Журнал ТЕАТР. долго пытался понять, в каком жанре можно отрецензировать грандиозный перформанс-инсталляцию «Мы, собаки» группы «СИГНА». И в конце концов решил, что его надо описать как сновидение
На входе в прихожую мой билет магическим образом превращается в приглашение. На нем стоит лишь загадочное название Canis Humanus. Вокруг другие посетители с приглашениями в руках и мужчина, сидящий на полу в ошейнике, белой майке и штанах, он издает подвывающие звуки и иногда лает. Рядом с ним женщина, которая держит в руках поводок, улыбается. В узком проходе к лестнице с красивыми резными перилами жмет руку всем гостям спортивного тело-
сложения мужчина с длинными волосами с проседью, называющий себя Иваном. Он внимательно смотрит на меня и спрашивает мое имя. Мне на секунду становится не по себе. Зачем ему мое имя?
***
На входе в прихожую мой билет магическим образом превращается в приглашение. На нем стоит лишь загадочное название Canis Humanus. Вокруг другие посетители с приглашениями в руках и мужчина, сидящий на полу в ошейнике, белой майке и штанах, он издает подвывающие звуки и иногда лает. Рядом с ним женщина, которая держит в руках поводок, улыбается. В узком проходе к лестнице с красивыми резными перилами жмет руку всем гостям спортивного тело-сложения мужчина с длинными волосами с проседью, называющий себя Иваном. Он внимательно смотрит на меня и спрашивает мое имя. Мне на секунду становится не по себе. Зачем ему мое имя?
***
Я иду вверх по лестнице. В каждом пролете я встречаю все больше и больше молодых мужчин и женщин, сидящих на полу, провожающих меня долгим тоскливым взглядом, лижущих свою руку как звериную лапу. Их держат на поводке другие люди, которые смотрят мне вслед.
***
Я стою на последнем этаже огромного особняка в просторном холле, заставленном круглыми столиками, вокруг которых сидят другие посетители. Посетители пьют что-то из высоких узких бокалов и читают брошюры. Меня сажают за стол, где уже сидят пятеро незнакомцев. Мимо проходит с подносом пухлая женщина с добрым лицом и предлагает мне взять один из маленьких сэндвичей. «Спасибо. Есть ли вегетарианские?» — уточняю я на немецком. Женщина удивленно смотрит на меня, оборачивается, задает кому-то мой вопрос. «Этот с мясом, а этот с рыбой». «Я возьму один с рыбой». С плакатов и картин, висящих на стенах, на меня смотрят собаки.
***
«Добро пожаловать на 40-летний юбилей общества Canis Humanus», — провозглашает мужчина средних лет, представившийся Эрмбертом. «Сегодня впервые за время нашего существования мы устраиваем День открытых дверей, — вторит ему мелодичным голосом стоящая рядом дама. — Мы хотим показать вам, как мы живем. Мы хотим, что вы стали нашими друзьями». Вдоль стен холла расположились обитатели общества: люди-собаки и их хозяева. В момент, когда по-немецки четко и деловито Эрмберт оглашает программу вечера, я начинаю легонько посмеиваться, а когда он берет в руки гитару и запевает приветственную песню в стиле самодеятельного клуба «Свеча», начинаю смеяться в голос. Люди, стоящие вдоль стен, по-видимому, члены общества. Они поют о том, что наш визит дает им надежду, что они не одни. Мне все это кажется блестящей пародией на немецкий официоз — особенно серьезные лица поющих. Неожиданно я ловлю на себе строгий взгляд и слышу требовательное «тсссс!» от стоящей рядом женщины. Она недобро смотрит на меня. «Ничего себе гостеприимство,» — проносится в моей голове. Я отворачиваюсь и вижу глаза, полные слез, направленные в мою сторону. Это молодая девушка с растрепанными волосами в белой майке, белых шортах и каких-то белых повязках сидит на полу как собака и сверлит меня глазами. Она делает какое-то судорожное движение головой и идет на четвереньках ко мне. «Меня зовут Свити» (sweety — с английского «сладенькая»), — говорит она плачущим голосом. — Запомни: Свити. Найди меня по-потом, я хочу те-тебе кое-что показать». Она обтирается о мою коленку, но я не хочу играть в эти игры. Она же все-таки человек! Я киваю и отворачиваюсь в сторону наконец завершивших свою песню ведущих. Раздаются аплодисменты. В ту же секунду из рук своего охранника вырывается, как бы лучше это описать, зверь в человечьем обличии. Он воет, рычит, мечется по центру зала, пока его не хватают за ошейник и не выдворяют вон. Ведущий вечера Эрмберт неловко извиняется и просит посетителей не хлопать и вообще не производить большого шума, потому что это беспокоит людей-собак. Здесь я впервые слышу слово «цвингер», но что это такое, пока не понимаю. Я понимаю только, что именно туда был отправлен возмутитель спокойствия и что каждый сможет посетить это место в свое время, указанное в его приглашении. Гости начинают расходиться в разные стороны. К нашему столику направляется встречавший посетителей на входе Иван и приглашает нас посетить его апартаменты на первом этаже, где мы сможем больше узнать об обществе Canis Humanus и задать все имеющиеся у нас вопросы. Я и пять незнакомцев, сидевших со мной за одним столом, спускаемся вниз по лестнице. Иван на секунду останавливается около одной из дверей на втором этаже: «Здесь находятся апартаменты старого графа. У него недавно был приступ. Обязательно навестите его после». О, боже, какого еще графа?
