Решив отдать долг участнику знаменитой венской выставки Gender Check, русскому Ясумасе Моримуре и Синди Шерман
в одном лице, Театр. вспомнил путь Владислава Мамышева-Монро: от юноши, гулявшего по Невскому в образе красотки Мэрилин, до лысой королевы Елизаветы, запечатленной на афише спектакля «Полоний».
Он умер, как умирают в кино: в экзотической стране, в голубом бассейне. Как будто и не умер — растворился, растаял. Как исчезал и до этого, пропадая иногда на несколько лет, но раз за разом возникая в мутной пене светских Москвы и Петербурга. В то, что в марте 2013 года он исчез навсегда, все поверили куда позже, чем пришла новость о его смерти: когда пошли разборки, кто был враг, кто друг, кто кого подставил и кто кого спас. А еще стали очень много писать о том, что он был большим художником. При его жизни об этом не писали и ему об этом сказать не успели. Веселый шут, он дарил всем вокруг ощущение, что мы еще молоды и все еще впереди. Когда он ушел, мы оказались в большом долгу. Теперь отдаем: вспоминаем, делаем ретроспективы, выставляем на «Манифесте» в Эрмитаже.
Как из пухлого розовощекого подростка, каким он появился на ленинградской художественной сцене середины 80-х, вырос такой идеальный мастер, не заметил почти никто. Его все знали, очень многие с ним дружили, его звали на главные тусовки обеих столиц, ему прощалось почти все. Он так долго был главным фриком Москвы и Петербурга, что по инерции, несмотря на весомые и довольно многочисленные выставки, за такового принимался до самого конца. Собственно, в этом приеме намеренного смешения автора и его персонажей и состоял один из главных художественных принципов Мамышева-Монро. Недаром ведь, прилепившись однажды как прозвище, это «Монро» стало неотъемлемой частью имени. Однако сейчас из-за границы, проведенной в марте 2013-го, видно, что мы, будь то случайные свидетели или очарованные им спутники, не увидели (или не потрудились обдумать) эволюцию образа, да и самого художника.
Владик Мамышев мог запудрить мозги кому угодно. Он «гнал телеги», как дышал. Сочиненных им самим рассказов о своем детстве, отрочестве и юности было столько, что никто ничему уже не верил — просто слушали как отличную устную прозу. Но в этом потоке можно выловить реальные факты, которые способны много о будущем Монро рассказать. Он родился в 1969 году, жил на Васильевском острове в Ленинграде в годы столь глубокого застоя, что, казалось, воздух не двигается вообще. Гадостность климата усугублялась еще и тем, что мама Владика была партийным работником. Что, во-первых, заставляло его потом в московских салонах играть роль мальчика из простой и неблагополучной семьи, а во-вторых, дало ему первый бесценный художественный опыт. В автобиографию Владислава Мамышева входит устойчивый апокриф о том, как мать заставляла сына запоминать наизусть по фотографиям членов Политбюро ЦК КПСС, которые в изобилии украшали уличные стенды советских городов и, судя по всему, присутствовали в библиотеке семейства Мамышевых. Мальчик всех выучил и в доказательство этого знания развлекал одноклассников тем, что рисовал их по памяти. Мама ли заставляла, или сам так хорошо запоминал, но, поскольку я училась с ним в одном классе, свидетельствую: это было ужасно похоже и невыносимо смешно. При этом рисунки совсем не были карикатурами — просто он помнил все подробности лиц этих (вообще-то бывших все на одно большое толстощекое лицо) функционеров от Долгих и Лигачева до Слюнькова и Зайкова. И со всей старательностью пытался их воспроизвести. Шаржировать было не нужно: эти господа сами себе карикатуры. А вот рисовальщика за эти листочки из элитной ленинградской литературной школы выгнали с треском.
Какую-то, наверное, школу он потом окончил, но в том девятом классе, в котором мы поучились вместе, в синей школьной форме разглядеть в нем будущего мастера телесных превращений было совершенно невозможно. А вот то, что мальчик этот какой-то феерической органичности, было понятно. Он зажигался каждый раз, когда с ним говорил заинтересованный собеседник. Где-то в это же время он попадет в обширную гомосексуальную тусовку вокруг Тимура Новикова, но по-настоящему известным в ней станет уже после возвращения из армии.
