Журнал ТЕАТР. о спектакле «Лё Тартюф» в Театре на Таганке.
В Театре на Таганке вышел «Лё Тартюф. Комедия» Юрия Муравицкого. «Тартюф, или Обманщик» Мольера – одна из известнейших пьес мира. Казалось бы, текст сатирика (1664) давно устарел – как слишком прямой и логичный, скучноватый для нынешнего зрителя. И правда, тартюфомания – давно в прошлом. Но многие еще помнят знаменитый спектакль Юрия Любимова (1968) – он, пережив несколько инкарнаций, оставался в репертуаре «Таганки» до последних лет. Кроме того, у всех в памяти недавний хит Филиппа Григорьяна в «Электротеатре». Художник Галя Солодовникова, автор сценографии, костюмов и грима, формы и цвета «Лё Тартюф. Комедия», часто работает с Григорьяном (к его «Тартюфу» она придумывала костюмы) – и это связывает эстетики двух режиссеров.
Надо сказать, лучшие вещи Юрия Муравицкого: «Папа уходит, мама врет, бабушка умирает» (2013, ЦИМ) и «Ханана» (2018, театр «18+») – как раз сделаны в стиле гиньоля, мрачного карнавала. Впрочем, «карнавал» неправильное слово, скорее этот авторский стиль надо назвать «арте-фанк», нечто из рода театрального минимализма, соединяющего практически несоединимое. Эти стили – классическая комедия дель арте, панк и правящая совриском фрага (фрагментация). Комедия дель арте в руках Муравицкого и Солодовниковой изрядно мутировала в сторону психологического театра (вместо масок они придумали психотипический грим), актёрам приходится нащупывать драматическое сквозное действие. Жесты же приближены к канону дель арте – играющая госпожу Пернель Надежда Флёрова даже ездила за границу изучать это искусство. Первые 20 минут кажется, что она здесь главный персонаж. Следующие 20 минут – ощущение, что фокус спектакля в дезактивации текста и переноса его в область смехопанорамы. Этим блестяще занялись Артём Болотовский (Клеант) и Василий Уриевский (Оргон).
Деконструкция произошла удивительным способом, через особенности речи, и я бы отнёс это к фраге. Философия а ля Вольтер показана как давящий, сплющивающий восприятие, невыносимый нарратив. Интересно, что это символически точно соответствует нынешней философии, отметающей всякую директивность. Фрагментация проявилась странным образом, в специальных голосах и произношении. Казалось, смешно бы было, если бы актёры вдруг приобрели французский акцент. А тут на сцену как будто вышли актёры десяти разных стран – зрители хохотали над чередой разномастных акцентов. Получился фрактальный хор голосов, этакий логопедический букет: дисфония, дислалия, ринолалия и дизартрия. Я думаю, актёры испытали от этого некоторый кайф, учили-то в институтах совсем другому типу речи: внятной, чистой, пронзительной и пафосной. Высокая степень самоиронии актёров вселила в зрителей радость.
Итак, режиссёр обещал комедию, дефицитную для Москвы вещь. Частично, примерно наполовину, это удалось. Потому что сыграно занятным для нынешнего зрителя способом. Режиссёры давно уже не пытаются извлечь юмор и смех из текста пьесы. Они усиливают, так сказать, интенции драматургов специально придуманными и почти всегда неестественными мизансценами, танцами, костюмами и, главное, жестами. Сгладить и даже полностью обойти выспренность режиссёрских наработок помогают две вещи. Первое – строгое следование какому-либо древнему канону – Пекинской опере, театру но, комедии дель арте, танцу буто и так далее. Второе – придумывание якобы небывалых жанров.
Но самым важным оказывается создание новых образов, имагинаций. Этим правильным путём и пошли создатели спектакля. Помните, как в фильме «Воображариум доктора Парнаса» зрители, попадая в зазеркалье, видят каждый свою, личную историю? То есть каждый зритель осознаёт нечто своё, а общая матрица, структура воздействия не осознаётся никем. Имаго, то есть образ – объективная вещь, как и всё, что действует скрытым образом. В «Лё Тартюфе», кроме арте-фанка, структурной связности трёх вышеуказанных стилей, меня зацепило следующее:
1. Предельная насыщенность светом и цветом, позволяющая зрителю получить важнейшие витамины в свинцовой Москве. Браво Гале Солодовниковой. Насыщение глаз зрителей оттенками розово-красного, фиолетово-серого, сине-зелёного и жёлто-сиреневого позволяет цветоформе стать базой, импульсом допинга. Это, в свою очередь, обостряет внимание, и каждая сцена приобретает дополнительную глубину.