***
Квартира Ивана Гингхауса и его жены Пегги (строгой женщины, шикнувшей на меня во время песни) похожа на большую комнату в общежитии: маленькая кухня с холодильником, гостиная и спальня располагаются в одном вытянутом пространстве. Нам предлагают разместиться на диване перед небольшим столом, на котором стоит плошка с разноцветными конфетами и лежит фотоальбом. Пока остальные гости проходят на свои места, а хозяева предлагают им выпить воды или чая, я начинаю разглядывать фотографии в альбоме. На них дом, вокруг которого много зелени, какие-то незнакомые мне места. Иван усаживается напротив дивана. Помимо нас, людей, в квартире находятся Hunsche (Hund — с немецкого «собака», а Mensch — «человек»), как называет их хозяин квартиры. «Ну, с чего начнем? Еще раз добро пожаловать. В нашем обществе, которое располагается в этом особняке, живут 7 семей, включая нас. А это Сула, Геза и Снупи — наши люди-собаки». К этому моменту одна из «девочек» уже сидит на коленях у молодого симпатичного гостя и шепчет ему что-то на ухо. Canis Humanus было основано нашим графом Зигбертом Тренк фон Моором, чтобы помочь собакам, которые родились в теле людей. Раньше мы жили в другом месте — вот посмотрите в альбоме», — обращается он ко мне. «Я уже посмотрела, спасибо,» — отвечаю я, передавая альбом другим посетителям. «Интересно вы воспитаны, — замечает Иван, — приходите в гости и сами все без спроса берете». «Она уже над нами наверху смеялась», — вторит ему Пегги. У нее поджаты губы. «Извините», — говорю я. «Мы жили в другом месте, на севере Германии. Там к людям-собакам плохо относились. Так что когда мы узнали об этом обществе, сразу переехали сюда», — продолжает Иван. Оба они, Иван и Пегги, одеты в домашнего вида спортивную одежду, немногословны и как бы погружены в себя. От них складывается ощущение людей, переживших горе и несущих на себе тяжелую ношу. Их дочь Геза Гингхауз, девушка с короткой стрижкой и детским лицом, которая родилась собакой-человеком, подносит мне в зубах плошку с конфетами. Я беру одну. Через секунду плошка падает на пол и конфеты разлетаются по углам. «Я говорила тебе не делать этого! Я тебе говорила?!» — кричит на прячущуюся под кровать Гезу Пегги Гингхауз. Я выскальзываю из квартиры с тем неприятным чувством бессилия от невозможности вмешаться, которое испытываешь, наблюдая семейные ссоры, особенно когда родители орут на детей.
***
Я отправляюсь на поиски Свити. Заглядываю в квартиры, расположенные напротив друг друга на каждом этаже. За дверями я вижу разные по размеру, обставленные в зависимости от вкуса хозяев и их финансового положения комнаты. Везде полно гостей, которые общаются с хозяевами или играют с людьми-собаками. Отовсюду: с полок, дверных ручек, календарей на меня смотрят статуэтки, фотографии, образы собак. Меня приглашают к столу, я обещаю зайти позже. На верхнем этаже в холле, который уже освободили от столиков, гости сидят в кругу на стульях и подпевают Эрмберту, наигрывающему на своей неразлучной гитаре песни о жизни людей-собак. «Где мне найти Свити?» — окликаю я пробегающую мимо собаку-человека. «Рррр-там!» — указывает она мне лапой в сторону одной из дверей.
