Фото: Сергей Петров
В Театре наций вышел чеховский «Иванов» в постановке Тимофея Кулябина.
Вначале, справедливости ради, надо сказать о том, что премьера ранней пьесы Чехова состоялась в 1987 году именно на этой сцене, где игрались спектакли Театра Корша. Или вспомнить знаковые постановки «Иванова», которые не дали этой не вполне еще совершенной пьесе кануть в забвение: спектакли Олега Ефремова с Иннокентием Смоктуновским во МХАТе, Марка Захарова с Евгением Леоновым в Ленкоме, «Иванов и другие» Яновской в МТЮЗе. Не забыть фестиваль одной пьесы, а именно все того же «Иванова», который проходил в Театре наций несколько лет назад. И, конечно, напомнить о том, что именно эту пьесу собирался ставить в Театре наций знаменитый режиссер Люк Бонди, который умер, не успев приступить к работе.
Так что Тимофею Кулябину «Иванов» словно бы достался в наследство. Быть может, если бы Люк Бонди не ушел из жизни, Кулябин за эту пьесу не взялся. Но случилось так, что он сделал этот спектакль. И вот ведь что получилось: впечатление от нынешней постановки почти не уступает тому, что уже 16 лет не оставляет после легендарной «Чайки» Бонди. И это, кажется, тоже явление знаковое, в очередной раз подчеркивающее профессиональный уровень Тимофея Кулябина и его способность почувствовать самые острые приметы времени и воплотить их на сцене. Причем воплотить не с помощью режиссерских трюков, но через потрясающие актерские работы.
Этот чеховский текст не так замылен, затерт, растиражирован различными режиссерскими «интерпретациями», как «Три сестры» или «Вишневый сад». И Кулябину удалось сделать так, что он зазвучал со сцены, как в первый раз, с чистого листа. Притом, что остался оригинальным, разве что с некоторыми сокращениями и изменениями нескольких фраз и ситуаций (драматург проекта — Роман Должанский). «Синий чулок» заменен на «интеллектуалку», Сара умирает не от чахотки, а от рака, вместо финального выстрела — разрыв сердца — вот, пожалуй, и все. Впрочем, доктор Чехов был хорошим диагностом не только медицинских, но и душевных состояний. Умел вытащить из душевного раздрызга то главное, что не вылечить, как ни старайся. Ни тогда, ни сейчас, да, возможно, и никогда. В общем, то, что давно уже названо «тоской от жизни», когда нечем дышать, когда смертельно мучает совесть за непреднамеренное предательство близких, нежелание их любви, а выход только один — в никуда.
Уже не раз приходилось писать о том, что спектакли Тимофея Кулябина существуют в некой параллельной реальности, синтезированной из авторского оригинала (включая время и место) и реалий и ощущений сегодняшнего дня, нынешнего человека. Время «Иванова», пожалуй, наиболее сложносочиненное, по сравнению с другими спектаклями Кулябина. Да, конечно, режиссер словно бы ставит перед зрительным залом зеркало, в котором отражаемся мы с вами вместе с героями спектакля. Но, посмотрите, какая здесь широта охвата и глубина ухода — в другие эпохи, иные аллюзии. Мы словно бы спускаемся по временной лестнице все дальше и глубже. Первый акт — наши дни, в которых все так же мучаются и мечутся чеховские персонажи. Дачные именины Шурочки впитали в себя шукшинскую, звучную и яркую, комическую пестроту «чудиков». В третьем, «офисном» акте звучат абсолютно вампиловские трагедийные интонации. И наконец финальные приготовления к свадьбе на фоне задника из зеленого сукна снова ведут нас к Чехову (но времен «Татьяны Репиной»), а оттуда уже недалеко и до Достоевского с его «надрывами». И получается, что Чехов-драматург не просто проходит проверку сегодняшним днем, но и вплетается в контекст русской драматургии, литературы и театра.
Понятное дело, что здесь не никаких усадеб и поместий. Художник Олег Головко, верный соратник Тимофея Кулябина, выстраивает знаковый типовой мирок, который известен всем и каждому. Вот небольшая квартирка, с образком над входной дверью и банками солений на балконе, да еще и жестяная банка для окурков прикручена к балконным перилам. Плазменный экран транслирует канал «Культура», Сара — Чулпан Хаматова, готовит фаршированную рыбу. А вот длинный дачный стол, заставленный закусками и бутылками. Вот типичное, холодное и безликое офисное пространство с кабинетом Иванова — Евгения Миронова и курилкой. И финальная пустота ЗАГСа, его оборотная сторона, где только зеленый задник и несколько вычурных стульев. Каждый из нас непременно оказывался в свое время в этих помещениях и, быть может, в них разыгрывалось еще немало страстей и трагедий, который можно присовокупить к увиденной в Театре наций.
