Михаил Юрьевич Угаров читал у нас лекции по режиссуре документального театра в 2016—2017 годах. К этому времени он уже полностью отказался от ведения конспектов, аудио- и видеозаписей своих занятий, собственных заготовок и вообще какого-либо фиксирования
Он говорил:
«Отмена конспекта очень повышает тонус, вы не прячетесь за записыванием. Вы думаете вместе со мной, присваиваете то, что происходит, то, что понимаете, переживая диалог. Вы думаете и изменяетесь прямо сейчас, и это гораздо важнее записанных слов. Очень большая проблема у актеров у режиссеров — страх пустоты. Страшно выйти на сцену пустым, без заготовок, страшно приступить к съемкам без раскадровки, но надо приручать пустоту, нестись с оторванной головой, оторвал голову и пошел. Тогда появляются подарки, на которые даже не рассчитываешь. Происходит рождение смыслов прямо нон-стоп. Убойная лекция может произойти, когда человек не готов, когда открываешь рот и не знаешь, что будешь говорить в следующую минуту, такой подход требует сильной концентрации и рабочего тонуса, который необходимо отрабатывать и поддерживать.
Текст — это одно, а исполнение — это другое. Текст может оказаться про другое.
Другой продукт в зависимости от исполнения.
К пустоте нужно быть готовым. Лучшая импровизация — это подготовленная импровизация. Внутренняя разработка «меня-вариативности». 15 вариантов этого фрагмента, 25 другого.
Идти в неизвестность — значит приручать себя и пустоту. Как в чужом городе, очень некомфортно в первый день. Второй, третий — я уже обвыкся. Хрен ли я пугаюсь — вышел и вышел.
Пустота — это самое креативное состояние. Я считаю, на сцену надо выходить пустым и здесь набирать нужное состояние».
На протяжении всего курса М.Ю. давал задания, и мы делали их самостоятельно, как поняли, потом на лекции он всегда опирался на 7 — 8 текстов, которые, на его взгляд, были наиболее репрезентативны для того, чтобы раскрыть тему, над которой сейчас работаем. Комментировал М.Ю. скупо, но очень точно, два-три слова, от которых иногда становилось не по себе, отдельные работы подробно не разбирал, то, что мы делали, скорее вдохновляло его на мысли вслух. Он всегда просил рассказывать, а не читать, рассказывать было сложно, получалось по‑другому и другое, но бумажки он не признавал, поэтому постепенно мы отрывали головы одна за другой, и начиналась драма, полет, игра — и разбор произошедшего.
Вот одно из таких заданий. Авторы, выполнившие задание, предпочли остаться анонимными и фигурируют в журнале просто под номерами.
МОЙ БОЛЬШОЙ ПАЛЕЦ НОГИ
Задание: Это мой палец, моя история, это я. Двинуться в любые истории — медицинские, обувные, эротические, истории, связанные с… Описательности здесь не место. В детство тоже не лезем, чем недавнее это было, тем лучше. «Ищу приключений на большой палец». Работать над стилем не надо, расшифруйте историю так, чтобы тема стала понятной и интересной.
1.
У моего папы нет большого пальца на ноге. На правой нет и на левой нет. Еще у моего папы нет указательного пальца на ноге, на правой нет и на левой нет. У папы нет среднего пальца на ноге, на правой нет и на левой нет. Еще у папы нет безымянного и мизинца, на правой нет и на левой нет. За последние 7 лет папе отрезали по пальцу сначала с правой ноги, потом с левой. У папы диабет. Сейчас у папы одна стопа короче другой, потому что кроме пальцев ему режут еще дальше. Осталось 14,6 сантиметров справа и 12 слева.
Когда я навещал папу после очередной операции в областной больнице, воняло мочой и квашеной капустой. Ну, знаете эти хирургические отделения в областных больницах, кунсткамера уже наполовину живых людей и папа среди них, такой старый в зеленой, похожей на тюремную, форме. Папе тогда еще не сделали операцию, и была вероятность, что отрежут всю ногу до голени, так там у него все вымерло. Но резанули только чуть‑чуть, всего пару сантиметров справа, уже и не удивили. На месте, где был правый большой палец, открытая рана, там не заживает уже три года, кость мешает и не дает коже затянуться, а левая нога уже смирилась. У папы не ноги человека, у папы копыта сатира.
Папа выходит из дома два раза в неделю, один раз выкинуть мусор, второй раз сесть на автобус до супермаркета и купить продуктов на неделю. Папе тяжело ходить, обувь натирает, кость прорастает, и после каждой прогулки приходится снимать вату, полную красно-желтой жижи. Папа ходит медленно, по‑другому уже не может. Трость он не хочет, трость совсем в инвалида превратит. У папы фантомные боли. Говорит, что периодически чешутся пальцы, которых уже нет давно. Я хожу к папе раз в месяц выпить чаю и выкурить пару сигарет.
