Журнал ТЕАТР. попросил двух авторов – известного театроведа и начинающего арт-критика – рассказать о перформансе “Игрушки” (“Playthings”), который, благодаря фестивалю NET, до 14 декабря можно увидеть в Петербурге. Как выяснилось, во вселенной, созданной Сигной, они побывали в разные дни, но очутились в одном ее закутке.
Наша вина
Дина Годер
Удивительно, насколько прошлый спектакль группы SIGNA «Мы собаки», который я видела три года назад в Вене, похож и при этом не похож на новый. Тот, прошлый, на Венском фестивале определяли как «перформанс-инсталляцию», этот – как «иммерсивный спектакль», но, по существу, было то же: зрители приходили в обжитой дом с необычным укладом и в течение долгого времени должны был находиться там, исследуя этот уклад и вступая в беседы со словоохотливыми жителями – об истории места и о правилах здешней жизни. Но внутренние сюжеты были совершенно различны. Если в прошлом спектакле, где жильцы странной коммуны, соединявшей обычных людей с людьми, которые чувствовали и вели себя как собаки, речь шла о «других» в широком смысле и о высокомерии «нормы», то в новом оказался весь комплекс феминистских проблем: от навязываемых жестких гендерных ролей и правил до цепи прямого физического и психологического абьюза, трактуемого, как норма.
Компания SIGNA, основатели которой – копенгагенская пара Сигна и Артур Кёстлеры, существует с 2001-го года, работая с интернациональными группами перформеров над масштабными сайт-специфик проектами (представления могут длиться до 250 часов нон-стоп). В «Игрушках» режиссерами значатся Сигна и Артур, автором концепции, текста и большей части оформления – Сигна, а технического сопровождения – Артур, и оба они участвуют в представлении. Но главными авторами становится вся команда, в которую, кроме арт-дуэта, входят несколько человек из их постоянной группы и отечественные перформеры. Ну и, конечно, зрители, от которых тут зависит почти все.
Фестиваль NET, задумав эту постановку объявил открытый набор перформеров и получил в ответ сотни заявок из разных городов России. Из них Сигна Кёстлер выбрала 40 для собеседования. В спектакль было взято чуть больше двадцати человек, главным образом девушек, с самым разным, не только актерским, бэкграундом. Проект было решено провести в Питере, где легче найти подходящее помещение (к тому же тут дешевле, чем в Москве). Кёстлеры выбрали мрачно-урбанистическую территорию завода слоистых пластиков на окраине города, где сейчас находится Музей стрит-арта, и на месяц вся команда поселилась там, обживая бетонные цеха и превращая их в нечто, напоминающее не то детдом, не то тюрьму на постиндустриальных развалинах.
27-го ноября сыграли премьеру: зрителям, которых тоже чуть больше двух десятков, приказано было оставить все, включая гаджеты, за пределами Дома, с уточнением, что на посещение им дается четыре часа и тот, кто уйдет раньше, вернуться не сможет. Все вместе мы проходили по коридору между мужчин в одинаковых золотистых рубашках и девушек в пышных белых платьях, распевающих что-то вроде заплачек, и входили в центральный зал с круглым ложем, с которого к нам обращалась хозяйка, томная темноволосая Леди.
Я не буду избегать спойлеров (что ни расскажи об «Игрушках», все равно опыт у каждого зрителя будет свой). Итак, Леди (сама Сигна) начинает с того, что рассказывает нам по-английски свою историю так, чтобы мы сразу поняли мифологию места. Переводчиком выступает один из мужчин в золотистой рубашке, их здесь называют «стаф». Оказывается, Леди – дочь богатых родителей, мать ее – русская из Петербурга, но мать с сестрой рано погибли, а сама Леди с детства была очень больна. С отцом она жила, как в золотой клетке и вот, когда он умер, решила приехать на родину матери и тут, окружив себя девушками, тоже выросшими без матерей, самой умереть, а наследство разделить между ними. И вот уже три года их общий дом здесь. Сама она все это время ждет смерти, а девочки, разделенные на маленькие группки по 2-3 человека, живут недалеко от ее ложа – в раздолбанных бетонных помещениях, где раньше, видимо, были приборы или станки.
