Для каждого из номеров журнала мы стараемся придумывать какие-то сквозные темы. Но порой обертоны этих тем возникают сами по себе, независимо от первоначальных намерений редакции. Именно так случилось на этот раз. Мы понимали, что главным героем третьего номера станет Жан-Луи Барро, и специально подготовили в пандан к тексту Вадима Гаевского спецпроект «Дети райка». Мы твердо решили, что одним из главных сюжетов, идущим контрапунктом к материалам о мастерах прошлого, будет рассказ о новом театральном поколении России, вступившем в жизнь в нулевые годы. Но мы не предполагали, что статья о феномене русского стэндапа, заказанная Евгении Пищиковой, и написанная в самый последний момент (как говорится, «с колес») статья Алены Солнцевой о ситуации в городе Белгороде и представителях новой драмы срифмуются. Выяснилось, что и в случае со стэндаперами, и в случае с новыми драматургами биографии авторов, прихотливые повороты их судьбы нередко оказываются куда интереснее того, что они пишут или говорят со сцены.
Мы не ожидали, что статья Ролана Барта об «Орестее» Барро, написанная в середине 50-х годов, комплекс проблем, в ней обозначенных, и градус противостояния с представителями «старого театра», актуальные для Франции полувековой давности, обнаружат интересные переклички с противостоянием нового и старого в сегодняшней России. А опубликованная сразу вслед за рецензией Барта пьеса «Дискуссия», горестная пародия на жанр документального театра, в которой главным объектом рефлексии является творчество Чехова (и еще неизвестно, от кого классик страдает больше: от тех, кто яростно стремится сбросить его «с парохода современности», или от исполнителей неумеренных и бессмысленных дифирамбов) заставит еще раз осознать, что главной проблемой российского театра и, шире, российской действительности является неумение вступить в корректные отношения с нашей историей и нашим культурным наследием.
На Западе это наследие в конце концов оказалось переварено, усвоено, вошло в химический состав культуры, оно уже не отторгается (идея сбросить что-либо с какого-либо парохода там, в общем, давно неактуальна), но и не нависает над современностью немым укором, не давит величием. Для нас славные традиции и достижения выдающихся мастеров минувших лет стали в равной степени богатством и веригами. Прошлое не растворяется в настоящем. Оно ему настойчиво противопоставляется и ставится в пример. И чем большее одичание наблюдается в обществе в целом, чем стремительнее попсовеет и огламуривается жизнь, тем яростнее небольшая горстка людей пытается оградить это самое культурное наследие, а оно, законсервированное, уберегаемое от новорусской пошлости, от грядущих (да, собственно, давно уже нагрянувших) хамов, все больше отдаляется от действительности. И с неизбежностью превращается в заповедник. И тогда внутри тонкого (с каждым годом все более истончающегося) слоя образованного сословия в противовес хранителям нашей культуры (и ее охранителям) появляется совсем уж малочисленная горстка людей, пытающихся разрушить возникший вокруг нее кокон.
Можно сказать, что мы, не прошедшие в 60-ечерез горнило контркультурного бунта, переживаем сейчас некий весьма специфический его аналог — в очень локальном, впрочем, пространстве (см. статью «Новый русский гунн»). А можно сказать и иначе — в силу особенностей российской истории и действительности, в силу непереваренного прошлого, в том числе культурного, все «контркультурное», весь пласт актуального искусства часто вызывает в России эффект противоположный желаемому. На фоне дикости радикальный культурный жест кажется не более чем умножением дикости (см. статью Анатолия Голубовского «Пермь vs Коломна: опыт культурной революции»). А попытки бездумно пересадить некие западные образцы на отечественную почву порой выглядят совершеннейшим абсурдом (см. статью Геннадия Дадамяна о реформе образования). Эти переклички текстов, написанных разными авторами и на разные темы, не всегда были запланированы нами, но они возникли не случайно. Просто наш диалог с западной культурой (и диалог прошлого и настоящего внутри самой нашей культуры) все еще очень важен. Он все еще ведется на повышенных тонах. Мы видим свою задачу в том, чтобы сделать его хоть сколько-нибудь плодотворным.