Я не видел папу уже давно. Я живу в другой стране. Недавно у папы был день рождения. Я звонил, но он не ответил. В этот день ему доставали мелкую кость на правой стопе, которая мешала ходить. Сейчас папа просит купить ему ортопедическую обувь, потому что в Беларуси такую не делают. Пошел в магазин, нужны кроссовки, правая 14,6, левая 12.
Консультант со знанием дела принесла на выбор несколько пар. А померить как, не поняли. Начали мерить справа 14,6 и слева 12. Вроде подходят, но не понятно, придется стать папой и надеть кроссовки. Загнул пальцы, сначала на правой, потом на левой. Вроде влез, вроде подходят. Не купил, покупать трудно, может, не подойдут, зайду в другой раз.
Папе звонить страшно. У папы ничего не происходит. Папа медленно умирает. Этим летом, когда я был у бабушки и бегал за собакой босиком по траве, меня ужалила оса, на которую я случайно наступил. В большой палец правой ноги. Было больно, боль была настоящая. Я был счастлив.
2.
Не хотелось бы понимать тему буквально, но раз по жизни идешь с определением неуклюжая, то истории, где не пострадали бы пальцы и я вместе с ними, не может не быть.
Это был первый курс журфака. Все находились в эйфории и наслаждались студенчеством так, как его понимали. Совершенно не учились. Середина первого семестра, 13 ноября. Реально 13‑е, я вообще не верю во все эти числа, но 13 ноября 2012 года запомнила хорошо. Оставался день до официального посвята. Мне хотелось быть везде и делать все, энергии — через край. Поставила номер для представления нашей группы. Шла финальная репетиция, мы были уже в костюмах, конечно же, напялили простыни-тоги, в которые заворачиваются все первокурсники, изображая древних греков и думая, что они самые оригинальные. Все складывалось славно, все получалось, попрощались до завтра, до дня X. Я решила ехать домой, а не в общагу, которую мне дали, потому что перепутали подмосковную Власиху с той, что в Алтайском крае. Домой, чтобы с завтрашнего дня превратиться в самостоятельного человека, а пока что повидаться с родителями, поспать в своей комнате, поесть папиного борща и маминых котлет, обнять кота. Я что‑то увлеченно читала, Еврипида, вероятно, когда входную дверь начали открывать ключом. Подскочил кот и я вместе с ним, чтобы быстрее выбежать к родным и вернуться к какому‑то кульминационному моменту трагедии. Но я не выбежала, а вылетела в коридор. Ну невозможно же помнить всегда про такую мелочь, как пальцы ног, про то, что они пусть и ровные, но все равно крючковатые. Я зацепилась за дверь комнаты мизинцем правой ноги и рухнула. Я лежала в коридоре сначала в недоумении, а потом, когда посмотрела на мизинец и увидела его оттопыренным на 90 градусов, начала рыдать. Родители — врачи, и в нашем подъезде жил их знакомый хирург. Позвонили ему. В коридор ввалился огромный мужик, он был ужасно пьяным, от него несло водкой и консервами, он еле стоял на ногах. Мои интеллигентные родители вытолкать его обратно не могли, а привели ко мне. Он посмотрел со знанием дела на мою ногу и собрался мне, принцессе, как он выражался, вправить палец. Правда, не удержался на корточках и уселся на свой огромный зад. Я заорала, чтобы он уходил и чтобы меня везли в больницу, куда угодно, только бы меня не трогал этот мужик. Меня повезли в военный госпиталь, а мои однокурсники в чате договаривались о завтрашнем выступлении. В военном госпитале моя ступня отправилась под рентген, а хирург не мог понять, как можно было так вывернуть себе мизинец. Конечно, хотелось его сломать, покоряя Эверест или хотя бы в бассейне, а не дома, неудачно вскочивши с дивана. Наложили гипс на всю ногу и выдали два костыля. Ни о каком посвяте не могло быть и речи. Моим развлечением, кроме чтения древнегреческих, древнеримских и древнерусских текстов и просмотра фильмов, стал педикюр. Стопа была вся в гипсе, торчал только большой палец, столько внимания ему еще никогда не уделялось. Еще я постоянно щупала его, чтобы убедиться в том, что у меня по‑прежнему есть стопа.