В конце рассказа Леди девушки, стоявшие толпой и рассматривавшие нас, по очереди разбирали «гостей» в свои «дома», видимо, стараясь развести по разным группам тех, кто пришел вместе. Я попала в восьмой дом.
Закутки с бетонными стенами и проемами с занавесочками, построенные как тесные квартирки с гостиной, кухней (есть электроплитка, но нет воды) и спальней, обустроены с нищенским представлением о красоте: картинными ковриками на сырых пятнистых стенах, потасканными мягкими игрушками на кроватях, атласными покрывальцами на креслах, принесенных с помойки. Есть даже маленькие телевизоры, но они транслируют то, что происходит в центральном зале на ложе Леди. Или, например, видео, обучающее, как можно самой делать себе прическу. Девушки энергично проявляют гостеприимство – предлагают гороховый суп, водку и чай, к чаю – насушенные сухари. И тайно хвастаются сокровищами: старой коробочкой с дешевой косметикой или фотографиями шикарных вещей, которые им выдала Леди в награду за участие в очередном челендже.
Челенджи — главное, из чего состоит здешняя жизнь. Так называют соревнования любого рода: хоть танцы, хоть борьбу, хоть рассказывание историй, в которых участвуют девушки из разных домов, о чем объявляют гонгом и по громкой связи. В этих соревнованиях дома получают очки и подарки (вернее, фотографии подарков, которые, когда Леди умрет, будут принадлежать девочкам). Челенджей очень много, итоговые очки после каждого пишутся на доске, и к концу дня определяются сегодняшние победители ¬– им вручаются пластиковые короны, и проигравшие – им рисуют черные метки на лбу. А еще есть персональный счет – на той же доске пишут имена победительниц в категориях: аккуратность, прическа, осанка, медовый голос и т.п.
Все это напоминает воспитательные дома из каких-то старых романов с их подготовкой «идеальных жен» и процветающим насилием, наушничеством и жесткой конкуренцией за близость начальству. Но в новом, антиутопическом мире. В роли гувернеров здесь «стаф» – молодые мужчины, которых называют по номерам, они занимаются организацией всей местной жизни, кроме того, постоянно инспектируют дома, отнимая очки за мусор, недостаточное гостеприимство или беспорядок в прическе. Как можно догадаться (а иногда и увидеть), насилие, физическое и сексуальное, здесь тоже в ходу, не говоря о постоянном «отеческом» подавлении и унижении. Как всегда в «казенных домах», у каждого «стафа» есть репутация и девушки шепчут гостям: «Этот добрый, он нам вчера банку компота принес», «Этот злой, он всегда нам очки снимает, но он по-русски не понимает, я вам про него такое расскажу, а вы делайте вид, будто я перевожу», «Тот приставал к моей подруге, а за то, что она ему отказывала, наговаривал на нее Леди».
Одетые в одинаковые белые платья с рюшами (такие были у любимой куклы Леди в детстве), девушки тоже потеряли свои имена: зато у каждой на груди есть номер и англоязычный ник, вроде Sunshine или Moonlight, так к ним и обращаются. Все охотно рассказывают о себе (одна была из Оленегорска под Мурманском, другая из Казани), о семье: например, о пьющем отце, который бил дочь, но она не жаловалась, чтобы не отправили в детдом, или о парализованной бабушке. Каждая готова рассказывать о здешней и прошлой жизни в подробностях и подлавливать их не имеет смысла: все истории идеально сходятся, миф разработан до мельчайших деталей. Возраст у девушек разный, одной двадцать, другой двадцать шесть, то есть все взрослые, и с этим связана единственная существенная проблема, которая мешала мне полностью поверить в их мир. Молодые женщины, прожившие трудную жизнь, ведут себя как девочки, причем маленькие, до подросткового возраста – это видно по тому, как они дружат и как враждуют, как ябедничают и как дерутся, чуть что бросаясь царапаться и сбивать с ног (из наших девочек как раз одна была такая скандалистка и драчунья, а другая, скорее, ябеда). Как просят их накрасить, поскольку сами не умеют, даже наглость или робость тут детские, и строй запинающейся речи, скорее, как у школьниц – взрослые люди с мрачным провинциальным бэкграундом так говорить не будут, даже если их на три года поселят в детдом и заставят ходить в кукольных платьицах.
