Журнал ТЕАТР. – о спектакле ТЮЗа «Кошка на раскаленной крыше».
До нынешней «Кошки на раскаленной крыше» Кама Гинкас обращался к творчеству Теннесси Уильямса лишь однажды – еще в 1978-м, когда поставил в Театре на Литейном его «Царствие земное». Это тем более странно, что кажется, будто для Гинкаса – кроме, пожалуй, Достоевского, – нет автора более родного и органичного, географически далекого и одновременно духовно близкого. Герои Уильямса, поголовно покалеченные и травмированные, но отчаянно любящие жизнь и пытающиеся всеми правдами и неправдами за эту жизнь зацепиться, – прямые родственники любимых персонажей выросшего в Каунасском гетто Камы Мироновича. Его ведь всегда волновали не перверсии и не оценки этих перверсий, а боль, скелеты в шкафах, попытки жить и выжить несмотря ни на что.
В «Кошке на раскаленной крыше» все это, наконец, сошлось – возможно, именно поэтому спектакль производит впечатление такого честного и исповедального, без единой фальшивой ноты на протяжении трех часов. Действию предпослан эпиграф, намекающий на сходство рассказанной Гинкасом истории про распад одного американского семейства с биографией его собственного отца, «бешеного и нежного» Мони (Мирона) Гинка. Но по ходу действия возникает ассоциация если не с жизнью, то с творчеством самого Камы Мироновича, неистового и требовательного максималиста, не знающего слова «нет» перфекциониста, режиссера, для которого не существует ничего невозможного, и человека, для которого важнее всего категория «правды» (даже на сцене).
Этот спектакль, конечно, про любовь. Про разные ее ипостаси, в том числе не самые традиционные: тут и любовь матери к сыну, и жены к мужу, и сына к другу. Для Гинкаса вопрос привычности, приемлемости и общепринятости тех или отношений вообще не важен, он отметает его за незначительностью, спокойно позволяя актерам едва ли не впервые в истории МТЮЗа произносить слова про однополые отношения. Главная проблема Брика в исполнении Андрея Максимова не в алкоголе, плохой наследственности или лени, а в трусости: в том, что даже самому себе он не может признаться, что любил Капитана отнюдь не как друга. И дело тут вовсе не в радикализме режиссера или желании поглумиться над абсурдным законом про гей-пропаганду, а в том, как внимательно он читает Уильямса, как нежно и трепетно относится к его полному метафор и иносказаний тексту.
Именно текст пьесы, а вовсе не одержимая сексом Мэгги (в исполнении Софии Сливиной поразительно экспрессивная, до невозможного чувственная и донельзя несчастная), одержимый страхом смерти Папа (такого Валерия Баринова – резкого как кинжал, рискующего каждую секунду сорваться в истерику, но остающегося «в пределах приличий», напуганного и одновременно пугающего – мы еще не видели, и это, безусловно, серьезная заявка на будущие номинации и премии); одержимая жаждой контроля Мама (в ироничной, даже саркастичной и предельно заостренной трактовке Виктории Верберг), становится главным героем этой «Кошки». Иногда его произносят медленно, будто формулируя на ходу или обдумывая, иногда – поспешно, словно желая побыстрее избавиться от ядовитых слов, которые жгут язык, порой их выкрикивают от ужаса, а порой – стыдливо шепчут.
Чтобы все услышать, ничего не попустив, зрителю приходится даже немного напрячься – совсем как в реальной жизни, которая требует от нас полной включенности. Впрочем, ее требует и сам этот спектакль – тяжёлый, но не изматывающий, печальный, но не вгоняющий в депрессию, серьезный, но не глубокомысленный. Тут есть место не только тоске по утраченной молодости и ушедшему времени, нереализованным возможностям и несбывшимся желаниям, но, как ни странно, надежде и перспективе. Финал трехчасового спектакля, в котором все любят не тех, и никто не любит никого, оказывается неожиданно светлым и открытым. «Я люблю тебя!», – снова говорит героиня, та самая кошка, которая не чует под собой земли (или крыши с деревянными «зазубринами» Сергея Бархина), и окончательно запутавшийся, не понимающий ради чего и как жить дальше алкоголик-муж, вдруг отвечает ей: «Забавно, если это правда…»