Спектакль Дмитрия Крымова, выпущенный совместно с продюсером Леонидом Роберманом в пространстве Музея Москвы, рассказывает не о Чаплине, и не о Михоэлсе, а о том, что такое быть артистом.
На сцене сидит Михоэлс. Это очень большая (в два человеческих роста) кукла, копирующая внешность знаменитого еврейского артиста, художественного руководителя театра ГОСЕТ, общественного деятеля, председателя Еврейского антифашистского комитета. Куклой управляют люди в деловых костюмах. Кукла в позе засыпающего человека сидит в приемной, очевидно, что давно и долго. С куклы спадает шляпа, манипуляторы пытаются ее поправить, но человек из приемной подбегает быстрее и нахлобучивает шляпу на место. И так несколько раз. Тянется время. Ночь. Кремль. СССР. Дверь в приемную открывается и на сцене появляется Сталин – самый карикатурный и гротесковый из всех возможных: маска на лице, горб на спине, походка в раскорячку, говорит голосом балаганного клоуна (Сталина играет молодой и физически виртуозно развитый актер Александр Кубанин).
На самом деле Михоэлс никогда не встречался со Сталиным. В апреле 1943 года Берия отправил Соломона Михоэлса и Ицика Фефера в США – проект по сбору денег на борьбу с фашизмом курировался НКВД. Но, конечно, затеял эту удивительную полугодовую поездку по США, Мексике, Канаде, Англии с далеко идущими планами (помимо сбора денег, речь шла о поддержке создания в Палестине Еврейского государства) – сам Сталин. Сюжет сам по себе интересный и таинственный, но если кто-то захочет пойти на спектакль Дмитрия Крымова с целью что-то узнать об этой миссии, деталях поездки или чем-то еще исторически документальном, то пусть не торопится – ничего из этого там нет. Более того, та самая встреча с Чаплиным, которая стала поводом для спектакля, хотя в действительности и произошла (сохранилось фото Михоэлса с Чаплиным и его юной женой Уной), но совершенно никакого следа в жизни обоих актеров не оставила. Мне даже не удалось понять, произошло ли это в Нью-Йорке или в Голливуде – в титрах спектакля сказано, что продолжалась она всего 2 минуты, и о чем там говорили, неизвестно. Но это и не важно для Крымова. Он создает свой спектакль не как историк, а как поэт, монтируя ассоциации, сопоставляя связи, выстраивая новые контексты, жонглируя деталями.
Чаплина тоже представляет кукла-гигант (авторы кукол: Виктор Платонов, Татьяна Рева, Анна Довженко и Татьяна Скороходова). Два великих человека – два великана, два человекоподобия в руках множества маленьких людей, старательно пытающихся ими управлять. Михоэлсом рулят мужчины в штатском, Чаплиным – женщины в наколках горничных. Мир СССР представлен тотально мужским, военизированным, агрессивно-блатным. Мир США – эротически-соблазнительным, женским, расчетливым, прагматичным.
Как обычно у Крымова, сюжет его пьесы составлен из сцен-картинок. Вот Сталин учит Михоэлса видеть цель, а тот не видит – это каскад трюков, во время которых среди кукловодов впервые появляется некто Максим (в этой роли сейчас занят Максим Виторган, в очередь с ним будут играть Александр Феклистов, и тогда персонажа, наверное, будут звать Саша), отвечающий за голову. Куклу Михоэлса сажают на стул, ставят между двух стульев, дают в руки бинокль, объясняют на конкретном примере, что такое «бомбежка». Как обычно у Крымова в этих картинках зашифровано столько намеков и образов, что на раскрытие их смыслов потребуется не короткая рецензия, но диссертация. Следы атомного проекта, тактические цели, стратегические планы, положение еврея в России, где нет «государственного антисемитизма», но встречаются отдельные недоработки, партийные наставления, инструкции, намеки… И страх – базовый, тотальный страх перед беспределом, перед нахальным своеволием, непредсказуемостью, страх, который замораживает, гипнотизирует, действие буквально цепенеет перед всесилием власти. Движения куклы Михоэлса в этой сцене скованны и замедлены, как во сне, да и все действие как будто затуманено сном разума, невозможностью допустить происходящее в сознание.
Сразу, с самого начала, разворачивается метафора цирка. Декорация Анны Гребенниковой напоминает о цирковых проходах к арене, одежда – о цирковых костюмах, трюки – о клоунах и фокусниках. Цирк был самым сильным детским увлечением Михоэлс, в советском фильме «Цирк», снятом Григорием Александровым, у него была единственная сохранившаяся и все же заметная роль в кино. И Чаплин, кстати, тоже снял фильм «Цирк» – в 1928 году.
Вообще-то в США Михоэлс встречался много с кем из знаменитостей, например с Эйнштейном, с которым он, в отличие от четы Чаплиных, вполне содержательно поговорил. Но «Двое» – спектакль не о политике, не о евреях, не о мире, и не об истории. Это спектакль про то, как страшно и как весело быть гением, заниматься искусством и быть обреченным на любовь, на славу, на внимание и непонимание. Два гения рядом – это просто удвоение себя. Возможность – чисто гипотетически – взаимодействия, при том, что на самом деле никакой взаимности нет, и потому важно, что никакой такой беседы между Чаплиным и Михоэлсом на самом не было, и не был интересен Михоэлс Чаплину, хотя мог бы, мог бы.