***
«Прррривет! Меня зовут Леди. Свити скоро придет, — обращается ко мне манерная собачка-человек. — Съешь пока французского печенья». Из маленькой дверцы позади комнаты появляется заплаканная Свити. Вместе с ней из двери выходит озадаченный гость. «Как хорошо, что ты пришла, — обращается ко мне Свити, — пойдем, я покажу тебе, где я живу». Мы заходим в темную комнату, по размеру напоминающую шкаф. На полу лежит подстилка. Свити садится на пол. Движения ее прерывисты, как будто у нее нервный тик, лицо — мокрое, а из носа капает. Я сажусь напротив нее, хотя быть наедине в таком замкнутом пространстве с человеком, ведущем себя, скажем так, не очень здорово, мне немного страшно. «Это сейчас она милая, а потом как возьмет и загрызет», — слышу я внутренний голос. «Э-это моя секретная комната, — заикающимся голосом произносит она. — Вот-вот на стенах мои рисунки — посмотри», — она протягивает мне фонарик. Из освещенного светового круга на меня снова смотрят собаки. Я кладу фонарь на пол, и после этого в этой маленькой темной комнатке со мной случается самый странный и откровенный разговор с незнакомцем, который у меня был в жизни.
— Скажи мне, Ада, ты лю-любишь кого-то?
— М-м, да.
— Кто э-это?
— Мужчина.
— Ты-ты принимаешь его та-таким, какой он есть?
— Я стараюсь.
— Ты лю-любишь его такой лю-любовью, которая будет длится до-до самой смерти?
— Ну, я не знаю. Я не могу сказать. Человеческие чувства могут измениться.
— Видишь, какая разница между лю-людьми и лю-людьми-собаками. Мы лю-любим до самой смерти. Э-это очень просто лю-любить. Я лю-люблю и буду лю-любить. Я точно знаю, я буду лю-любить. Я никогда не предам. Лю-люди-собаки не умеют предавать. Ты-ты веришь мне?
Свити начинает произносить слова все быстрее. Ее лицо слегка освещается снизу светом фонарика. Ее заикающийся голос начинает еще и дрожать. Движения становятся судорожнее. Она почти в истерике. Ее мокрые щеки становятся еще мокрее, но она их не вытирает. Из ее рта текут слюни.
— Конечно, верю. Кого ты любишь, Свити?
— Белло. Он тоже человек-собака. Я лю-люблю его всем сердцем. Он тоже лю-любит меня. Но нам не разрешают быть вместе. Хочешь, я покажу тебе Белло?
— Хочу.
— Пойдем со мной (пауза). Ты-ты скажи тому, кого ты лю-любишь. Скажи, что Свити сказала, чтобы он тебя лю-любил такой, какая ты-ты есть. Хорошо?
— Хорошо.
Мы выходим из темной комнатки. «Уф, пережила», — думаю я.
***
Свити провожает меня до квартиры, расположенной напротив через холл. В дверном проеме стоит на четвереньках симпатичный накачанный парень с кудрявой шевелюрой и приветливо улыбается. «Это Белло», — шепчет мне Свити. Как только я перешагиваю порог квартиры, за моей спиной перед носом Свити закрывается дверь. Я оборачиваюсь и узнаю в хозяйке квартиры даму, угостившую меня сэндвичем с рыбой в начале моего визита час (или несколько часов?) назад. Сколько уже прошло времени? «Проходите-проходите! — говорит мне Дорота. — Белло, проводи гостя».
***
Я сижу на диване с двумя другими незнакомыми мне гостями. Перед нами в стенке для гостиной горит телевизор, по которому идут какие-то аляповатые музыкальные клипы на зажигательные песни польской эстрады ушедшего столетия.
«Давайте выпьем водочки!» — предлагает нам Дорота. «Спасибо, я не пью», — пытаюсь отказаться я. Но мой голос, видимо, теряется в очередном хите, несущемся из телевизора, поэтому в руке я вскоре обнаруживаю стопку. «На здоровье!» — говорит Дорота, чокаясь со всеми гостями. «На здоровье! — отвечаю я ей, когда очередь доходит до меня. «Ой, а вы говорите по-русски? — удивляется Дорота. — Я учила рюсский в школе в Польше, а сейчас говорю только чьють-чьють».