Советская армия и Владик Мамышев- Монро — понятия трудно совместимые. Тем не менее забрили партребенка как миленького и отправили на Байконур. В его изложении, он снискал там любовь сослуживцев и командования тем, что опять же хорошо рисовал портреты — и в дембельские альбомы, и на плакаты для красных уголков. Именно оттуда он привез образ Мэрилин Монро, в котором впервые сфотографировался на Байконуре. Рассчитал ли он, что за такие эскапады уж точно попадет в психушку и тем самым успешно демобилизуется (что в те годы было самым распространенным среди ленинградских мальчиков способом), или просто увлекся, а «дурка» была следствием, но в 1988 году он вернулся в Ленинград и оказался на сцене Дворца молодежи на концерте «Поп-механики» Сергея Курехина. В двух ипостасях — солдата и Мэрилин Монро.
С этого момента он стал звездой: сначала местного разлива, потом московского, потом, ближе к 2000-м, украшал собой мировые вернисажи, а своими портретами — афиши выставок в крупных музеях и страницы западных журналов. Однако тогда, в конце 80-х, юноша, разгуливавший в образе Монро по Невскому, считывался окружающими как еще один безумец, коих перестройка вытащила на улицу в товарных количествах. В молодости вообще каждый выход из дома представляется выходом на сцену, а в условиях тотального отсутствия чего-либо в магазинах высказывание через странную одежду было любимым развлечением понимавших в этом толк мальчиков и девочек. Милиционеры винтили этих чудаков так же, как винтили хиппи, рокеров, молодых людей в длинных кожаных пальто, бархатных сюртуках или шляпках с вуалью. Время было дикое и совершенно сумасшедшее — казалось, что можно все и что это все само летит тебе в руки.
Позже друзья Монро скажут, что Владик «питерский» и «московский» — это разные люди. Действительно, в Питере он был сначала в свите, а потом рядом, но под сенью Тимура Новикова. О том, как они познакомились, Монро оставил изумительный рассказ, в котором, понятное дело, нет ни слова правды:
«Я понуро брел по пустынной набережной Фонтанки, у меня на шее висел огромный кирпич, из глаз лились слезы, но я никак не решался войти в воду. Когда я дошел до Аничкова моста, меня заметил один молодой человек, он обратил внимание на мой понурый вид, на камень на шее, на безысходность в моих глазах. «Постой, безумец, жизнь так прекрасна!!!» — прозвучал его ласковый и нежный голос (такого ласкового и нежного голоса я не встречал никогда, даже во сне не слыхал). Я не поверил своим глазам, ушам: и отмахнулся от человека как от призрака. Тогда он обнял меня и сказал: «Ну же, давай, ущипни меня, убедись, что я не призрак!!!!!!!!» Я стал щипать его изо всей силы, я смеялся и хохотал как безумный и не понимал, что со мной происходит. «Как же зовут тебя, добрый человек, — спросил я, — никто еще не был со мной так ласков, так добр ко мне, так чуток».
Человек — высокий красивый брюнет — потупил свои дивные глаза и волшебным чарующим голосом, как бы стесняясь, произнес: «У меня простое русское имя — Тимур!»
