Почти каждый день хожу в театр, каждый день смотрю своевременные важные талантливые спектакли и подключаюсь к ним. Это реально спасает. Другая оптика. Пробуждаешься от кошмарного сна, преодолеваешь конкретность новостной ленты, убийственную для психики, обретаешь способность обобщать, переосмыслять, «философствовать». Это все бесценно по нынешним временам. Ни на секунду не забывая о реальности, ты не утопаешь в ней, не падаешь в пропасть с ускорением. Ты мучительно, но живешь.
Вот намедни посмотрела премьеру Димы Крестьянкина в петербургском Театральном музее: «Красный фонарь». Задумала его как проект и спродюсировала заведующая научно-просветительским отделом Анна Ласкина, которая вообще затеяла всю театральную историю в Театральном музее. Это уже четвертый Анин театральный проект здесь. Предыдущие три я, каюсь, пока не видела. Всё не совпадаю. А с этим срослось. Видимо, магически сработало слово «красный» в названии. Оказалось, что и всё пространство спектакля залито красным светом (художник по свету Александр Гришин). Нет, это не кровавая метафора, – иная. Красный фонарь вывешивали на здании Александринского театра как предупреждение зрителей о замене спектакля. Создатели, очевидно, намекают, что нам всем тоже «заменили спектакль», и мы теперь вынуждены воспринимать такую реальность, как есть. Зато сам спектакль Крестьянкина с самого начала представляется тем, что он есть. Два совсем юных актера, вчерашних выпускника мастерской Сергея Бызгу Иван Капорин и Максим Сапранов так сразу и объявляют: наш спектакль – эпистолярный, просветительский, музейный (последнее – в том смысле, что тут будут оживлять прошлое). Так и случается. Но, работая с документами – письмами и дневниками последнего директора Дирекции императорских театров Владимира Теляковского (которых всего – восемь томов), режиссер Крестьянкин предложил актерам способ существования стендаперов, поместив их между рядами зрителей, рассаженных вдоль стен непосредственно в бывшем директорском кабинете.
Иван и Максим перемещаются по залитому красным светом пространству и одеты в красные рубахи и штаны. При этом один из них – Максим Сапранов – транслирует позицию Теляковского от первого лица, не то чтобы играя этого вполне замечательного человека, но как бы изящно прикасаясь к образу и акцентируя внимание публики на характерных чертах экстравагантного, бесстрашного, хитроумного и ироничного директора, который умудрился не уволить Мейерхольда, уконтропупить непобедимых, как казалось, балетоманов, победить братца Кшесинской, характерного танцовщика с бандитскими ухватками, и саму Кшесинскую, несмотря на поддержку примадонны со стороны двора, и отстоять Шаляпина – после исполнения им «Дубинушки» в Большом театре 29 ноября 1905-го. Всех остальных персонажей – и это, кстати, типичный театральный ход, но здесь отлично работает, – играет, а точнее создает на них прелестные и емкие психологические шаржи, Иван Капорин: особенно ему удаются Кшесинская, ловко орудующая веером как орудием коварного кокетства, и доносчик Бооль из московской театральной конторы.
Структура спектакля – перелистывание страниц воспоминаний с остановкой на самых ярких и показательных, и, главное – самых узнаваемых сегодня: та же риторика при отстаивании в глазах власти попавших в опалу художников (увольнение широко известного и любимого публикой Шаляпина усугубит ситуацию, вызовет опасное недовольство, создаст вокруг певца ореол жертвы-свободоборца в России и Европе, освободит от контроля и ограничений, которые налагает на него положение артиста императорских театров и тд, и тп.) – и она сработала! Те же интриги внутри театров, те же доносы наверх и тем же упором на скрепы: даже Давыдов засветился, шельмуя всех новаторов как разрушителей традиций и взывая к самому Господу Богу о защите цитадели русской театральной культуры. И «Антигона» Софокла вдруг становится опасным и нежелательным для постановки текстом.