Я не могла самостоятельно выходить из дома, не появлялась месяц в университете, из‑за какого‑то мизинца моя нога была в гипсе больше месяца. Даже широченные угги не натягивались на мою гигантскую лапу. Один раз меня вывезли в кинотеатр, а ногу закутали пуховым платком и обвязали какой‑то лентой пошлого цвета. Ко мне каждый день кто‑то приезжал из друзей, даже те, кого я уже сто лет не видела. Потом в таком вот виде я сдавала сессию и смотрела на всех вокруг с отстранением, непривычным взглядом. Видела всех насквозь. Чувствовала, что мои университетские друзья на самом деле случайные люди. Доказательств пришлось ждать недолго. Мне всегда помогали спускаться с лестницы, а тут вдруг забыли. Это стало поводом объясниться и сменить компанию. Какой‑то дурацкий палец сдернул с меня пресловутые розовые очки, через которые все виделось. Какой‑то дурацкий палец показал мне, на кого действительно можно положиться. Из-за какого‑то дурацкого пальца меня не выгнали из общаги, когда выяснилось, что Власиха в 10 км от МКАДа, и продлили ее по состоянию здоровья. Какой‑то дурацкий палец заставил меня читать Библию и нормально закрыть первую сессию. Еще бы, заваливаешься к экзаменатору с двумя костылями, этим пуховым платком и лентой на ноге, грустно улыбаешься, смотришь своими большими глазами и отвечать сразу почему‑то так легко-легко!
3.
— Ну, дико как‑то. Это же палец.
— То есть типа член взять в рот можно, а вот палец — нельзя?
Ярик задумчиво бьет пальцем по винной пробке. Она катится до края стола и возвращается обратно. Падает. Ярик, с подозрением глядя на меня, шепчет:
— А ты так уже делала?
— Я нет, но мне да. Вроде ничего так.
— Нет, просто послушай. Я понимаю, когда там в порыве страсти начинают целовать пальцы рук, это нормально. Но пальцы ног? Как это вообще происходит? «Дорогая, подожди, давай я тебе палец на ноге пососу»?
— Ну, он целовал мои ноги, опускался ниже и ниже, а там палец. И все.
Мы сидим на кухне большого деревянного дома под Петербургом. Ярик допивает вино, я — энтеросгель. Саша на правах хозяина моет посуду. Резко включается свет — дали электричество. Саша моментально бросает посуду и с намыленными руками бежит к телевизору.
— Что, смотрим? — все еще задумчиво, но уже с надеждой спрашивает Ярик.
— Смотрим, только тихо — мама за стенкой спит.
Мы сидим перед телевизором. В звенящей тишине бегают 22 мужика и бьют по мячу. Я люблю играть в футбол, но точно не смотреть его. Звука нет — даже нельзя посмеяться над комментатором. Жутко хочется спать. Подташнивает.
— Давайте в «Камень-ножницы-бумагу»?
Вообще нельзя отвлекать мужчин, когда они смотрят футбол — давно известная истина. И я знаю, что это единственная фраза, которую я в этот момент могу себе позволить. КНБ мы тогда увлекались уже, наверное, полгода как. Поначалу мы просто пили протухшее молоко, целовались взасос с мертвыми рыбами и хлебали носом газировку. Потом перешли на более серьезные вещи. Например, однажды я провела целый день с бомжом — он, разумеется, оказался путешествующим музыкантом из Аргентины. Ярик как‑то пытался пробраться на крышу главного торгового центра Петербурга — не вышло. Нашей мечтой до сих пор остается игра на путешествия. Проиграл — едешь в Саранск на месяц в абсолютном одиночестве.
— На что? — задает Саша главный вопрос. Тот вопрос, с которого всегда начинаются приключения. Футбол моментально теряет свою значимость. — Поехать обратно в Питер стопом?
— Я буду всю поездку блевать, давайте без этого, — говорю я и в очередной раз мысленно обещаю себе больше никогда в жизни не есть шаверму.
— Сосать чужой большой палец ноги, — выпаливает Ярик.
Неловкое молчание. Ярик берет ситуацию в свои руки:
— Нет, подождите. У меня сейчас такой коллапс в голове. Вы ведь знаете меня как абсолютно е######го чувака, отрицающего все возможные социальные и моральные нормы, так? И я так‑то тоже всегда так думал. А сейчас я понял, что не могу представить себя, сосущего чей‑то палец. Или кого‑то, сосущего мой палец. Или просто смотрящего на то, как кто‑то сосет чей‑то палец. Ну, понимаете? Меня это очень сильно напрягает.
— Да в принципе, как хочешь, чувак, — промямлил Саша. — После того арбуза с майонезом я уже ничего не боюсь. Сколько сосем‑то? Минуту?
— Гол, — говорю я, взглянув на экран.
— Да хер с ним, — отмахивается Ярик. — 3 минуты. Чтобы наверняка.
