Корреспондент журнала ТЕАТР. – о спектакле Мэтью Боурна “Красные башмачки”, который в России, как и по всему миру, показывают в кино до конца октября.
Премьера “Красных башмачков” в Лондоне прошла в начале сезона 2016 года, затем спектакль взял штурмом США (Лос Анджелес-Вашингтон-Нью Йорк), получил в родной стране приз Оливье и принялся методично, как это всегда бывает у Боурна, объезжать английские провинции. Европа “Красных башмачков” живьем не дождалась – и мы тоже, все гастрольные планы понятно где. Но с помощью проекта TheatreHD, что организует показы в кинотеатрах спектаклей Метрополитен опера, Большого театра, английского Национального театра и многих других первоклассных трупп, российские граждане получили возможность эти самые “Красные башмачки” увидеть. Премьера была дана в Москве 30 сентября – одновременно с показами по всему миру; сеансы идут во многих российских городах (в Москве обещаны повторы).
Именно в эту мрачнейшую осень, где зрители в театрах прикрываются масками, чтобы театр не прикрылся совсем, сходить на “Красные башмачки” – значит получить дозу настоящего вольного театрального кайфа. Это – “театр про театр”, балетная повесть о балерине. И Боурн всыпал в постановку всю свою иронию по отношению к делу, которым занимается всю жизнь, всю свою наблюдательность и всю свою любовь.
Боурн, как известно, киноман: когда ему было пять лет, родители подарили ему поход в кино на фильм “Звуки музыки”, и с тех пор он обожает музыкальные фильмы. Но не только их – на постановку “Дориана Грея”, по его словам, наибольшее влияние оказали фильмы Альмодовара. А еще он поклонник Хичкока, балет же “Car Man” не возник бы без фильма “Почтальон всегда звонит дважды”. “Красные башмачки” же впрямую спровоцированы одноименным фильмом 1948 года – но, разумеется, знакомую киноманам историю хореограф пересказывает по-своему.
Название фильма более понятно чем название нынешнего балета – там происходит постановка балета по сказке Ханса Кристиана Андерсена “Красные башмаки”. В андерсеновской нравоучительной жути девочка, слишком увлеченная новыми красными туфлями, была проклята и обречена танцевать до изнеможения, до смерти. В фильме прорисовывалась очевидная параллель с увлеченностью главной героини балетом. У Боурна история с постановкой андерсеновского сюжета промелькивает краткой сценой – и не читавший либретто зритель может и не понять, почему, собственно, у героини красные пуанты. Но такие подробности хореографа не слишком взволновали.
Прежде всего его не устроила музыка к фильму – и он попросил Терри Девиса собрать новую партитуру из саундтреков Бернарда Херрмана к фильмам Хичкока. Коллаж получился весьма удачным, и периодически проявляющаяся “зловещесть” музыки безупречно оттеняла гомерически смешные гэги Боурна.
Да, это очень смешной спектакль. Казалось бы, сюжет особого смеха не предполагает. Есть юная английская танцовщица Виктория Пейдж (ее роль досталась Эшли Шоу), она одержима балетом – и вот наконец ей везет, ее приглашает в свою труппу импресарио российского происхождения Борис Лермонтов. (Это не то чтобы впрямую Дягилев, но образ придуман, конечно же, под впечатлением от Сергея Павловича). Героиня влюбляется в молодого композитора, это не одобряет начальство – и в один непрекрасный момент парочке приходится покинуть труппу. Но достойной работы в Британии вне этой антрепризы нет (вспомним, что пуританская Англия в дягилевские времена танец не уважала и не пускала на священную оперную сцену, даже Анна Павлова выступала в мюзик-холле), героиня мается, пытается вернуться к “русским” и в конце концов в полном душевном раздрае бросается под поезд. Обхохочешься, да? И тем не менее – зал смеется не переставая.
Потому что, конечно, эту историю можно было бы рассказать трагически. Но про одержимость балетом и стр-р-рашную судьбу увлеченных танцем барышень в последнее десятилетие вышел не один фильм (вплоть до знаменитого “Черного лебедя”, где поработал хореограф гораздо менее одаренный чем Боурн). Эти ужастики уже – общее место, а Боурн не любит общих мест. Поэтому “Красные башмачки” становятся у него повестью о жизни театра, о вечном обаянии его. Боурн наблюдателен и саркастичен, при этом насмешка (порой довольно жесткая) сочетается у него с бесконечной влюбленностью в этот театральный мир.