Но может быть – думаю я – именно это режиссерское допущение, требующее детского поведения от взрослых участников игры, сделано специально для того, чтобы сильнее втянуть зрителей, чтобы сразу дать им понять: они тут старшие и все, что происходит – на их ответственности? И то, как тебя, привыкшего быть отдельным в любом иммерсивном шоу, заставляют включиться и действовать или не действовать, уговаривая себя, что это спектакль, но чувствуя за это ужасный стыд, – самое сильное в «Игрушках».
От гостей требуется, чтобы они стали командой с пригласившими их девушками: помогали им, подсказывали, как себя вести, включались в их обсуждения друзей и врагов, хитрили перед «стафом», играли в «живых картинах», то есть примирились с этим миром и стали к нему применяться – как эти девушки, сдавшие на входе свои паспорта. В закутке прямо перед нами «гувернер» с девушкой разыгрывают этюд из жизни Леди – «Одинокий папа». Этюд, превращающийся в насилие. Как поступить шокированным гостям, сидящим вокруг: уговаривать себя, что это спектакль? Иронически комментировать, пытаясь сохраниться в своем зрительском статусе? Протестовать? Но девочки умоляют: «Не надо, он снимет с нас очки!». Я бормочу: «Кажется, у Леди тоже в детстве все было не слава богу». Нами манипулируют, нас испытывают на прочность, но поведение гостей нельзя предсказать, в острых случаях они бросаются в драку, спасая девочек – реагировать и принимать решения им приходится по ситуации.
Завершение дня – репетиция похорон Леди. Ее кладут в гроб и каждый дом со своими гостями должен подойти к гробу для оплакивания. «Возьмите ее за руки с двух сторон», – шепчут девочки, а сами читают над гробом скорбные стихи собственного сочинения. Леди поднимает над головой девять пальцев – девять баллов из десяти. В этот день наш, восьмой «дом», стал победителем. Мы ли в этом виноваты?
После премьеры встречаем участников спектакля на вечеринке, их едва можно узнать. Девушки волнуются: «Скажите что-нибудь!». Одна из них рассказывает, что как-то подавала заявку на прошлый проект Сигны, но не прошла, и счастлива, что теперь получилось. Одна из «гостей» говорит бывшему «стафу»: «Прости, что ударила тебя!», «Это была классная реакция», – отвечает он. Хотелось бы узнать, какими станут «Игрушки» к середине декабря, к концу показов. Мне кажется, они сильно изменятся, но, наверное, станут еще страшнее.
Потерпи ты сегодня, а я завтра
Софья Французова
…Зайдя в дом номер 8, меховое Чудовище, пришедшее прямиком из кошмаров Леди, превращает слугу под номером Восемнадцать в такого же монстра – надевает ему на лицо маску зверя. Тот начинает медленно расстегивать молнию платья Перл. Она плачет и просит «папочку» остановиться. Восемнадцатый стягивает с нее платье и валит на землю. В ужасе я оглядываюсь на других гостей – тех, кто вместе со мной попал в этот дом. Смотрю на Пеппер, но она разводит руками – мол, ничего нельзя сделать. Не особо раздумывая, я сильно толкаю Восемнадцатого. Тот резко вскакивает, говорит, что не даст нам очков, так как я прервала челлендж. Он уходит, а мы сидим в тишине. Так из зрителей я становлюсь участником перформанса «Игрушки».
В самом начале ты попадаешь в узкий коридор. Девочки, выстроившиеся по обеим сторонам, поют что-то протяжное, народное. Кто-то плачет, давясь слезами, у кого-то слезы катятся по спокойному лицу. Когда вглядываешься в лица, коридор хочется пробежать как можно быстрее. Неискушенный зритель свое участие в перформансе на этом может и закончить. Такой же уровень напряжения, что во время этой прогулки, будет сохраняться, медленно нарастая, все 4 часа.