Мизансценически ход с перечитыванием мемуаров оформлен как извлечение в начале нового эпизода очередного письма в красном конверте из металлического шкафа для хранения реликвий (ну музейный же спектакль). Кроме этого шкафа и двух стульев по краям больше ничего в игровом пространстве нет. И не нужно. Смотреть хочется на актеров, которые мастерски хулиганят на грани фола, но именно на грани. И зрители охотно включаются в игровой процесс. Вот тут у меня, правда, единственная претензия к спектаклю: Максим от лица Теляковского время от времени просит публику проголосовать за то или иное решение (увольнять ли Мейерхольда или Шаляпина, позволить ли дальше своевольничать Кшесинской, etc). Звучит это не очень корректно, поскольку решения, понятно, давно приняты и осуществлены. Куда честнее звучал бы вопрос: а как бы поступили вы, окажись вы на месте Теляковского? Можно даже пару людей с разными позициями попросить прокомментировать решение – раз уже так всё совпадает в той точке специфической национальной дурной бесконечности, где мы все вновь оказались.
Времена и вправду настолько накладываются одно на другое, что прямо офигеваешь (простите за вульгаризм) от абсолютности совпадения. И это обстоятельство Крестьянкин и артисты используют мастерски. «Тогда спеть «Дубинушку» – это, – тут Максим замирает на мгновение, хитро поглядывая на публику, – ну это как сейчас спеть «Дубиншку». Давайте попробуем!» И мы все начинаем петь, глядя в только что розданные нам красные листки с напечатанным на них текстом: «Но настанет пора и проснется народ, //Разогнет он могучую спину, //И на бар и царя, на попов и господ //Он отыщет покрепче дубину». А вы давно пробовали «Дубинушку» хором петь? Отличная штука, скажу я вам, идеально энергетические каналы прочищает. Не удивительно, что Шаляпин повелся, хотя, конечно, никаким революционером не был. Просто слишком бурлило вокруг, слишком упали рейтинги власти после 9 января 1905 года. Серов ушел из Академии, Горький устраивает сбор пожертвований в пользу пострадавших и выступает с протестной речью в Вольном экономическом обществе. Музыкальное сообщество тоже протестует и яростно: 29 музыкантов во главе с Рахманиновым подписывают «Постановление московских композиторов и музыкантов», констатирующее отсутствие в стране свободы мысли и совести, слова и печати. Римский-Корсаков из Петербурга через газету «Наши дни» просит присоединить свою подпись и его увольняют из консерватории, а вслед за ним уходят Глазунов и Лядов. И Шаляпин пел «Дубинушку» еще несколько раз, хотя и не с императорских сцен. Даже ноты «Дубинушки» издавались с портретом певца на обложке и специальным указанием, что вариант текста и исполнительская интерпретация принадлежат Шаляпину. Но эти факты в спектакле не упоминаются, накаленная протестная атмосфера того времени передается другими средствами: ритмом, этим нашим импровизированным хором, красным маревом, цитатами из Хаски.
И еще очень смешно получилось, когда Ваня протянул Максиму – Теляковскому повестку, а из зала крикнули: «Не бери!» – хотя черт его знает, какие в императорской России на это счет были законы. То есть, с одной стороны, «замененный» спектакль – это всё тот же единственный на все времена спектакль, под названием «Вечная Россия». Про Сциллу внутритеатральной рутины и интриг и Харибду власти, между которыми должен снова и снова протискиваться любой менеджер, сознающий, что театру (культуре вообще) необходимо развиваться, причем в смутные времена оба чудовища особенно звереют. Но с другой, дурная бесконечность – дурной бесконечностью, а «Красный фонарь» у Димы Крестьянкина получился про кураж и победу ума и таланта одного человека, который умудрился и до, и после революции найти возможность для вполне достойного существования, и о котором так немногие что-то знают сейчас. Но всё рассказывать не буду. Идите и смотрите.
А всем причастным – огромное спасибо!
Фотографии предоставлены Санкт-Петербургским музеем театрального и музыкального искусства