— Насть, а тебя не стошнит, если что? — заботливо интересуется Саша.
— Ну, если вдруг — просто не связывайте это с пальцем. Но мы же вроде все только что из душа, правда?
И вот мой палец во рту у Ярика. Его лицо выражает заинтересованность. Мне хочется спать. Снова тошнит. Радуюсь, что мы именно в таком положении, а не наоборот. 3 минуты проходит — палец в слюнях и на свободе. Мы с Сашей заинтересованно смотрим на Ярика и ждем его вердикта.
— Ну, нормально. Прикольно. Только волосы на пальцах неприятные, шершаво как‑то, а так прикольно. Так что, там гол был?
Волосы на пальцах. Волосы на пальцах. Неприятные. Опускаю взгляд на пальцы — ну, есть, да, но они же совсем маленькие и светлые. Что в них неприятного? Смотрю на пальцы ребят. Вот у Ярика у самого пальцы вообще просто ужас какие волосатые, а еще жалуется на что‑то. А у Саши нет волос. Странно. Почему так? Ну ладно, а что с ними делают‑то, с волосами этими на пальцах? Убирают? Господи, брить пальцы — вы серьезно что ли? А может, пинцетом? Стоп, какого вообще хрена их надо убирать? Их же совсем не видно. Но не видно это одно, а как возьмет кто‑то твой палец в рот — сразу почувствует. Б###ь, кто вообще будет брать палец в рот, почему я должна об этом думать? Вот Юра же ничего не говорил о волосах на пальцах. Может, просто постеснялся? А может, это Ярик просто пошутил? Спросить его, что ли? Странно будет. Блин, ну не может же Саша брить свои пальцы? Я еще могу понять девушку, бреющую пальцы. Ну бреешь ноги — побрила пальцы заодно. Но Саша?
А вот и футбол закончился.
4.
Собираюсь, значит, в банк, как обычно: сходил в душ, выбрил аккуратно физиономию, позавтракал овсянкой. Выехал пораньше, чтоб заехать в больницу на консультацию. Ну, еду в маршрутке набитой: зима бушует в декабре, тела в шубах/куртках/шапках набились — дышим, друг друга согреваем. Протираю замерзшее окно, моя станция — вываливаюсь.
Стою в кабинете у врача — она смотрит долго на меня: «Ты чего такой нарядный приехал? В галстуке?» Ну, я, мол: «Мне ж на работу». Она: «Парень, какая работа? Мы тебя либо сегодня, либо в следующем году оперируем, у меня же очередь, люди по полгода ждут». Я думаю: «Б##»
Значит, тетка какая‑то в коморку заводит: «Раздевайся». «В смысле?» «Ну, ложись на кушетку, снимай брюки, трусы». Я молча лег, она мне дает станок одноразовый, говорит: «C правой стороны сбрей». «Я че-т не понял, — говорю, — мне ж операцию на ноге». «Ты, — говорит, — не парься, ниче тут делать не будут, просто вдоль ноги 3 разреза, здесь самый высокий, но кудри мешают». Я действую, но станок туго ходит, смочить бы. Женщина вышла. Я лежу, думаю, мошонку брить, не брить? Она вернулась, смотрит такая, я в ожидании, она: «Давай еще», «Так станок, — говорю, — тупой» «Давай-давай, чтоб гладко было». Ну выскреб, как мог.
«Снимай, — говорит, — рубашку». Выдала мне такой типа халат-безрукавку широкую. «Тебя кто‑то сопровождает?» «Нет», — говорю. «Ну так звони, ты ж не в состоянии будешь».
Понятно: набрал отца, так и так, мол, приезжай. Меня на тележку и повезли. Лампы пролетают, слышно людей всяких, приподымаю голову — только палец большой на правой ноге из под простыни торчит, как флагман на передовой. Завезли в операционную. Лежу. Врачи все в масках, в перчатках, только глаза видно, задрали халат, зафиксировали, мне маску надели, сказали: «Считай». Один, два, три — и я начал проваливаться. Темень полная. (Пауза)
Опять везут, двигаться не могу, пошевелить пальцем — да какой — его даже не видно, край ноги торчит перемотанный весь. А мне так холодно вдруг, лежишь, и слезы только текут, не болит же ничего, а вот слезы текут, знаете, так пусто как‑то внутри.
…провалился опять… открываю глаза — в палате уже, поворачиваю голову — отец сидит рядом, сосредоточился. Говорит: «Все хорошо». А я сказать ничего не могу, к горлу подступает. Отец тазик быстро достает, и я давай блевать: овсянка с кровью. Врач заходит: «О, проснулся, ты зачем, — говорит, — ел с утра?» Я блюю. Начинает отцу рассказывать, что про футбол могу до конца жизни забыть, ходить месяца через два начну, там упражнения будут сякие-такие.
