На фоне событий, связанных с «адекватным ответом» на список Магнитского, все остальное меркнет, кроме разве что конца света, который, как кажется, все-таки наступил, но не в острой форме, а в затяжной хронической. Нарастающее сегодня безумие не взялось из ниоткуда, оно как вирус герпеса, всегда жило в обществе, и когда иммунитет ослаб, высыпало обильно и опоясывающе.
В декабре в той самой Госдуме, распустить которую сейчас требуют сознательные граждане, прошло почти подряд два круглых стола, посвященных театральной реформе. Как раз на втором из них, прошедшем по инициативе думской оппозиции, то есть коммунистов и эсеров, и выступала зажигательная Светлана Врагова, и много там было не менее чудесного. И даже одна дама-общественница, выступая как мать и как женщина, требовала призвать к ответу Кирилла Серебренникова и Евгению Шерменеву за пропаганду педофилии и насилия над детьми. Под аплодисменты присутствующих. Но несмотря на пафосные выступления поборников всего доброго против всего злого, главной целью заседаний было вовсе не обличение противников гуманизма и системы Станиславского в лице Департамента культуры города Москвы, а новые поправки к Трудовому кодексу.
Судя по всему, в какой-то момент следующего года депутаты все же отвлекутся от адекватных кукишей в адрес американских врагов и проголосуют за эти поправки, что, возможно, позволит театрам все же перейти на контрактную систему. Путину еще весной объяснили, что это нужно, и он дал задание «проработать».
Идея заключается не в том, чтобы просто разрешить перевод всех театральных работников на срочные договора (и нынче эти контракты существуют, например в МХТ все уже давно на контрактах), а в том, что они юридически уязвимы, потому что по существующему Трудовому кодексу срочный контракт может быть заключен только при приеме на работу. То есть если вам, работающим по бессрочному договору, вдруг предложат перейти на срочный — как это и было сделано Табаковым в том же МХТ, — то это судом будет рассматриваться как действие, не имеющее юридической силы. Чтобы все-таки можно было уволить тех, кто руководству не нужен, предложено ввести конкурс на замещение должности. Тогда договор можно будет прекратить в связи с непереизбранием. Вот такой сложный механизм. А что вы хотите? Потому на западе и учат на юристов так долго, и получают они большие деньги, что разбираются в сложных вопросах.
У нас не так. У нас законы не фетиш. У нас идеал — справедливость. Простая мысль о том, что справедливость у каждого своя, редко приходит в голову. Если бы приходила, все бы знали, что законы нужны не для того, чтобы украшать ими, как розочкой на торте, свои волевые и своекорыстные действия, а ради согласования интересов сторон. Которых в каждом деле как минимум две. А то и больше.
Но у нас нет законов. То есть, нет, не так. У нас есть отдельно стоящие, как во поле березонька, законы, но нет единой системы, которая бы позволила им работать. Один закон зачастую противоречит другому, намертво его блокируя. Поэтому, чтобы хоть как-то происходила жизнь, всякий деятель закон нарушает. Всякий, практически без исключений. Нарушают директора, нарушает департамент, нарушает федеральное правительство. И каждого можно взять за жабры и привлечь — если на то будет политическая воля вышестоящих.
Театр не исключение, здесь все так же, как и в остальных частях страны, даже проще и наглядней. Есть интересы руководства, они заключаются в том, чтобы иметь удобные механизмы управления организацией, сделать его, управление, проще и дешевле. Есть работники, хоть и творческие, но зависимые, в интересах которых получать за свой труд больше и дольше. Те и другие всегда находились и будут находиться в антагонистических отношениях, для чего и нужны профсоюзы, реальные, а не фиктивные, творческие союзы, ну и добрая воля участников, готовых к солидарности, но сейчас не об этом.
Потому что есть еще бюджетодатели, которые дают театрам казенные, не свои, деньги, но должны за это что-то с них требовать. И вот тут-то и кроется проблема.
В советском театре эти отношения были более-менее ясными. Театру давали деньги в обмен на идеологическое обслуживание населения. Поэтому власть имела право — снимать спектакли, курировать репертуар, давать указания и прочее. Это были отношения изначально простые, хотя впоследствии, когда власть ослабла, отдельные творческие личности с этим порядком стали бороться, причем деньги брать они продолжали, а от идеологического заказа — уклонялись, при полной поддержке общества.
За что же тогда государство платило? Этот вопрос не ставили открыто, это не было принято, но по умолчанию все как бы соглашались, что за искусство. То есть за создание неких нематериальных ценностей, за которые стоит платить, ибо они нужны для нормального функционирования национальной культуры, для духовного развития народа. И тут возникает вопрос. Вернее он, как правило, не возникает, а должен бы. Как измерить эту нематериальную часть, это духовное благо?
Можно посчитать количество спектаклей, количество зрителей, но как определить пользу от этих действий? Как сравнивать одних с другими? При советской власти был институт экспертизы. С ним боролись, потому что главным экспертом выступал секретарь обкома по идеологии, или начальник управления культуры, в лучших случаях передоверяя эту функцию критикам, то есть специалистам, но все равно отвечая за результат своей карьерой. И судить он должен был в интересах правящей партии — в той мере, в какой он эти интересы понимал. Художники, отвечающие еще и перед своей совестью, эстетическим чутьем, художественным вкусом, привыкли лавировать, уклоняться от прямого заказа, и получать поддержку извне. Например, Юрий Петрович Любимов, сдавая свои спектакли, запасался поддержкой разного рода деятелей, от академика Капицы до чекиста Андропова, и это часто, хотя и не всегда, срабатывало.