Тимофей Кулябин уже ставил Чехова, его нашумевшие «Три сестры», сыгранные на языке глухонемых, были признаны событием даже теми, кто в принципе отрицает современный режиссерский театр. Но, кажется, «Иванов» продолжает не эту чеховскую линию, а то, что было найдено в пушкинском «Онегине». По крайней мере, атмосфера одиночества, невписываемости в ритуалы времени, невозможности понимания и диалога явно идут оттуда. При этом Кулябин в «Иванове», сочинив, синтезировав время, схлестнув водевильность ситуаций и смертельную душевную муку, сделал ставку на актеров, на уникальный ансамбль, который сложился, несмотря на то, что звездная команда была собрана из разных мест.
Здесь одним из главных мотивов становится параллельное существование чеховских персонажей, порой просто в физическом смысле, потому что прикосновения, объятия и поцелуи даются с трудом, через силу, мучительное напряжение. Здесь жалобы и обвинения могут литься рекой, а слова любви и поддержки мучительны как для говорящего, так и для слушающего. При этом Тимофей Кулябин не идет на поводу так называемой нудной «чеховщины», но делает спектакль временами комический, смешной, кажущийся легким. Но во всех водевильных ситуациях притаилась жуть, постепенно выбирающаяся из своего укрытия и становящаяся главной, неизбежной, ведущей к печальному финалу.
Иванова играет Евгений Миронов — сдержанно, умно, психологически тонко, но при этом с хлесткими перепадами настроения: от буйной одинокой пляски на даче к очередному мучительному диалогу с самим с собой. А как он в сцене с несчастной умирающей Саррой — Хаматовой почти заносит руку для удара, набирает воздуха в легкие для крика и почти выдыхает: «Жидовка» — шепотом, уже сожалея о сказанном. А Сарра погладит его по голове и уйдет в свою смерть, шаркая тапочками по полу. И с каким напряжением обнимает он активную и деятельную Шурочку — Елизавету Боярскую, буквально заставляя, принуждая себя поверить в начало новой жизни, в спасение. Эта вера, конечно, окажется, ложной.
И вот что еще интересно. В этом спектакле Кулябина главные героев окажется двое. Лебедев Игоря Гордина — однокашник, почти двойник Иванова: по чувствам, образу мыслей. Но двойник смирившийся, растворившийся в этой жизни, нацепивший на лацкан пиджака значок с триколором. Как он сует разорившемуся Иванову деньги — в счет долга — и сам отводит глаза, понимая, что не то, не то… Но этот Лебедев нашел вечное и универсальное лекарство от всех бытовых ужасов: бутылка или рюмка почти всегда при нем. Он и водку-то пьет не залпом, выдохнув и закусив, а маленькими глоточками, впитывая в себя эти спасительные капли, с помощью которых можно забыться хотя бы на время и продолжать жить со своей Зюзюшкой — Натальей Павленковой, увешанной фальшивыми жемчугами размером с голубиное яйцо, слушать радио «Дача» и подпевать подвыпившим гостям.
Ах, эти колоритные гости! Завидная, хотя и изрядно увядшая невеста Бабакина — Марианна Шульц, вся в люрексе и каких-то бабских цацках, цепкая, почти буквально прицепившаяся к потенциальному жениху графского звания, Шабельскому — Виктору Вержбицкому. Есть еще и Авдотья Назаровна в блестящем исполнении Ольги Лапшиной: «леопардовое» платье, «чувствительные» стихи про женскую честь, в общем, смех и ужас в одном обличье. Под стать им и Боркин — Александр Новин, хамоватый «великий комбинатор» наших дней. Имея рядом подобное окружение, человеку мыслящему и чувствующему неизбежно придется сделать выбор: принять все это или застрелиться.
И как страшно становится, когда Лебедев — Гордин, убеждая скорее самого себя в том, что в жизни все просто, кричит: «Вот потолок — белый», тыча пальцем в этот самый потолок, меж тем как над головами всех сгустились черные тканевые «тучи». Как трудно жить тем, кто не принимает этой обывательской простоты, как стыдно, до смерти…
Финальная сцена в ЗАГСе, с одетой в роскошное белое платье Шурой — Боярской, заполошными и шумными гостями, превращается в хмельную, смешную и жуткую финальную фантасмагорию. Здесь есть и крики, и рыдания, и последние попытки исповедаться, нет только одного — желания жить. В этом спектакле Иванову — Евгению Миронову нет нужды стрелять себе в сердце, оно и так разорвется, исчерпав последние ресурсы терпения, боли, непонимания, стыда. Сидя на стуле, он просто выронит из руки бокал, который ударится об пол со звуком, похожим на выстрел. Вот, собственно, и все. Пропала жизнь.