Она усаживается со мной рядом на диван как старая знакомая и начинает расспрашивать уже по-немецки с легким польским акцентом, откуда я приехала и чем занимаюсь. В ответ я расспрашиваю Дороту, как она оказалась в Вене в этом «обществе». Оказывается, она переехала из Польши в Австрию вместе с мужем, а после его смерти оказалась с ребенком на улице на грани депортации. Тогда через объявление в газете Дорота нашла Эрмберта (того самого человека-гитару, который во время нашего разговора в другом конце комнаты развлекает гостей байками и угощает их солеными огурцами, правда, за небольшую плату). Эрмберт не имел ничего против дочери Дороты и уже помогал воспитывать Белло и других людей-собак. Так Дорота и ее дочь оказались в Canis Humanus.
— Почему ты не разрешаешь Белло видеться со Свити? Они, кажется, любят друг друга, — отваживаюсь я спросить напрямую.
— Какая там у собак любовь? Течка, да и только, — смеется Дорота, а затем переходит на шепот, — им и рожать запрещено.
— Кем?
— Графом. Когда Мон Ами забеременела от графа, она рожала в больнице. Там у нее отобрали ребенка. Сказали, что человек-собака не сможет его нормально воспитать. Это была такая трагедия! У тебя есть дети?
— Нет.
— Ну, вот ты тогда представь. Твоего ребенка у тебя забирают! После этого граф велел давать всем девочкам-собакам пилюли, чтобы больше такого не случалось.
— Тебе не кажется это бесчеловечным?
— Ну, а что поделать? Пока мир вокруг не станет принимать людей-собак, ситуация не изменится. Именно поэтому граф распорядился сделать этот День открытых дверей. Мы очень надеемся, что люди и люди-собаки когда-нибудь смогут жить вместе в согласии, и никто не будет отнимать у матерей их детей.
— Понятно, — с грустью говорю я и смотрю на часы. Через 2 минуты должно наступить мое время посещения «цвингера». Дорота дает мне в руки поводок от ошейника одной из девочек-собак и велит ей показать мне дорогу.
***
Мы с Вауце бежим по лестницам и коридорам куда-то вниз. Она мчится впереди так быстро, что я за ней еле успеваю. Я смотрю на свою руку, держащую поводок. В какой момент я включилась в эту игру «собака-хозяин»? Я отказываюсь участвовать в ней и отпускаю поводок. Вауце останавливается и приносит мне его обратно в зубах. Я нехотя снова беру поводок в руки. Мы несемся дальше. «Вауце! — кричу я, — тебе нравится здесь жить?» «Да! Мне очень повезло, что я сюда попала. Раньше я думала, что я одна такая. Я не понимала, что со мной. Меня били. Я не могла жить ни с людьми, ни с собаками. А потом. Потом меня нашли мои люди. Люди, которые могут любить людей-собак как собак. Теперь у меня есть семья и я очень счастлива».
***
«Дезинфицируйте руки, — безапелляционным тоном говорит собравшейся перед входом в «цвингер» группе гостей роскошная крашенная блондинка Иоланта с ярким макияжем и длинными ногтями. — Мало ли где вы своими руками шастали». Гости послушно подставляют руки под струю пульверизатора. «Все ознакомились с правилами? Кратко: вы входите в «цвингер» на свой страх и риск. Указания сотрудников «цвингера» являются обязательными к исполнению. В случае агрессии стойте спокойно, не совершайте резких движений. В случае необходимости ложитесь на пол, примите защитную позицию и закройте уши. Все понятно? Тогда в колонну по одному, мы входим,» — дает команды Иоланта. Она открывает железную дверь. В глаза бьет свет люминесцентных ламп. Мы оказываемся в подвале с бетонными стенами и полом. Слева от нас стоят в ряд друг на друге клетки для животных, в которых сидят люди-собаки. Иоланта выбирает нескольких гостей, включая меня, и дает нам электрошокеры. «Вы пойдете первыми. Ведите себя как подобает хозяину. Держите себя уверенно, прямо. В случае необходимости вы можете применить электрошокер,» — объясняет Иоланта, одновременно демонстрируя на каркасе больничной кровати, стоящей рядом со входом, как пускать ток. Я неуверенными шагами направляюсь вслед за несколькими «счастливцами», отправленными в дальний угол «цвингера», недоумевая, зачем нам дали электрошокеры.