Я откинулся на подушку, никого уже не слышу, гляжу в окно — небо серое, снег валит и верхушки тополей ветер колышет. Думаю, а я ж на работу собирался сегодня.
5.
— Смотрите, берете кусок сырого мяса, прикладываете к бородавке и потом закапываете его в землю. Поглубже. Мясо сгниет — бородавка сгинет. Помогает только при полной луне! Кроме шуток, я же врач высшей категории!
Медсестра с грохотом опустила железный баллон на пол процедурного кабинета. Ударил резкий запах аммиака — за ширмой приводили в чувство женщину. Пятки липли к кушетке. Я лежал тут уже с полчаса и все никак не мог дождаться своей очереди. Дико захотелось домой, нырнуть в зимнее море. «Не дергайся!» — скомандовала медсестра и ловко прижгла жидким азотом большой палец. Попытался взреветь, но осекся.
Старик с силой вбил посох в землю, чтобы начать свою речь. Я стоял в тени грецкого ореха и наблюдал за его воловьими глазами и решительными жестами. Жесткие, шипящие звуки вырывались из его гортани. Кровь сочилась из кожаных чувяк стоящего рядом юноши — по этикету он не мог прервать речь старика.
Врач был прав — ничего не помогло. В августе я вернулся домой. Демур встретил меня с широкой улыбкой и крепкими объятиями. Поседевший и смуглый, от него всегда пахло спиртным. Первый тост за Бога. Моя просьба была воспринята с улыбкой. Демур был жрецом языческого святилища. В назначенный день я натер солью тот самый палец, а потом собрал ее в салфетку. Нашептывая что‑то на абхазском языке, Демур сунул салфетку в карман и убежал. Наутро бородавки не было.
Через пару лет я обнаружил ее на другом пальце ноги. Демура не стало в тот же год.
6.
Конец февраля 2010 года. От постоянного несения караульной службы в бригаде ПВО тело совсем измоталось, моральный облик также пал. Караул через сутки. В дневное время работа с молодым пополнением. И это пополнение постоянно страдает. Ортодоксально страдает. Рядовой, не помню как его фамилия, просится в санчасть. В казарме прибивал портрет Сердюкова, молоток отскочил в лоб, от неожиданности солдат с табуретки рухнул на пол и разбил нос. Веду в санчасть. Завидую. В санчасти сержантский состав молодые девушки, сплошь дочери офицеров или жены. Сдаю солдата. Замечаю красоту. Сидит, заполняет какие‑то бумаги. Закусила губу, обтянутый белым халатом бюст. Черт, сразу фантазии замножились. Я уже отслужил с полгода, на голове волос больше можно уже иметь. То есть выгляжу более-менее по‑человечески. Смотрю на нее, подхожу ближе. Не смотрит, пишет что‑то. Но морозное солдатское дыхание слышит. Поднимает глаза. Тут я понимаю, что уже более полугода был только среди мужчин. А женщины только во сне присутствовали. И то не всегда. Краснею, потею, дрожу. Смотрит. «Плохо мне», — говорю. Смотрит. «Это понятно», — отвечает. Опускает глаза. Продолжает писать. Пока шел до казармы, курил, забывал отдавать честь офицерам, думал, что нужно как‑то про#####ся в санчасть. Но караул. Причина не пойти веская должна быть. Просекут сразу, что косить начал. Сейчас зима, портянки в говно, сапоги сбивают ноги. В казарме сажусь на табурет, смотрю на ноги. Что должно болеть? В карауле нужно много ходить. Смотрю на пальцы. На правой ноге на большом пальце замечаю потемнение. Да, точно, он болел тут как‑то. Сбился в сапоге. Но нужно достовернее. На стене висит портрет Сердюкова, под кроватью замечаю молоток. Это же больно будет! Палец в панике. Физически слышу его крик: «Не смей!!!» Но девушка очень красивая. Караул достал. В последний раз галлюцинации были. Машины, танки ездили. По сугробам человечки прыгали. А девушка очень красивая. А секса давно не было. Так что просить, умолять поздно. Молоток в руках. Только не переборщить. Раз! Пальцу больно. Больно, черт!!! Ноготь погнулся, намечается чернота. Цвета разные идут. Теперь как‑то дойти до санчасти, потом изображение предсмертного состояния. Хромаю, встречаю лейтенанта Гуськова. Он сегодня начальником караула заступает. Смотрит. «Куда, Материнский, валишь?» «В санчасть, товарищ лейтенант. Палец болит. Сбил. Портянки две недели не выдают новые. Эти уже в хлам. Палец