Богомолов – рупор нашего отвращения. Устоять перед его свободным и счастливым нигилизмом невозможно. Ему рукоплещут те, кто в силах отпустить на волю своего внутреннего идиота, его ненавидят те, кто загнал идиота поглубже. Богомолов – не только острослов и беспредельщик. Он – сильный практик, добившийся от русского артиста новой достоверности и следом – её же преодоления. Он – теоретик, беспристрастный и талантливый и в области самой широкой (история культуры), и в тончайших вопросах актёрского мастерства.
Вот и перед премьерой он не единожды обмолвился об очередном положении своей театральной системы, которое критики уже окрестили «новой фабульностью». Позвольте, я процитирую.
«Мы приходим к новому витку театральной истории – возрождению сюжета. При всей моей любви к постмодернистским вещам, мне кажется, что, например, главный прорыв Тарантино или Триера лежит в области нового сюжета. Сейчас идёт возвращение этой вроде бы примитивной для современного искусства вещи – цепочки событий и перемен».
Ещё тогда меня смутили эти два имени. Почему Ларс фон Триер и Квентин Тарантино, а не Штэфан Кэги и не Кэти Митчелл, например? Настораживает не столько «новая фабульность», сколько само предположение, будто дряхлому искусству театра путь укажет кинематограф.
Богомолов действительно скрутил из Уайльда и других лихую киноповесть, где вместо мафии – блатные министры, помноженные на блатную отечественную эстраду, а вместо тарантиновских диалогов – отрывки из «замечательной пьесы А. П. Чехова», в которых выспренние слова сестёр звучат как болтовня гламурных содержанок. Где нас поминутно шлют то во вчера, то в сегодня, то в девяностые, а действие флэшбэков разворачивается в самых разных уголках России и мира. Где изобилуют цитаты всевозможных хитов и шедевров от «Твин Пикс» до «Юноны и Авось». Словом, чаемый новый театральный язык, увы, подменён экранным – а картонные киногерои увлекают почему-то не больше, чем злосчастные сёстры Прозоровы. «Идеальный муж» подтвердил мои опасения. Мы мним современным такой театр, который попытался угнаться за временем (попытался – уже молодцом!)… но неизбежно отстал, потому что собезъянничал, подхватил чужую манеру. Он слямзил её с экрана, подсмотрел в телевизоре, репостнул с ютуба: нет, мы не индейская резервация, глядите – и у нас так можно!
От актуального искусства, напротив, ждёшь исключительности: так можно только у нас! Право первородства защитит Расина от прозвища «западный Сумароков», зато Сумароков с благодарностью примет званье «северный Расин» (да и нигде, кроме как в своём отечестве, северного Расина не знают). Бывший кинотеатр «Пушкинский» будет у нас «русским Бродвеем», но только сумасшедший назовёт Бродвей «американской Тверской».
Главная беда русского театра – не Капков и не Мединский, не Серебренников и не Светлана Врагова, не Богомолов и даже не Маша Сидорова, которая в 70 Джульетту играет. Его главная беда – в нежелании формулировать свою новую идентичность среди других искусств.
Если так будет продолжаться, образованные люди и вовсе перестанут ходить в театр, и он станет культурным балластом. Может, оно и не страшно – в консервативной России балласт не сбросят. Но тогда не надо возмущаться слабым интересам арт-сообщества к нашей местечковой забаве.
Пока в театре не видят незаменимый феномен актуальной культуры, нюансы вроде «репертуарный-проектный» никого серьёзного по-настоящему не волнуют. Современный театр – вовсе не там, где обескуражены свои, театральные. В современном театре испытывают нечто такое, что бессильны дать художники и кинематографисты, перформеры и танцовщики, нечто такое, чего нет в интернете.
Бесспорно, опыт инсталляции, перформанса и, конечно, кинематографа обогащает и обновляет театр. Искусство не бывает герметичным. Но мы-то ждём, чтобы между кино и театром установилось общение на равных, а не односторонняя связь.
Давайте вспомним, кого призывает в свидетели Богомолов. Стопроцентно американского итальянца, великого и ужасного Тарантино – раз. Стопроцентного европейца, запугавшего до смерти всю Европу своими право- и леворадикальными выпадами Ларса фон Триера – два. По мне, так Богомолов лишь в одном – фон Триер: такой же «террибль».
Я не спорю с внутренней значимостью богомоловских спектаклей для нашей сцены. Меня восхищают его стойкость, его размах, меня, как вы могли заметить, весьма увлекают и подгоняют его теории. Но отсюда ещё далеко до театра-искусства современности. А впрочем, «Идеальный муж» – авангард, которого мы заслуживаем. Покуда мы спорим о Станиславском и репертуарной системе, о допустимости на подмостках нехороших слов и голых сисек.