Но правда тут и не нужна. Пока Тимур и его команда «новых» (сначала «новых художников», а потом «неоакадемистов» — членов Новой академии изящных искусств) были веселы, пока могли хохотать и щекотать нервы, Владик был с ними. Когда неоакадемизм заматерел и посерьезнел, ему стало скучно. Приятели стали «профессорами» Новой академии, он же был звездой «Пиратского телевидения». И вроде бы он делал похожие вещи — примерял то один, то другой образ, то для видео, то для фотографий, то просто заходил на одну тусовку в одном образе, а через час оказывался на другой в совершенно новом. Но в Москве он объявился одиночкой, на ходу скидывающим тимуровский шлейф, который в соперничающей столице мог только помешать. Внешне 1990— 2000-е Мамышева-Монро были безумными: сквоты и роскошные виллы, клубная столичная жизнь и затворничество на Бали, сожженная им квартира дочери Березовского Лизы и питерские коммуналки, полное безденежье и самые роскошные места Москвы, вернисажи в европейских столицах, премия Кандинского, друзья-миллионеры, наркотики. Ольга Тобрелутс вспоминает, как Тимур Новиков часто говорил Монро: «Герасим утопит тебя как Муму». А ведь там был не только герасим (героин), но и все, что под руку попадалось. Он все время ходил по краю, но всегда находились люди, с которыми он как-то выныривал.
Во всех его рассказах о «молодости Мамышева-Монро» самое важное слово — портрет. Он был помешан на лицах. Он запоминал и мог воссоздать почти любое — женское и мужское, красивое и безобразное, толстое и исхудавшее, доброе и злое, дебильное и высокоинтеллектуальное. Он превращал свое лицо в пустой холст и рисовал на нем другого человека. В одном из последних интервью, для «Афиши», он описывал этот процесс: «Я все делаю сам. И только в очень редких случаях — как, например, это было, когда журнал „Артхроника“ просил меня сделать Путина, Тимошенко и Медведева, — мне помогали профессиональные визажисты. На моем лице умещается лицо кого бы то ни было в диапазоне между Монро и Гитлером; это максимальный разброс, возможный в XX веке. Если ты делаешь точный рисунок, не допускаешь никаких отклонений от оригинала, то в какой-то момент происходит странная химия какая-то. Это длится буквально несколько секунд — и только в этот момент надо фотографировать, — в тебя будто вселяется чужая душа. Например, когда я впервые переоделся в Путина, у меня было ощущение, будто я стал каким-то колоссальным тотемным опарышем, который сейчас лопнет от съеденного говна. При этом я не злодей, а санитар леса и должен как можно скорее сожрать нашу страну умершую, великую Российскую империю, Советский Союз, чтобы поскорей началась новая жизнь».
Тут важно, что иногда своих героев выбирал он сам, но часто это были заказы. Начав с Мэрилин Монро, он примерял на себя личины всех подряд: Гитлера, Ленина, Жанны д’Арк, Усамы бен Ладена, Ивана-царевича, Ивана-дурака, Данаи, Штирлица, жены Штирлица, Путина, Матвиенко, Любови Орловой, королевы Елизаветы, Гамлета, Полония и еще сотен персонажей. По результату заказ от личного выбора отличить очень сложно — Монро, как идеальная скрипка, отдавался тому образу, который сейчас на нем играл.
Подобные практики перевоплощения в современном искусстве совсем не редкость. Трансвестия, дрэг-квин артисты — все это распространенные формы бытования на арт-сцене. Есть и художники, использующие собственное лицо как рабочий инструмент. Главная героиня тут Синди Шерман. Номинально то, что делал Монро, и то, что делает Шерман, очень похоже. Но есть важное отличие: собственное лицо Шерман почти полностью стерлось под масками, которые она на себя принимает, — она смывает свое «я» совершенно серьезно. Монро никогда не исчезал полностью, он всегда оставлял себе долю гротеска, которая и делала его персонажей столь живыми. А в последние годы еще и пугающе актуальными.
Театральная природа этого искусства в случае с Монро практически отрицалась. Ему нужно было либо остановленное мгновение (фотография), либо крупные кадры кинематографа (и лучше немого). Это очень видно в трехминутном видео «Кафе «Элефант», где Монро играет обоих супругов Исаевых и где один только чуть преувеличенный изгиб брови Штирлица заставляет зрителя умирать от смеха и переводит все из пафосной патриотической тональности в политическую сатиру. В этом смысле показателен холодный прием его последнего спектакля «Полоний» и очень высокие оценки одноименной выставки: театр как таковой был ему скучен, его театром был момент вспышки фотоаппарата. Ну или сама жизнь, которую он сыграл по правилам большого искусства.