страдает». «По###, все равно сегодня пойдешь в караул. И не изображай мне калича». «Не могу. Не выстою, товарищ лейтенант». Идет со мной в санчасть. Хочет проверить. Мероприятие под срывом. Гуськов ко мне испытывает неприязненное отношение. Ему 23, мне через месяц 27. Я часто улыбаюсь и доволен жизнью. А у него, говорят, жена нашему командиру периодически дает. В санчасти снимаю сапог. Палец болит. Изображаю страдание, палец молча темнеет. Конечно, осматривает меня уже она, сержант, ставшая любимой. Трогает палец. Ступню. Внутри дрожь. Но надо изображать невыносимую боль. Палец играет поразительно реалистично. Оттенки желтого, синего, где‑то красное. Говорю, что нога начинает болеть, сложно ходить. Гуськов ненавидит меня. Сержант задирает солдатскую штанину. Щупает. Я краснею. Трудно дышать, палец двигается вверх-вниз. Ему больно и плевать на мои сексуальные пристрастия. Он уже ненавидит коллегу по телу. Считает, что его использовали. Прошу сержанта меня на ночь оставить в санчасти для профилактики. Переживаю. Ведь мне в караулы ходить нужно, а если что‑то серьезное, то тогда я не смогу бодро переносить все тяготы и лишения. На слове лишения она внимательно посмотрела на меня. Но согласилась. Гуськов был сражен. Ушел. Палец подвергся различным процедурам. Его промыли, чем‑то мазали. Определили койку. Лег. Думаю, как мне надо дальше пользоваться ситуацией. Азарт. Палец спокоен. Повлияли лекарства и уход. После ужина пошел в коридор. Демонстративно хромаю. Палец спокоен. Но недоволен. Ему без сапога под одеялом было хорошо. Ощущаю его презрение к детородному органу. Развод уже прошел, караул заступил. Интересно, кто вместо меня? Сержант пишет что‑то. Не смотрит. Хромаю уже изящнее. Она замечает меня. Что улыбаешься, спрашивает. Тепло, говорю. «Твой п###б засчитан, но завтра вернешься в казарму, а через два дня снова в караул пойдешь». Ухмыляется. Ну, конечно, все просекла. «Капитана Антонова знаешь?» Ну да, рыжий такой. «Муж. Сейчас придет за мной. Иди лучше в кровать». Палец ликует. Естество повержено. Подумал, что на гражданке было проще. Пошел до койки. Уснул быстро. Ночью кипиш. По улице мигалки. Хаотичный стук сапог. Вылезаю в коридор. Заносят солдата. Лица не вижу. Потерянный Гуськов. Его трясет. Вышедших в коридор резко назад. По койкам. Не выпускают. Утром уже подробности. Самострел в карауле. Сначала солдат пустил автоматную очередь на смену. Но промахнулся. Потом в себя. Весь караул в прокуратуре. Неделю их возили, допрашивали. Несение караула вообще отменили, заменили патрулем с штык-ножами. «Материнский, ты удачно про####ся». Кто‑то мне все время повторял. Я трогал палец, трогал в растерянности. Благодарил, что ли. Он доволен был, что наконец он герой, а не какая‑то другая выдающаяся часть тела.
Уже на гражданке, один раз, он оказался вместо его коллеги по телу в сексуальном пространстве. Ему не понравилось. «Некомфортно, да?» «Да, совсем не место там мне. Пусть там страдает другая часть, не я».
7.
Когда я поступил в университет, мои родители не могли помогать мне деньгами. Да и с обувью были проблемы. Китайские кроссовки были малы, а туфли только для учебы. Мой большой палец был недоволен, но я его затыкал пластырем. Я хотел себе крутые кроссовки, поэтому попросил сестру помочь мне найти работу. Она работала бухгалтером в строительной конторе, поговорила с директором Борисом, и меня взяли.
Вместе со мной был сын директора, его тоже звали Саша. Мы строили дачу священнику. В первый день меня поставили закапывать яму. На это ушел целый день. Почему бы не закопать такую большую яму трактором? Мой тезка со своим другом слушали музыку и жгли мусор. Директор, Борис, приехал в обед, привез сыну перекусить из «Макдональдса». Мои ноги сильно потели в китайских «абибасах», которые были мне малы. Поэтому, когда я возвращался на съемную квартиру, обувь приходилось ставить на балкон, завернув предварительно в два пакета, палец был стерт до мозоли. Сестра меня за это ненавидела, говорила, что я развел мух, которые пожирают побелку на потолке. И мой большой палец ноги был недоволен.
