В Боярских палатах вышла «Считалка» Жени Беркович по одноименной повести Тамты Мелашвили. Корреспондент ТЕАТРА. убедился, что Боярские палаты – пространство, в котором присутствие почти равно соучастию, а всякая «театральность» требует обоснования. От этих предлагаемых обстоятельств и отталкивается Беркович, создавая свою «Считалку».
Конечно, зрители «Считалки» не становятся частью ситуации грузино-абхазского конфликта, о котором идет речь. Но и спектакль, в сущности, не о нем. Ключевое здесь – экзистенциальное путешествие, из которого не все герои вернутся: «Кто замешкался, ушел навсегда», – вот слова считалки, которую подразумевает название. А главное, что всё это не про войну – про смерть. Смерть многолика, многоголоса; как и обескровленная жизнь, она пульсирует и дышит, сшивает белой нитью вечное и сиюминутное, движется в разных ритмах. А ритмы прежде всего звуковые и музыкальные: акустика Боярских палат позволяет заполнить и обжить всё пространство шуршанием бумаги и шёпотом, щелчками пальцев и шумом воды, льющейся из одной металлической миски в другую. Но более всего пространство наполнено голосами: во всех смыслах нефальшиво и естественно звучит пение актрис-участниц спектакля – традиционное грузинское женское пение, в стилистике которого и аранжировки хитов 90-х, написанные для «Считалки» композитором Митей Бурцевым.
Слияние живого и живущего (голос), вековечного (традиция, передаваемая из поколения в поколение) и современного (мелодия сегодняшнего – для героев – дня) в звуковой партитуре «Считалки» наглядно. Но и в остальном этот тугой узел остается смысло- и формообразующим. История, рассказанная из посмертия, разложена на голоса, и те, что по отношению к главным героиням «внешние», исполнены зловещего или смешного гротеска, подчеркнутой условности. Все представители мира взрослых, традиционного уклада, да и дети, если они застыли в своем «амплуа» муравьями в янтарном осколке, существуют театрально. Подростки, старики, беременные – целый маленький мир создают Мариэтта Цигаль-Полищук, Анастасия Сапожникова и Юлия Скирина: почти этюдами по форме, но по сути – безошибочными вспышками-образами на сетчатке. Они все – немножко игра в глазах двух тринадцатилетних девочек, очень непохожих главных героинь, которых Елена Махова и Наташа Горбас играют так, что не просто веришь – вместе с ними опрокидываешься в свое подростковое ощущение реальности.
Только вот реальность у этих девочек совсем другая. Здесь, например, безликий хор постановит, что убитый в ущелье – «это не наш мертвый», и даже смрад не причина его хоронить. Но та, что «землей присыпала», здесь тоже найдется («у мертвых ихнего и нашего нету»). И почти всем встречным, несмотря ни на что, дано право серьезного и спокойного взгляда, естественного голоса: одну-две фразы обронят – горько и трезво.
Здесь все готовятся к смерти, к чужой и своей, примеряют ее как одежку тех, кого в этих краях уже нет. А те, кто «ушел навсегда», удвоены куклами (авторские куклы, как и вся экспрессивная и минималистичная сценография спектакля, создание художника Ксении Сорокиной). «Замешкался» – снимут белую простыню, выпустят двойника на свет. Но само слово «кукла» прозвучит лишь однажды – во фразе рассказчицы о полуживом брате, голодном грудном младенце: «Он был похож на помятую тряпичную куклу».
Тряпичная, бумажная, летящая и плывущая, горящая и плачущая – с какой только смертью не придется познакомиться девочкам. Не орудия убийства – образы, в которых она является всякому: свидетельства о смерти и оставшиеся вещи, агония близких и заупокойная молитва. «Какой длинный был день», – выцветшим от усталости голосом произнесет героиня Елены Маховой: кажется, в спектакле Беркович все события и впрямь укладываются в один день, за который нужно успеть бесконечно много (в повести дней три, но повествование не линейно). Отрешенная, она весь спектакль проводит в состоянии «на пороге» – то ли взрослой жизни, то ли скорой смерти. В пограничной зоне.
А пограничная зона – это наши дни, другая локация. Там уже Александра Черкасова-Служитель и Ира Сова в прожекторных лучах (художник по свету – Елена Перельман) завершат историю, и поэзия постепенно начнет высушиваться в почти прозу, для которой впервые понадобятся микрофоны. Да только и в прозе – беззащитный, обнаженный человек. Живой, смертный – и поющий. Даже если из всего хора остался он один.