***
«Это жареная печень», — говорит идущей впереди меня гостье огромный латинос с двумя тонкими косичками по бокам головы, в которые заплетены его длинные черные волосы. «Слышь, отнеси вон тем людям-собакам в клетке. Не забудь вон того — это мой брат», — договаривает он, соскребая остатки еды со сковородки, стоящей прямо на полу на электрической плитке. Девушка берет из его рук миску и уходит в указанном направлении.
— Хочешь? — обращается он уже ко мне, направляя тонкую полоску жареного мяса, который держит в руках, к моему рту.
— Нет, спасибо, — отвечаю я.
— Чего так? Брезгуешь?
— Я просто мясо не ем. Он усмехается и сам жадно заглатывает предложенный мне кусок. С его футболки на меня смотрит оскалившийся волк. Я оглядываюсь. Вокруг — никого. Он стоит слишком близко. Мне становится не по себе как в подворотне ночью на окраине города. «Что нервничаешь? Видишь, я в цепях, — он испытующе смотрит на меня, усмехается и показывает на свои ноги, которые действительно прикованы к стальной решетке, лежащей на полу. — Иди туда, поздоровайся с моей девушкой, Ниной. Она вон там в конце отсека». Я иду совсем одна в темный угол узкого бетонного коридора, в конце которого стоит железная кровать. Там я встречаю Нину, точнее Нину 13, поскольку своего имени у нее нет. Нина 13 ужасно худая, одета в грязные от постоянной носки джинсы и кофту с капюшоном. У нее черные короткие волосы по плечи и обведенные черным карандашом глаза. На ее руках кожаные браслеты, к которым прикреплены цепи. Она совсем не похожа на людей-собак, которых я видела до этого. Я сажусь на кровать, на которой лежит не первой свежести одеяло. Нина 13 смотрит на меня.
***
Нина 13 смотрит на меня большими темными глазами, которые кажутся на ее исхудалом лице просто огромными.
— Что? Никогда человека-волка не видела? На, выпей! — подносит она к моему лицу прозрачную бутылку с мутной жидкостью.
— Не хочу.
— Что, не уважаешь меня? — говорит она резким надрывным голосом. — Выпей, говорю! Она тычет мне в лицо бутылкой. Она пьяна или под кайфом. Мне становится страшно уже не на шутку. Я сжимаю в руке электрошокер.
— Ты — человек, поэтому ты считаешь меня, зверя, ниже. Я для тебя — чужеродное тело, но так будет не всегда. Я знаю, что наступит время людей-зверей. Да, молот ударит. Тогда у тебя тоже не будет места укрыться. Бог в гневе. Вы никогда не видели Бога, поэтому в вас, людях, нет страха и нет любви. А я видела Бога и поэтому во мне столько страха и столько любви. Мне негде укрыться.
— Почему ты здесь? — спрашиваю я, а сама ищу глазами путь к отступлению. Я сижу на кровати, а Нина 13 стоит надо мной так близко, что я не могу двинуться и чувствую себя прижатой к стенке.
— Он привел меня сюда, — указывает она на парня с двумя длинными черными косичками и одновременно отхлебывает из бутылки, — потому что нам, волкам, некуда идти. Нас заковали в цепи. А я больна. Никто не может мне помочь. Из меня течет кровь. Но я не умру! Слышишь, я не умру? Запомни меня, потому что я не умру! — кричит она.
— Ты боишься смерти, Нина?
— Да. А ты?
— И я. Молчим.
— Ты хочешь уйти? — тихо спрашивает она меня.
— Да. Нина 13 освобождает мне дорогу. Я медленным шагом иду к выходу из узкого коридора. Мое сердце колотится, как будто я избежала большой беды.
***
Я стою посередине «цвингера». Справа от меня гости общаются с обитателями клеток. Некоторые люди-собаки мечутся как дикие звери, некоторые сидят тихо. Слева от меня в маленькой комнатке Иоланта с другими гостями разговаривают о приручении людей-собак: «они сами сюда приходят», «мы их одомашниваем, дрессируем», «собака в неволе становится сродни волку», «собаке нужен хозяин». Я хочу уйти. Мне тошно. Я не могу больше здесь. Видя заходящую группу новых экскурсантов, я выскакиваю в открытую дверь.