Ныне нет критерия идеология — пока. Хотя, как выяснилось, многие театральные деятели мечтают его ввести. Однако сейчас пока непонятно, какова та идеология, за которую будут платить. А за возвышенными речами о духовности стоит в сущности очень простое и понятное желание — доказать свою нужность, чтобы не лишиться господдержки.
Государство обязано содержать культуру — с этим никто не спорит. А зря. Потому что поспорили бы, глядишь, нашли бы ответы на вопрос — а зачем? И найдя, определили бы критерии эффективности. Ну, например, все бы согласились, что культура повышает качество «человеческого потенциала», о котором говорит депутат от КПРФ Олег Смолин, один из немногих депутатов, внятно формулирующих свои позиции. Тогда надо было бы сразу определить — а какие нужны качества, для повышения потенциала? Например, может быть, названному потенциалу нужно иметь гибкое свободное мышление, свободное от схем и штампов? Тогда уж точно не так страшно «превращение» какой-то части наших репертуарных театров в «экспериментальные площадки» и замена их худруков на — о ужас — «авангардистов и новаторов», что сейчас некоторым обиженным жизнью театральным деятелям кажется святотатством.
Или напротив, общество в процессе дискуссий согласится, что задача искусства театра — в консервации уже существующих ценностей, в незыблемости раз и навсегда утвержденного канона, в строгом соответствии с нормами и вкусами одной части населения. Скажем, считающих себя православными граждан среднего и старшего возраста, воспитанных строго на картинах передвижников и русских реалистических романах. Ну мало ли. Есть же такие инициативы. Вроде бы и министр культуры Мединский проповедует подобные взгляды. Тогда можно будет учредить специальные комиссии из активных женщин, которые будут внимательно следить за репертуаром, а чуть что не так, не похоже на забитый между лобной костью и полушариями головного мозга стереотип, — бац! — лишать господдержки. Но только если все с такой духовной цензурой согласятся. Пока еще не все — пока еще это личное мнение одиноких активисток, и им еще за него бороться. Потому что вполне возможно и то, что публике предложат смотреть только на «Мужа под кроватью», как в сущности, сейчас происходит с телевизионной аудиторией, дабы электорат не отвлекался на нежелательные мысли.
Может быть и так, что общество, будучи само по себе структурой сложной и неоднородной, состоящей из множества групп, додумается до необходимости многообразия. И даже до свободы выбора. И даже до необходимости эту свободу предоставить, обеспечить, и даже закрепить институционально. А значит, выработать множество критериев, не сокращая их для простоты с тридцати до пяти, как это произошло с измерением эффективности вузов (заставь дурака Богу молиться), а честно и продуманно сопрягая их все в единую систему, что, не скрою, трудно и потребует усилий. В том числе — умственных. И вот тут то и шанс для гуманитарных институтов показать, на что они способны. Выполнить для общества эту скрупулезную и специальную работу. В которой будут учтены интересы всех категорий зрителей: от многодетных матерей с их боязнью нового и необычного, до продвинутых интеллектуалов с их жаждой новизны и эксперимента. И даже те, кто ходит в театр развлекаться, смогут удовлетворить этот низменный инстинкт отчасти за государственный счет, если эксперты сумеют убедить общество в том, что проведение досуга населения является одной из функций театра. Тогда — и только тогда — можно будет понять, насколько эффективно работает тот или другой коллектив, есть ли у него свой зритель, ищет ли театр его, нужен ли кому то, интересен ли, развивает публику или ее утешает, поддерживает новое или закрепляет старое. Но главное — реально ли театр все это совершает или имитирует процесс, громыхая демагогическими оборотами, за которыми часто скрывается банальный страх лишиться нагретого места или даже, вполне допускаю, возможности путем несложных махинаций поддерживать свое материальное положение.
Конечно, в обществе, где никто никому не доверяет, но где никто не унижается до реальной и прозрачной проверки, предпочитая подозрения фактам, очень трудно принять новые правила игры. Еще трудней — решится по ним играть. Потому что одни подозревают других в том, что делают сами. Потому что в борьбе все средства хороши, обман допускается, ничего не стыдно, а эмоции неизменно берут верх над разумом. Но можно поверить в лучшее, не надеясь, что при нашей жизни волк сядет рядом с ягненком, но рассчитывая, что очевидная глупость и откровенный маразм все же не станут нормой для большинства.
Нужно ли для этого принять те самые пресловутые поправки, как это предлагает думский комитет по культуре, или нужно им решительно сопротивляться, как считает вялая думская оппозиция — было бы хорошо обсудить публично, с привлечением экспертов и всех заинтересованных лиц. Однако это происходит келейно, а театральная общественность в это время предпочитает обсуждать все что угодно, но только не те принципы, по которым ей предстоит жить в дальнейшем. Впрочем, это загадочное свойство присуще не только театральной общественности.