Во всех его персонажей, все его обстоятельства, которые очень узнаваемы и в наши времена. Вот, пожалуйста, светский салон, где хозяйка старается представить русскому импресарио свою протеже. Бориса Лермонтова играет Адам Купер – тот самый Адам Купер, что был наглым и властным Лебедем в знаменитой записи боурновского “Лебединого”. Импресарио мается – и мы можем наблюдать все черты его душевного раздражения: спонсоров не посылают, а очень хочется. (И тут же вспомним внимательное и доброжелательно улыбающееся лицо самого Боурна на всяких светских мероприятиях; доброжелательность выучена и зафиксирована как грим). Жизнерадостную хозяйку мы тоже опознаем моментально: ну конечно, это честь – принимать у себя знаменитого творца, но и творец пусть сделает, о чем его просят. И от всеми узнаваемой светски-бытовой зарисовки (включающей, впрочем, первый выход главной героини) – к будням театра, их сумасшествию, их потешному и серьезному фейерверку.
Ну конечно, Боурн пролистывает историю балета того времени – и сцена “Шопенианы” сделана очень тонко. Это не пародия как таковая (а то мы пародий именно на “Шопениану” не видели). Это как бы взгляд небалетного человека из-за кулис – будто кто-то случайно попал на репетицию и стоит, открыв рот. Движения намечаются, а не проходят в полную силу, но сквозь эти “наброски” уже видно, как это будет хорошо. Премьер (Лайам Моуэр) слишком манерен, солистка слишком деловита, устанавливаемый свет не успевает за артистом, в одежде – смесь репетиционных тряпок и театрального костюма, и все вместе – одновременно забавная зарисовка (люди с такой серьезностью занимаются таким странным делом) и то обещание волшебства, что навсегда приковывает к театру тех, кто впервые попадает за кулисы. Фантазии на темы известных балетов будут в спектакле еще и еще (самая развернутая – сцена на Лазурном берегу, парафраз “Голубого экспресса” Брониславы Нижинской), но именно “Шопениана” задает интонацию всему спектаклю.
Абсолютно ко всем своим героям Боурн относится с юмором и с любовью. Молодому композитору (Доминик Норт) он ставит дивную сцену творческих мучений и взлета вдохновения, где в музыку превращается весь воздух сцены, где герой отчетливо достает свою музыку из этого воздуха. Борису Лермонтову – “внутренний диалог”, где есть выстраивание внешнего образа (мужчина несколько демонического вида, властитель балетных судеб) и безоговорочное одиночество (мужчина-мальчик, чуть не корчащийся на своей роскошной кушетке). Сломавшая ногу прима (Микела Меацца), из-за травмы которой получила свой шанс главная героиня, героически добирается до репетиции на костылях – и в каждом взгляде ее, в каждом жесте трогательный вызов: это мое место! я вернусь! И даже сцена, происходящая “где-то в Ист-Энде”, в каком-то театрике, где балерина вынуждена зарабатывать на жизнь после ухода из “лермонтовской” труппы, переполнена нежностью к артистам.
Сцена эта меж тем потешна чрезвычайно – Боурн рисует нам мир того британского театра-кабаре, что не помышляет быть храмом, а простодушно развлекает публику. Ну, для нашей героини после высокого балета это все равно что “в Елец, третьим классом”, а тут меж тем кипит жизнь. Какие-то девицы в перьях, чревовещатель со своей куклой, “египетские” танцовщики, кокетливо приподнимающие свои короткие туники. Главная героиня сидит и смотрит на все это шумное сборище – и вот прямо видно, как у нее опускаются руки, какой все это ужас и кошмар. (Тут, конечно, снова думаешь про Павлову и мюзик-холл). Вот только это ужас и кошмар лишь для нее – потому что просто театра для нее недостаточно, нужно чтобы обязательно высокое искусство.
Ну потому, собственно, в финале и возникают прожектора паровоза, напоминающие нам об Анне Карениной, про которую в минувшие пять лет поставили полдюжины спектаклей. Мэтью Боурн не судит свою героиню – упаси бог -– но в ее решении не видит никакой предопределенности, это история не про обреченность, свойственную профессии, а про одиночный личный выбор. Потому что, на его взгляд, на самом деле театр – это и “Шопениана”, разумеется, но и жизнерадостные “египтяне” с их голыми задницами, и перья, и чревовещатели. Даже в самые темные времена life is a cabare, old chum… ну и далее по тексту.