Но в воображении Дмитрия Крымова они встречаются. На авансцене зала, построенного внутри Музея Москвы, рядом двое очень больших мужчин средних лет (оба артиста, кстати, были очень маленького роста). Помощницы поправляют вставную челюсть во рту куклы-Чаплина, он с «американской улыбкой», в светлом джемпере. И тут из-за кулис, с огромным тапком в руках, выходит маленькая Роза Хайруллина, которая в этом спектакле играет Чаплина, или суть чаплинского искусства, или наше представление об Америке, в которой есть Чаплин. Во всяком случае, она точно не играет реального Чарли Чаплина, великого актера немого кино, живущего в 1943 году в США, и только что удачно женившегося на 18-летней дочери писателя Юджина О’ Нила. А из-за куклы-Михоэлса выталкивают артиста Виторгана, чтобы он взял на себя роль Михоэлса в гостях у Чаплина. Ну, типа, здравствуйте, давно не видались, говорите ли на идише, а у нас нет антисемитизма (эта фраза как раз из разговора с Эйнштейном), мой пол сделан из очень дорогого дерева…
Каскад действий, разговоров, трюков и гэгов, которые за этой встречей следуют, невозможно воспроизвести, поскольку никакого единого сюжета там нет. Абсурдные реплики в духе Хармса, хотя в каждой есть след, намек из реальной биографии двоих. Но есть и просто импровизация, как в сцене демонстрации лекарств: у кого больше; американские такие необычные по форме, мы таких не видели; а вот хорошее, но его нельзя принимать на голодный желудок; а у нас есть бутерброды, жена с собой завернула, вот – с докторской (в этом месте возникает титр, объясняющий, что и колбасу в СССР сделали по приказу Сталина, куда без него). Сталин – как же его не помянуть? – сразу появляется вместе со своим секретарем, и проделывает разные клоунские штуки, например, пытаясь почистить мандарин, потом его съесть, или заставить секретаря выплюнуть американскую отраву. Смешно ли это? Скорее, нет. Вообще-то совсем не смешно – потому что в самом воздухе этого спектакля висит нечто странно тяжелое, и как бы этот цирковой Сталин не комиковал, не вертелся вокруг шеста в гимнастическом трико, не играл пластмассовым танком, на нем всегда маска в кровавых язвах, никуда она не девается. И Чаплин совсем не смешной (разве что Хайруллина очень смешно обнаруживает отсутствие в нем чувства юмора). Вообще-то в этом пространстве никому не до смеха. Сколько можно бросать один и тот же котелок на вешалку? Вот сыграть бы по-настоящему драматическую роль. Пусть покажет Михоэлс, он же трагик, он же короля Лира играл, пусть объяснит: Роза Хайруллина усаживается с блокнотиком, записывать.
Тут начинается главная лирическая часть спектакля – хотя это не значит, что абсурд и гротеск покидают сцену. Михоэлс, как известно, свою единственную биографическую статью написал по поводу Лира, и в спектакле Крымова его текст в какой-то момент звучит дословно, и Виторган повторяет движения знаменитого артиста в сцене прощания с Корделией, а потом пытается обучить Чаплина-Хайруллину навыкам настоящей репетиции. Но у Чаплина своя техника – и ему хочется сыграть Лира по-своему: и тут Хайруллина показывает чистейшей нежности пластический образец. Дальше идет по нарастающей, двое уже играют сцену бала Наташи Ростовой из «Войны и мира» Толстого, звучит музыка Шостаковича, искусство побеждает, оно вечно и громадно, теперь только играть, все равно что: ручку от швабры, цветок, пустячок, диван, жену, на нем лежащую, всё, всё, весь мир переиграть заново и наново.
Удивительная сцена и почти документальная: Иван Козловский, воспоминая Михоэлса, рассказывал, что спросил его однажды: «Почему бы тебе не сыграть гоголевского „Ревизора“?» «Мечтаю, — сказал он, — и буду мечтать. А вот сыграю ли — не знаю!» «А кого бы ты хотел сыграть? „Всех!“ — ответил Михоэлс». Он действительно играл всех и все, а однажды в командировке (это уже из воспоминаний жены Михоэлса) некий писатель тщетно прождал его к завтраку и, «не дождавшись, поднялся в его номер. Михоэлс спал. А на полу возле кровати были уложены шапка, шуба, палка, галоши — все «по своим местам».— Что это значит? — спросил я Михоэлса, разбудив его.— Ничего. Просто скучно стало без собеседника, вот я его себе и сделал.— И поговорили? — А как же! Еще как поговорили!»
Прием спектакля на этом и строится – сделать себе собеседника из бог знает какого документального сора. И потом заставить этого воображаемого Чаплина вытаскивать из карманов пиджака именно то, что на самом деле всегда таскал в своих карманах Михоэлс – всякую случайную чепуху, гиперболизированную воображением Крымова. И наполнять ее смыслом, который непременно подвернется – и спасет от страха.