***
Я в темной пустой зале, в конце которой стоит большая кровать. На ней лежит старый человек с седыми волосами и бакенбардами. Он одет в дорогой плотный халат. Его величественная голова лежит на стопке подушек. Вся комната пропитана резким запахом лекарств. В углу тихо вещает постоянно включенный телевизор. Человек пытается приподняться, заносит ногу над полом, теряет равновесие и падает. «Граф! Граф!» — доносится со всех сторон. Из соседней комнаты к упавшему человеку бегут медсестра, сын графа Патритц и его жена Фрэнцель. Вокруг обеспокоенно наворачивают круги две грациозные женщины-собаки. Графа поднимают на кровать. Я чувствую себя неловко и медленно на цыпочках направляюсь к выходу.
— Вы можете поговорить с графом, — нагоняет меня на выходе медсестра.
— Я даже не знаю, стоит ли в такой ситуации беспокоить больного, — отнекиваюсь я.
— Он сказал, что готов вас принять.
***
«Это фотография с нашей свадьбы», — еле слышно произносит граф, так что мне приходится склоняться вплотную к его лицу. В его руках фотокарточка с женщиной-собакой в свадебном платье. «Зачем вы решили основать Canis Humanus? — спрашиваю я. «Когда я встретил ее, я понял, что Божье создание не должно обсуждаться. Все, что создано — это дар божий, — говорит скрипучим голосом граф, глядя на меня влажными светло-голубыми глазами. — Мы должны помогать другим. Понимаете? Помогать. Человек для этого и создан, чтобы сделать мир лучше. Я основал это общество, чтобы собирать этих одиноких, гонимых людей-собак и дать им понять, что они не одни. У них есть семья. 40 лет мы были закрыты от мира, но пора перестать молчать. Мы хотим наружу. Я хочу, чтобы люди и люди-собаки стали друзьями. Вы готовы стать нашим другом?» Я не успеваю ответить, поскольку из соседней комнаты доносится голос: «Граф, время пришло».
***
Я сижу на стуле рядом с тремя другими гостями, оказавшимися в это время в соседних покоях. Перед нами на кровати лежит граф Зигберт Тренк фон Моор, а за его спиной расположились его сын Патритц Тренк фон Моор (средних лет мужчина с небольшой бородой и трубкой в руках), его жена Фрэнцель Тренк фон Моор (красивая женщина с длинными волосами и грустными глазами), медсестра и две женщины-собаки. «Дорогие гости, — заговаривает мягким голосом Патритц, — мы очень рады, что вы пришли на наш День открытых дверей. Я надеюсь, что вы успели посмотреть все, что хотели, и вам понравилось у нас. Теперь мы хотели бы спросить каждого из вас: готовы ли вы стать нашим другом, другом Canis Humanus? Я хочу попросить, чтобы каждый высказался». «Нет, я не хочу быть другом этого общества, — говорит мужчина, сидящий на последнем стуле в нашем полукруге, вставая с места, — я готов стать другом Мон Ами, Свити, некоторых других людей-собак, но вот вашим другом, господин граф фон Моор, я точно становиться не хочу».
«Мой ответ отрицательный, — качает головой сидящая за ним женщина, — то, что вы делаете с людьми-собаками — это ужасно. Это отвратительно, антигуманно».
«Нет, не хочу», — отвечает третий гость.
На меня направляются глаза всех присутствующих.
«А вы?» — спрашивает Патритц. «Я готова быть вашим другом», — отвечаю я, чтобы подбодрить старого графа. И тут же добавляю, пытаясь обезопасить себя: «Правда, зависит от того, что вы вкладываете в это понятие». «С вами тремя нам, к сожалению, придется попрощаться, — обращается Патритц к трем гостям, давшим отрицательный ответ. — А вас я попрошу остаться».