Заканчивался месяц моей работы, шли отделочные работы. За это время я успел сдружится с сорокалетним Федей, с ним мы делали баню. И сегодня нам должны были заплатить зарплату за месяц. Обед, приехал директор с бумажными пакетами «Макдональдс», а мы с Федей достали свою еду. Перекусив наскоро, я подхожу к пухлому директору. Он просит меня подождать с зарплатой, на фирме проверки, денег нет, обещает спустя неделю заплатить. Покупка кроссовок откладывается, палец будет терпеть.
Проходит неделя, вторая, мы ишачим без выходных, дачу надо сдать раньше срока, священник хочет успеть закрыть летний сезон в новом доме. Три часа дня, директор снова приехал с обедом для Сашки. Саша теперь всегда с бананами в ушах. Спрашивал его, зачем ему деньги? А он говорит, что собирает на путешествие в Америку. А Федя? Он хочет купить у энтомолога бабочку. Врет.
Борис, увидев меня, делает серьезное лицо, я подхожу. У него опять проверка. То ли налоговая, то ли кто. Денег нет. Но он дает мне денег, чтобы купить продукты на неделю. Остальное через две недельки обещает, как раз к концу работ. После работы я иду в аптеку за пластырем для моего пальца ноги.
День накануне предпоследнего дня. Меня опять ставят закапывать очередную яму. А Сашка разбирает леса. С досок он должен снять гвозди, выпрямить. С ямой я разбираюсь на удивление быстро и предлагаю помощь Сашке. Он рассказывает мне план путешествия в Америку. Прикольный пацан, жаль, что раньше не сошлись. Предпоследний день, Сашка моет полы в доме под Eminem, я расчищаю территорию от мусора. Кроссовки я пойду покупать в «Столицу». Или нет? Хочу красные, посвободнее, чтобы не натирало, чтоб забыть про мозоли.
Я наступаю на гвоздь, прокалываю большой палец левой ноги. Спокойно осматриваюсь. Хорошо Сашка вчера леса разобрал. Мне не больно, просто неприятно. Тишина, только Eminem доносится из дома. Я осторожно беру дощечку с пальцем, сажусь на землю. И медленно вытягиваю гвоздь. Ничего, день бы простоять. И завтра еще день. Куплю настоящий New Balance или Nike. Теперь мой палец вторит Мерилину Мэнсону.
Утро, открываю глаза. Сегодня получу свою зарплату. Пробую встать на ноги, палец мне отказывает. Фигушки. Я попробовал на одной ноге проковылять по квартире. Сестра проснулась, посмотрела, повела бровью, дальше легла спать. Я сделал круг почета от постели до кухни и обратно. Палец отказывал мне в понимании. Зарплату я не получил. Кроссовки не купил. Пошел работать официантом. Осенью, когда я стал получать нормальные деньги, я купил себе долгожданные Nike, черные. Наше кафе, иду с подносом, надо еще столик посчитать. В дверях вижу до боли знакомую фигуру, кажется, это Борис, и толстого мужика в рясе. Чай и яблочный штрудель, два мороженых. Борис, а как же деньги? Проблемы, проблемы пока. Позвони на неделе.
8.
Была зима, началось все с легкой боли, а закончилось тем, что ходить было трудно. Я никогда не думала, что большой палец играет настолько важную роль в процессе ходьбы. И я начинаю уже волноваться; через несколько дней зимние каникулы, и я должна поехать в Россию, а мой большой палец не дает мне ходить нормально.
Объясню, в чем особенность проблемы. Есть места, куда можно ехать, даже если трудно ходить, но есть места, куда никак. И тот поселок, куда я собиралась, как раз из тех, куда никак. Там нечего делать, если твой большой палец не в порядке.
Я с моей подругой предшествующей осенью провела в этом поселке несколько месяцев. Мы ездили туда по обмену, учить русский язык. Я помню, как мы только приехали туда и никого еще на знали. Мы успели два дня погулять по поселку вдвоем, купить сим-карту, а на третий день звонит телефон: «Это Андрей, пошли погулять». Я до сих пор не знаю, откуда у местного Андрея наш номер, которого мы и сами пока не помнили наизусть. Но видимо, никаких секретов в таком городке нет.
Потихоньку мы познакомились с Андреем и с его друзьями. И мы были в восторге; дискотека в заброшенном детском доме, целые коробки российского шампанского, тайные ночные прогулки по дворам. Или, например, как поехать заправить машину, когда тебе еще нет 18‑ти? Оставишь машину за кустами в 500 метрах от заправки, дойдешь до заправки пешком, купишь там бензин в канистре, вернешься и заправишь машину там в кустах.
Ну, и что могут две столичные девчонки из Финляндии, кроме как влюбиться в таких крутых парней? И особенно крутой был, конечно, красивый друг Андрея. Который очень хорошо катался на коньках. Как и я.