2. Музыка француза Луи Лебе играется вживую, силами четырёх музыкантов (Максим Трофимчук, Мария Любимова, Юлия Ромашко, Алексей Эйдлин). Это попурри смутно узнаваемых тем (даже фрагмент песни давно забытого Малинина имеется). Причём играется музыка по заветам Эрика Сати, как «меблировочная»: для огненных танцев на авансцене, для выхода монтёров и смены реквизита, для маркировки центральных сцен. Это ненавязчиво, легко, без всякого давления. Начинает песенные миниатюры неутомимая Дорина (Евгения Романова) – в стиле Майкла Джексона, потом она читает рэп, а потом понимаешь, что хорошо бы весь текст пьесы превратить в песенные миниатюры. Но не сбылось, получился странный микс: директивное однотонное проговаривание текста на высокой громкости вдруг перемежалось легкими песнями и музыкой. Композиция с речитативом «тартуф – сатанум – санктум – нострум», гибкими девушками и жёлтым крестом на тёмно-синем фоне, в финале первого действия – хит спектакля. Надо сказать, что голоса были натуральные, без звукоусиления. Но акустика зала позволяла варьировать громкость, к концу я несколько подустал. Во втором действии очень хорошо простроен процесс вскрикивания, вплоть до сплошного нарастающего вопля, как в зачине «Конармии» у брусникинцев. Но все же интереснее было бы услышать игру с диапазонами, шёпот и крик – вместо фиксированной ноты.
3. Образ Тартюфа в исполнении Романа Колотухина, восходящей звезды Театра на Таганке, содержит, так сказать, привкус «Джокера». Причём это неявный, скрытый привкус, несмотря на характерный макияж героя. В чисто символической, центральной сцене ничего не происходит, зато красная дверь выпускает в алое пространство музыкальной шкатулки существо, опознаваемое зрителями как несомненного героя нашего времени. Существо с гитарой, в сапогах и обнажённым торсом прохаживается к авансцене и обратно, под тихо звучащий менуэт, но возникает ощущение, что вы уже побывали на панк-стадионном концерте. Символ точный, невозможно уже отличить какого-нибудь Дракулу и Джокера от белого, так сказать, принца. Зрителям важна энергия, а морализаторство совсем ни к чему. Тартюф-Джокер абсолютно одинок, но питается энергией заблуждения своих жертв. Здесь важен диалоговый спарринг, и Дарья Авратинская в роли Эльмиры отлично этот спарринг проводит. Питомцы Дмитрия Брусникина создают образ неуязвимости Тартюфа. А Эльмира сама создаёт себе ловушку страсти, потому что другой аспект новой трактовки – сталкерство. Тартюф-Сталкер легко внушает жертве нужное желание, он сам и есть материализованное желание чего угодно – святости, дикого секса, богатства, убийства. Этот типаж только начинает описываться, жить в кино, как в сериале «Сталкер» – и совсем не так, как в одноименном фильме Тарковского.
4. Неужели Мольер знал, что наступит время, когда в каждой семье появятся тартюфы? Это основа процессов мирового сектообразования, но есть и худший аспект. В Москве, например, мировые судьи завалены делами по отъёму родительских комнат детьми: дети подают в суд на родителей, а не какой-то пришлый тартюф. Тартюфство, разгаданное Мольером – тихое джокерство, уничтожение наивной семьи целиком, путём вползания в доверие. На самом деле это связано с ужасающим аспектом самого актёрства, способностью казаться ровно тем, кем жаждут тебя увидеть. Мы же не знаем, почему человек верит во что-то без всяких доказательств. Если к телу прислонить холодный утюг, возникнет ожог, если тело (а не вы) мгновенно поверит в раскалённость утюга. В спектакле Муравицкого, контекст, конечно, не мольеровский, а именно современный. Мутация зашла настолько далеко, что весь мир восхищается тартюфами, видя в этом чистую энергию. Политики стали тартюфами, разоряющими целые страны и континенты. А некоторые из них отчётливо высказываются в стиле Джокера.
5. Хрупкость мира показана просто и доходчиво, это бодрит зрителя. Цветная сценическая шкатулка оказывается бумажной, зрители вздрагивают, когда первую дыру проделывают телом Дамиса, сынка Оргона. Выбросив со сцены незадачливое препятствие, очаровав семейство, забрав дом и кукольную дочку (Полина Куценко), жаждущая выхода энергия Тартюфа взрывает ситуацию бесповоротно. Финал совсем иной, нежели у Любимова. Это не похоже и на мутагенный, игровой, глюкоидный финал Филиппа Григорьяна, где царская семья оказалась в параллельном мире карнавальных большевиков и Распутина.
6. Итак, деятельность Тартюфа вызывает несоизмеримый ответ, лавину, погребающую всё и всех. Домик-то нашей жизни бумажный. Все это реалистично, в отличие от последней сцены пьесы, где король твёрдой рукой вдруг наказывает злодея и спасает обывательский клан Оргона. Но здесь что-то главное пошло не так. Появляется какой-то развинченный, расписной дембель-убийца Лояль (Антон Ануров), чтобы завершить дело Тартюфа-сталкера. Но нынешние короли давно не тартюфы, а джокеры – заметают следы, зачищают поляну, не оставляя свидетелей спецоперации. И все гибнут от удушья: «Я иду дышу, я иду дышу, я иду ды…» И кроме песни «Аукцыона» вспомнился Высоцкий: «Спасите наши души, мы бредим от удушья». А кому-то, может, вспомнится неизмеримо больший король, уничтожающий целые вселенные. Каждому зрителю привидится свое. Вот смысл хороших, то есть разомкнутых спектаклей в стиле арте-фанк.