Зачарованный

В спектакле Дмитрия Крымова «Му-му» все все время говорят, и все отвлекает от главного – от, собственно, рассказа про гибель Муму.

Дмитрий Крымов поставил «Му-му» на основной сцене Театра наций. Это довольно удивительно – все-таки спектакли этого режиссера мы привыкли смотреть, в основном, в пространствах камерных, например, в залах ШДИ. Удивителен, конечно, не сам факт: Крымов поставил Тургенева на большой сцене. Впечатляет другое – даже в этих внушительных пространствах ему удалось создать лирическую, интимную атмосферу.

Практически пустая сцена, маленькие фигурки людей, смешных и нелепых, игрушечные собачки, тявкающие и почесывающие мохнатое ухо лапой – все это из глубины зала кажется хрупким и трогательным.

Крымов – человек, завороженный театром, и в этой своей зачарованности (которой никак не мешает опыт и доскональное знание театральной изнанки) он признается в каждом спектакле. Будь то Шекспир, Чехов или Бунин. Так или иначе, главным содержанием спектакля становится то театральное чудо, которое в театре Крымова – результат не технологий, но человеческой веры. Актеры и художники Крымова на глазах у зрителей мастерят спектакль из подручных средств, и это что-то новое, сделанное из картона, нехитрого реквизита, нарисиванное и слепленное здесь и сейчас, становится чем угодно – человеком, животным, природным явлением. Этот процесс превращения – забавная, упоенная игра, но в ней всегда есть едва уловимый момент сакральности, как и в любом процессе творения. Этот миг сакральности объединяет тех, кто на сцене, и тех, кто в зале, создавая ощущение причастности. И именно за этим, а вовсе не за милым и смешным приходишь в катарсический, в общем-то, театр Крымова.

Как часто бывает у Крымова, спектакль «Му-му» это вовсе не про Му-му Тургенева. Текст –страницы любовно описанной природы из «Записок охотника». Много тщательно отобранной отсебятины и якобы посторонней болтовни. По эстетике, по тому, как строится сюжет, этот спектакль можно отнести к мамблкору, в котором главное – «бормотание», естественность фоновых разговоров. В спектакле «Му-му» все время говорят и все отвлекает от главного – от, собственно, рассказа про гибель Муму.

Первые полчаса есть ощущение, что действие полностью растворилось в приготовлениях, в объяснениях и рабочей суете. То, что происходит на сцене, похоже на затянувшийся перерыв в театральной репетиции – персонаж Алексея Верткова, турегеневский Охотник-рассказчик, а также актер этого спектакля в спектакле, пытается сосредоточиться на будущем действии, организовать процесс. Монтировщики то и дело что-то выносят на сцену – например, все тех же механических собак, потом выбегают две вполне настоящие овчарки. Иногда сюда заходит репетирующая в соседнем зале польская актриса пани Гржибовская, звезда фильмов Анджея Вайды – экстравагантная подтянутая старуха в красном спортивном костюме. За ней бегает польский помощник режиссера, интеллигентный мужчина в берете. Слева, за стопочкой водки и нехитрой снедью расположился однорукий немой монтировщик Гера (Герасим, как можно догадаться). Где-то все время рядом суетится и болтает без умолку Маша, племянница героя Верткова – любопытная своенравная девочка, жизнь которой проходит за кулисами и в театральной студии. Маша и есть Муму. Она вертится у всех под ногами, ее дядя Леша занят, а так хочется привлечь его внимание. «А чей «Мерседес» у входа стоит, Миронова?», «А почему Театр Наций так называется? Здесь разные нации работают?», «А мне недавно брэкеты вставили!» – Маша усиленно заполняет пустоту и немоту сцены. Мария Смольникова играет свою героиню утрированно, но без умиления – она смешная, нелепая, чуть-чуть фрик, угловатая, как все начинающие взрослеть дети. Деятельная выдумщица и вообще-то умница, сжираемая жаждой познания мира.