Нас выстраивают вокруг круглой кровати, на которой лежит женщина в пеньюаре и с высокой прической – это сама Сигна, здесь ее называют Леди. На постели около нее ¬– подносы со стеклянными флакончиками. Во всем этом есть и что-то восточное, и что-то от опиумных салонов начала XX века.
Действие происходит на английском и русском: группа Сигны интернациональна, поэтому язык перформанса отличается большим количеством заимствований (слуги называются «стафом», а испытания – «челленджами»).
Обозначая правила игры, Леди не скрывает от нас свои травмы и паттерны. Она из обеспеченной семьи, но рано потеряла мать (та была русской), и младшую сестру. Леди с детства тяжело болела. От отца – богатого австрийца, осталось большое наследство. Чувствуя приближение смерти, она поехала в Россию. Слуги помогли ей найти и собрать девочек, которые тоже рано остались без матери. Им обещано наследство Леди в обмен на то, что они поселятся вместе с ней. И вот уже 3 года они живут здесь, успев вроде бы и привязаться к Леди и много раз задаться вопросом: когда же она все-таки умрет.
Леди говорит, что нас ждет игра: каждый день проводится несколько челленджей. Девочкам важно заработать побольше очков, они получают призы – картинки с изображением дорогих сумок, колец, часов. И верят, что после ее смерти получат настоящие эквиваленты. Проигравшие получают черную метку и всеобщее презрение.
Пока нас приветствует Леди, в углу жмутся девочки в белых платьях. Похожие надевают детям на утренники. На детях они выглядят неплохо, но вблизи всегда видно, что это дешевая синтетика. В волосах – белые заколки, шпильки, ободки. Потом выяснится, что Леди любит балет и даже наняла девочкам педагога. Многие забирают волосы в пучок и украшают головы бантами. В микрофон под музыку, как на конкурсе красоты, нам представляют каждую девочку, а они, надевая на понравившегося гостя белую ленточку с номером, распределяют нас между собой и ведут к себе в дом. В каждом доме живет по двое-трое. Меня выбирает Перл 83 и Пеппер 82 из дома номер 8 (что означают цифры 3 и 2 я так и не разгадала). Сегодня я и еще две гостьи, женщины постарше, будем помогать этому дому. Перл и Пеппер рассказывают, что вчера они набрали много очков, победили, и все думают, что у них от победы снесло крышу.
Их «дом» – пугающее жилище из бетонных стен, окна и дверь заменяют пролазы, побольше и поменьше, которые словно выбиты молотком. Вместо занавесок – серые от грязи тряпки. Эти пролазы и потолки в комнатах настолько низкие, что все время приходится пригибать голову. Девочки сажают нас на условный диван (матрас под пледом) и табуретку. Наперебой рассказывают, как они все тут обставляли-украшали. Первое впечатление, что они очень открыты, добры и жаждут с нами поговорить, сменяется тем, что от окружающей тебя рухляди хочется бежать. Плюс начинает пробирать холод. Девочки предлагают еду: засушенный хлеб, печенье. Притронуться к этой еде невозможно.
Пространство этого перформанса – одно из бывших помещений завода слоистых пластиков с голыми бетонными стенами и тусклым светом. Все это напоминает скорее лагерь беженцев или улицу после бомбардировки, когда ударной волной выбило все стекла, стены покосились, но люди спустя время возвращаются в свое жилище и обустраивают его из уцелевшего.
Все ситуации в этом «лагере» – пограничные. Когда на моих глазах Восемнадцатый начинает раздевать Перл, я отталкиваю его, не особо задумываясь, зритель я в этот момент или участник. Я просто останавливаю насилие. Разговаривая с девочками, время от времени слышу неописуемые крики, ругань. Выглядываю из окна: либо новое испытание – рестлинг, либо девочки из соседних домов что-то не поделили и дерутся. Травматичным в этом перформативном опыте может стать все. Нежные материнско-сестринские отношения – рядом с полусадистскими челленджами, жестокой конкуренцией и принципом «падающего подтолкни».