***
Я держу в руках анкету друга общества Canis Humanus. Меня просят сообщить имя, адрес, электронную почту и телефон. Я в недоумении поднимаю глаза на Патритца. «Это на случай, если нам нужна будет ваша помощь, — объясняет он, — наши телефоны вы можете найти в этой брошюре». Я оставляю настоящую электронную почту, но неправильный телефон. Мне становится душно. Что я здесь делаю? «Друзья, давайте возьмемся за руки, — призывает Патритц, когда я отдаю ему заполненную анкету. Патритц, Фрэнцель, медсестра и я беремся за руки, обступая лежащего в постели графа, тоже подающего руки для вступления в круг. «Повторяйте за мной, — говорит Патритц. — Я клянусь быть другом общества Canis Humanus. Быть другом людей-собак и людей и сделать все, чтобы…». Дальше мой сон начинает обрываться. Я помню, что пила вино из одной чаши и преломляла хлеб со всеми. Я помню, как на прощание Патритц сказал, что позвонит мне, когда будет снова в Берлине, где я живу. Вокруг меня лица всех обитателей общества. Люди-собаки улыбаются мне и прощаются со мной по имени. Иван жмет мою руку и говорит, что мы скоро встретимся. Я просыпаюсь.
Я стою на улице перед особняком, в который вошла 5 часов назад с театральным билетом в руках. Теперь две улыбающиеся женщины, стоящие на входе, вручают мне программку, на которой написано «Мы, собаки» (Wir Hunde / Us Dogs) и проставлены логотипы Венского фестиваля и Фолькстеатра. Я не верю своим глазам. Я не хочу верить своим глазам. То, что я сейчас пережила, не может быть просто представлением. Это мои пять часов реального опыта, настоящих чувств и экзистенциальных вопросов к самой себе и миру вокруг. Это мой сон. Я иду в съемную комнату по темным улицам Вены и даже не заглядываю в программку. Мне не важно, кто это сделал. Мне не важны имена актеров. Мне не важно, что есть такой термин «иммерсивный театр» (immersive theatre) или театр полного погружения. Мне важно подумать, о чем был этот сон. Был ли это сон о животных и человеке, захватившем и поработившем мир дикой природы? И о том, что есть человек и что отличает его от животного? О том, как мы обращаемся с природой и животными вокруг нас? О том, что мы уверены, что имеем право решать за них? Был ли это сон о людях, рожденных транссексуалами или кем угодно, кто будет признан обществом не такими, как все? О людях, имеющих особенности в развитии, сидящих в России в основном по своим домам, потому что для них нет места ни в детских садах, ни в школах, ни в университетах, а после для них нет работы? О людях с психическими расстройствами, наркозависимых, людях с ВИЧ? О дискуссиях об отъеме у них детей? О людях с Даун-синдромом или с расстройством аутистического спектра? О мигрантах? О любой инаковости и ее последствиях для жизни в обществе? Был ли это сон о помощи и о том, что помощь бывает опасной? О том, как может деформировать позиция сильного, который протягивает руку слабому? О том, какие причудливые формы может принимать зависимость помогающего и принимающего помощь? Был ли это сон о религии? О спасении мира и человека через любовь и о добрых самаритянах? Или о том, как создаются закрытые секты и как легко включиться в игру? Был ли это сон обо мне? О моих страхах, о моей любви, о моих решениях и о моей ответственности? О том, как я решаю вмешаться в происходящие вокруг меня события? Или не вмешаться и смотреть реальность как спектакль, который может меня не устраивать, но идет помимо меня? Зигмунд, мне нужна твоя помощь, чтобы разгадать этот многослойный сон. А пока — ночь. Вена спит.
P. S. Много позже моего визита в Вену Марина Давыдова попросила меня написать статью о перформансе- инсталляции «Мы, собаки». Она же объяснила мне, что только некоторые из людей-собак были профессиональными перформерами, остальные — просто волонтеры, пожелавшие принять участие в проекте основателей датско-австрийской группы «СИГНА» (SIGNA) Сигны Кёстлер и Артура Кёстлера. От Марины же я узнала, что все пространство перформанса, все три этажа большого и совершенно заброшенного прежде дома, все квартиры в буквальном смысле обжиты, отремонтированы и обставлены руками Сигны, которую называют пионером иммерсивного театра, создающего автономный мир, который зритель может исследовать и изучать совершенно самостоятельно. Еще чуть позже я открыла программку и поняла, что в своем сне я встретила двух создателей действа, мысли о котором не оставляют меня до сих пор: Сигну и Артура. Я смотрю на их фотографию. А на меня смотрят человек-волк Нина 13 и сын графа Патритц Тринк фон Моор.