Посреди всего этого и рождается театр, рождается иллюзия: в глубине сцены стелется туман, разрастается чуть мутный полукруг света, и вот уже ты присутствуешь при восходе солнца в лесу. Или ночь: костер сделан, как с горечью объясняет сам Вертков, из ткани и конфетти, есть, правда, одна бутафорская тлеющая головешка, но она одна – слишком дорого. Вокруг этого нехитрого костра садятся люди, сверху спускаются лампочки-звезды, за спинами молчаливых охотников замаячила белая лошадь, и все – ты уже тоже здесь, рядом с ними, ты тоже уставший путник в остывшем ночном лесу. И пусть тебе рассказывают, как и из чего это сделано, не важно: вера в вымысел сильнее всякого разоблачения, а правда чувствования – сильнее правды вещей.

Алексей Вертков – в поношенной телогрейке, замызганных сапогах – существует в нескольких измерениях: как актер, репетирующий спектакль, он нам близок, понятен, в нем много обаятельной простоты. Он суетится, ругается, отмахивается от племянницы, воюет с помощником режиссера (Инна Сухорецкая играет ее смешно и сочувственно: деловитая, с поджатыми губами, она несет свою непонятость и недооцененность как сокровище, в кармашке ее халата – бумажка с выписанной цитатой из Станиславского о важности профессии помрежа). Но когда начинается его сцена, когда он входит роль, все меняется – теперь Леша уже не Леша, он властелин, маг, демиург. В том, как произносит он тургеневские тексты о природе – много чувственного.

В этом спектакле вдруг понимаешь, что это не зарисовки, а сама драма, что в том, как видел и понимал природу Тургенев, – много движения и страсти. Описательное оказывается действенным. Именно эти моменты в спектакле дают высший градус эмоциональности. Есть еще и третья ипостась у Верткова – Тургенев как любовник Полины Виардо. В этом сюжете много иронии – жеманная француженка вечно появляется не вовремя со своими разговорами и светскими развлечениями. Но есть момент подлинного чувства – пара кружится в страстном танце, их движения необузданны. Кажется, от них летят искры. А к их ногам падают утки, будто опаленные этим огнем.

Каждому здесь дан счастливый миг творчества. Нервный актер, растворяясь в монологах, становится всемогущим; выжившая из ума пани Гржибовская сует в руки режиссеру (Дмитрий Крымов в премьерных спектаклях сам выходил на сцену) диск со своими монологами из русской классики. В следующий момент она начинает читать, и все вокруг замирают, а мир сжимается до песчинки, и эта песчинка – она, ее голос звенит и плывет над залом. Даже девушка-помреж, затянув какую-то красивый старую песню, превращается в красавицу и чародейку.

Есть и оборотная сторона медали: творчество – это не только счастливый дар, это еще и жертва, и сектантство, чреватое неизбежными потерями. Творчество порождает равнодушие к тем, кто рядом. Театр – убежище от жизни. В какой-то момент скучающая Маша начнет зачитывать заголовки новостей: «В таком-то городе отчим убил пятилетнюю…» – «Маша, это не надо читать», – быстро откликнется Вертков. Потом будет про Сирию – это тоже не надо читать. Театр – убежище, но спасаясь от жизни, можно многое упустить. Тургенев отталкивает свою Виардо, ведь надо писать. Или играть. Или ставить. А Муму все равно умрет, и не понарошку. И не по воле злой Барыни, а просто от равнодушия, из-за того, что в мире талантливых, увлеченных людей ей не нашлось места. Тотальная ирония, сквозящая в этом спектакле, обрывается резко, внезапно – жизнь, преданная забвению, мстительна – она врывается в бутафорские стены иллюзорного мира и восстанавливает свои права, заставляя этих волшебников и демиургов оцепенеть в страшном прозрении.

Комментарии
Предыдущая статья
«Золотая Маска»: приз критики 16.04.2018
Следующая статья
Типа Гамлет 16.04.2018
материалы по теме
Блог
Мышкин играет Тартюфа, или Оргона взяли в разработку
Евгений Писарев поставил в Театре Наций свой второй спектакль – «Тартюфа», в новом переводе, сделанном Сергеем Самойленко. Ольга Фукс рассказывает, чем он действительно нов.
21.12.2024
Блог
“И воскресенья не будет…”
Первым спектаклем петербургского режиссера Дениса Хусниярова на посту художественного руководителя СамАрта стало «Воскресение» по роману Толстого. Это очень личное высказывание, о том, что честь стоит все-таки беречь смолоду, а «после ничего исправить нельзя». Логично, что спектакль с таким сюжетом появился…