Когда в интервью Сигну Кёстлер спрашивают о том, как понять находится ли актер сейчас в роли или нет, она твердо отвечает: «Они всегда в образе, тут нет вопроса». Перформеры всегда в образе, хотя уровень эмоционального напряжения иногда вырастает настолько, что непонятно: плачет герой или сама актриса. Когда девочку начинает бить ремнем чудовище в меховом костюме, и она вслед кричит слова ненависти – кричит актриса или кто? Сложно утверждать что-то определенное насчет сюжета или причин происходящего. То, как вам объяснят происходящее сами девочки, зависит от того, насколько они освоились и не путаются внутри своей «легенды».Но если они всегда внутри, то зритель может выбрать. Он может принять этот мир и определить свое место в нем. Или, наоборот, остаться только наблюдателем.
«Игрушки» – отчасти иммерсивный перформанс (плюс тотальная инсталляция и еще что-то, определения чему пока нет), но он на несколько уровней выше того, к чему привык российский зритель. Мир, созданный Сигной и ее командой, не ограничивается хорошо устроенными декорациями и таинственной музыкой. Проведя два-три часа в этом пространстве, ты действительно веришь, что все эти люди тут живут: когда мы уйдем, они лягут спать, потом проснутся, перекусят сухарями, и будут ждать новых гостей. Возможно, в жанре иммерсвности Сигна пошла дальше всех.
Каждый день разыгрываются похороны: Леди хочет знать, как девочки будут горевать после ее смерти. Все должны придумать свое прощание. К нам приходит Девятнадцатый, чтобы подготовить к церемонии. Перл читает ему свои новые стихи. Тот кричит, что не верит – он хочет видеть ее слезы. Перл не может плакать просто так – «ведь это будет не по правде». Девятнадцатый кричит ей: «А что вообще здесь по правде!? Правды захотелось? Бери свой паспорт и уходи отсюда!».
Сигна датчанка. Ее муж Артур Кёстлер и вообще вся семья (оба ее сына, двоюродный брат, дядя, отец и мать) в разное время участвовали в ее перформансах. Компания SIGNA реализует проекты по всему миру, но их «штаб» и сегодня расположен в Копенгагене. Когда мы хотим привести пример спокойной и стабильной жизни, чаще всего на ум приходят скандинавские страны. Там и сильный средний класс, и мусора у них так мало, что они закупают его у других стран для переработки, и вообще есть много легенд о прекрасной жизни в тех краях. Все это никак не вяжется с тем, какую жизнь показывает (и даже навязывает) нам SIGNA. С одной стороны, эти игры с живыми людьми нужны Леди для того, что освободиться от своих кошмаров, выплакать накопившиеся травмы. С другой, это может быть и ее месть – желание отыграться. Так, к сожалению, часто страдают люди вокруг: мы осознанно или нет компенсируем свою жизнь за их счет. От этого не может защитить ни низкий уровень бедности, ни хорошая экология.
Из рассказов девочек понятно, что их прежняя жизнь состояла из разных форм насилия, издевок сверстников и горя от потери родителей. Они верят, что с Леди им гораздо лучше. То, что происходит с ними сейчас, они воспринимают как правило игры. В реальной жизни никто не обещал им награды за страдания, а здесь она вроде бы гарантирована. Они принимают насилие сейчас как залог того, что потом будет лучше.
В конце перформанса, после церемонии похорон, Леди начинает благодарить нас, гостей, за участие в ее игре. Потом ей становится все хуже, она еле стоит, говорит что-то непонятное: слуги-переводчики запинаются и смотрят друг на друга с удивлением. Единственное, что удается разобрать, это как Леди, надрываясь, кричит: «Don’t fucking judge me! People pay more money for worst things!..»
Так Сигна исследует границы насилия и жестокости. Соглашаясь и принимая насилие, мы – наблюдатели – зарабатываем очки. Потерпи сейчас и получишь потом. Возможно, именно это и сбивает зрителя, который превращается в участника. А бывает ли вообще насилие понарошку?