза умерла сестра хореографа. Ему тогда — может быть, впервые — было важно что-то рассказать, выдать некое «послание к человечеству», а не просто перекладывать музыку на язык танца. Послание это не потеряло своей значимости в наше время; прямая проповедь, конечно, вызывает воспоминания о жизнерадостном герое Билла Найи, призывавшем детей в «Реальной любви» не покупать наркотики — но, в конце концов, «содержание» в балете всегда менее важно, чем форма. Давайте просто посмотрим, что получилось на сцене — и как это все воспроизводят артисты Михайловского театра.
Есть главная героиня — ломкие руки, поникшие позы, то всплески энергии, то ступор. Зачерпнутый порошок сыплется у нее из сжатых кулачков, рассыпается, мусорит — этой женщине даже смерть надежно не удержать, не то чтобы жизнь. Это роль Ирины Перрен — той примы Михайловского, что в дуатовской «Многогранности» была воплощенной музыкой, воплощенной жизнью. Длинные конечности, узкий силуэт, вагановская гармония в каждом па — никакой спешки, темперамент надежно скрыт и лишь изредка проблескивает темным огнем. Собственно, в «Белой тьме» Дуато отправляет свой любимый женский типаж в суетливый ад — и отстраняется, и предлагает нам понаблюдать за ее путешествием.
Так же, как отстраняется герой в спектакле — он долго был рядом с героиней, удерживал ее, сгибал в ладонях, пытаясь придать корчащейся фигуре какую-то человеческую форму, был опорой, на которую она даже как-то надеялась, повисая у него на плечах — но соревнования с завораживающей ее дрянью не выдержал. Отчаянные дуэты безнадежны — и в финале он уходит в кулису, оставляя женщину под порошковым водопадом, где она замирает в молитвенной позе. На эту роль не случайно выбран Марат Шемиунов — самый надежный партнер из солистов Михайловского театра: если уж такой герой не справляется — дело безнадежно.
Рядом с ведущей парой присутствуют восемь артистов — и это не аккомпанирующий кордебалет (среди них, например, Леонид Сарафанов — вполне себе мировая звезда, прима Михайловского Анжелина Воронцова, ярко играющий каждым жестом Николай Корыпаев). Это враги, противники в сражении, армия смерти. Веселая компания, которой выдана полугротескная лексика, — суета их стиль, их образ жизни, они распихивают локти во все стороны, колко выставляют колени, и промелькивают мимо главной пары в несколько истерическом danse macabre. Собственно, вся история может, конечно, быть рассказом и о том, как настоящая балерина поддается искушению попсы — и умирает для публики. Вот только беда в том, что «попса», «чернь», «смерть» в спектакле слишком «криклива» и однообразна — что, может быть, правильно с точки зрения правды жизни, но не радует в спектакле, где от хореографа ждешь большей изобретательности.
«Белая тьма» — это как бы post scriptum Дуато в его послании Петербургу: 31 декабря хореограф простился со своей должностью художественного руководителя балета Михайловского театра. С начала сезона он примет Берлинский балет и будет перестраивать репертуар театра немецкой столицы так, как перестроил репертуар Михайловского (у петербуржцев в афише уже 11 его спектаклей). От шедевров (вроде «Многогранности», «Дуэнде») к нежным и безумным объяснениям в любви Петербургу («Прелюдия» и «Щелкунчик») и от структурных неудач («Спящая красавица») до проповеднической «Белой тьмы». А Михайловскому театру, взявшему все возможное (и хорошее, и не очень) от одного из лучших хореографов Европы, предстоит искать новый путь, новые имена и новые сочинения, которыми можно поразить публику.