И поскольку мой русский был еще совсем ломаный и никаких длинных и интеллектуальных разговоров не могло быть, я планировала познакомиться с ним на зимних каникулах с помощью катания. Я знала, что местные девушки катались только скучно по кругу. А я умела играть. И я могла бы играть в хоккей с мальчиками и так легко произвести впечатление на друга Андрея. А тут у меня вдруг, именно в этот важный момент моей жизни, что‑то с большим пальцем ноги. И я начинаю понимать, что если это не пройдет, то никакого для меня не будет катка. А вне катка нет жизни. Все начинается с катка!
Я из тех, кто очень не любит ходить к врачу. Но в этот раз было настолько критично, что я сдалась. У меня не было вариантов — либо вылечу, либо сижу все зимние каникулы в гостях у тети Тани и смотрю из окна, как все романы идут мимо меня.
Врач смотрит на палец, крутит, тянет. Говорит, что ничего не может сделать, само собой пройдет. Но как это он ничего не собирается мне выписать? Мне очень надо. И я объясняю, что у меня критическая ситуация, надо ехать в Россию кататься. «Аа! Фигурное катание?» — он спрашивает и вдруг очень уважительно на меня смотрит. «Ну да, как бы фигурное катание», — я решаюсь ответить. «Я понимаю». И он начинает писать. Сильные обезболивающие. Я очень надеюсь, что их хватит до важного момента.
Комментарии Михаила Угарова
Вот смотрите, история № 6 очень интересна по монтажу. Очень важно разворачивать эпизодность, а не повествование.
История № 6 хорошая, но она была раскрашена и сработала не в пользу текста. Есть истории, а есть анекдоты, как правило, очень эффектные, те, которые рассказываешь в компании, такие нам не подходят, там фразы подобраны, все продумано, исчезает ощущение здесь и сейчас, и получается совершенно другой тонус.
История № 8 очень интересная, начинаем с одного берега, приплываем к другому.
Правильно превращать рассказ в перформанс, это произошло в третьем (№ 3) рассказе.
Про осу и отца с диабетом (№ 1) очень хорошая история, смотрите, как там все повернулось, в последнем событии.
В тексте № 2 тоже вот, смотрите, как мизинец снял с нее розовые очки, упала одним человеком, а стала другим, а все какой‑то палец.
И в целом сразу откидывайте вариант, который пришел в голову первым, очень важно принять решение и искать, искать то, что я рассказываю, сколько ступеней я прошел? У вас есть тематические повторы, что в принципе плохо. Важно идти дальше, вторая ступень, третья, это все ожидаемо: если угадал человека с полуслова, возникает «фу» — зрительское разочарование.
Палец условно относится к сексуальным объектам. Когда я читал ваши истории, то задумался о своей жизни, очень интересные места действия возникают. И партнеры. И каждый тянет за собой историю. Вот подумайте: где я ночевал в своей жизни, и сразу — столько странных мест. Это про что? Почему я ночевал в товарном вагоне, например. История — это всегда другой человек и отношения. Драматургия начинается, как только появляется второй человек. Это не про палец, а про что? Про что история. Потому что те, что сложились, они не про палец, это понятно? Всегда надо идти дальше, и не придется выкручиваться. Вот история № 7, если бы была только про ноги и пальцы, что кроссовки жмут, то она бы не получилась, а тут возникает еще герой, палец как бы запускает историю, подумал про палец, и понесло. И все пошло разворачиваться, появляется отношение к другому.
Потом, смотрите, плохой прием про себя как про «Наташу», режиссуры от третьего лица не бывает. Очень смущает прием, когда идет рассказ от большого пальца, палец не особо говорящий член организма, это все доспехи, камуфляж, когда только о пальце — тоже, такое нам не интересно. Надо оставлять как можно больше вопросов, когда меня мучают загадки, тогда интересно. Неотвеченный вопрос, который не дает покоя зрителю. Еще интересно, как двигаются смыслы, в тексте один, когда рассказывали — другой, когда задавали вопросы — третий, крайне интересен двойной смысл.
Все время спрашивайте, про что? Про что я мылся в душе? Про что я ела кашу? Про что я чистил зубы? Постоянно надо это для себя формулировать.
Доставать личное — самое опасное. Надо уметь его преодолевать, нырнуть и двигаться вперед — когда ты закрыт, ты неинтересен. С голым человеком может разговаривать только голый. Страхов у нас в жизни очень много. Но главный страх — это страх себя, он самый страшный. И вот, чтобы какую‑то свободу получить и не бояться ее взять, очень важно преодолеть себя.