Корреспондент ТЕАТРА. побывал в ТРЦ «Мозаика» в пространстве NOL-project на премьере трагедии менструального цикла.
Пока в Лос-Анджелесе вручали «Оскар» Райке Зехтабчи, создательнице документального фильма «Менструация. Больше не приговор» («Period. End of Sentence»), в Москве по странному совпадению в этот же день прошла премьера спектакля «28 дней» (копродукция Театра.doc, Московской школы нового кино и фестиваля молодой драматургии «Любимовка», режиссеры – Юрий Муравицкий и Светлана Михалищева). Тема та же самая – менструация.
Хотя что значит «та же тема»? Ну да, и в фильме, и в спектакле много раз подряд произносят непозволительное слово «менструация», одним этим вызывая глубокое негодование у хейтеров. Но на этом сходство заканчивается. Если Райка Зехтабчи сняла сугубо социальную историю про своих соотечественниц из Индии, которые, живя в тантрической глуши где-то у Шивы на куличках, не боятся (хотя сначала боятся) прилюдно обсуждать вопросы женской гигиены, то драматург Ольга Шиляева занялась уже не ликбезом, а метафизикой. Взглянув на собственное тело откуда-то свысока, может быть, даже с горы Олимп, она изобрела новый жанр – «трагедия менструального цикла». Все как полагается: возвышенный стих, Хор женщин, Протагонистка, Антагонист.
Здесь необходимо маленькое отступление. Всем известно, что трагедия как жанр требует обязательного присутствия какой-то неодолимой силы, которая влечет героя к гибели. В XX веке трагедия навсегда исчезла: давным-давно пали древнегреческие небожители, исчезла концепция Рока, а в наше время, по свидетельству Ницше, Бог и вовсе умер. Борьба долга и чувства, говорите? Забудьте. Если человек свободен в своих поступках, то это уже драма, а не трагедия. Поэтому бесчисленная макулатура с гордой пометкой «трагедия», которой графоманы заваливают литчасти театров, – это в лучшем случае стилизация под ныне умерший жанр, а в худшем сами знаете что.
Но вот в пьесе Ольги Шиляевой, как ни странно, присутствуют все признаки настоящей трагедии. Каждый из пришедших на премьеру зрителей отдавал себе отчет в том, что помимо актрис и актера, упомянутых в программке, среди нас присутствует и невидимое Оно. Та самая таинственная и неодолимая сила, которая раз в 28 дней требует от женщины кровавых жертвоприношений, полной гибели всерьез и дальнейшего воскрешения. «Я — часть какого-то вселенского механизма, хода солнца и планет, космических сил, приливов и отливов», – недоуменно сообщала героиня. И здравый смысл, воплощенный в фигуре Мужчины («Что, два часа сейчас месячные обсуждать будем? Проблем в обществе более серьезных нет?») вдруг отказывался работать.
Я внимательно прислушивался к реакции зала и знаете, что я понял? Контраст высокого стиля и детального менструального анамнеза располагает, казалось бы, к комическому, но смеялись на спектакле только зрительницы. Мужчины слушали и напряженно молчали. Им было не до смеха. Страх перед кровожадным хтоническим божеством и сострадание к женщине, обреченной на циклические муки, – вот две эмоции (привет Аристотелю с его определением катарсиса в трагедии), которые в этот вечер рождались в зале.
Многие уже слышали историю о случившейся на премьере драке, и я понимаю, что сейчас расстраиваю создателей спектакля, не позволяя читателю ее забыть, но я уверен, что она символична и имеет прямое отношение к сути происходившего. Дело в том, что помимо женщин в зале смеялся, ржал, гоготал и подхрюкивал только один мужчина. Кажется, ему было страшнее всех. В какой-то момент он не выдержал собственного страха и выплеснул беспричинную агрессию на соседа, разбив ему нос и окропив кресла кровью. Получилась такая многозначительная рифма к заплачкам Хора (а режиссеры Юрий Муравицкий и Светлана Михалищева, очень деликатно самоустранившись, превратили текст пьесы то ли в ораторию, то ли в оперный речитатив) о льющейся крови и об ужасном мире, в котором мы все живем.
Финальный монолог героини – самый сильный и запоминающийся в пьесе – окончательно подтвердил, что мы смотрели трагедию. «Кто мной играет? Что за силы? Что это? <…> А меня спросили? Кто я? Где настоящая я? <…> Правда — то, что я вижу сейчас
или то, что я буду видеть три недели спустя? Где реальность?» – кажется, нечто подобное мог бы произнести и ослепленный Эдип.