Иван Поповски поставил в Вахтанговском театре жгуче-болезненное «Обыкновенное чудо» по Шварцу — без чуда и почти без музыки, хотя «сказка» по жанру заявлена как музыкальный спектакль. Шварцевская горечь — отнюдь не элегичность, которую часто слышат в «Чуде», а прощание до полной гибели всерьёз — и сегодняшние болевые точки создают страшноватую систему координат этой постановки и её важнейшие смыслы.
Было бы лукавством назвать ключевое решение этого «Обыкновенного чуда» каким-то невиданным новшеством, но не меньшее лукавство — сказать, что такой ход ожидаешь. Из глубины сцены появляется маленький павильончик, где, подобрав ноги, сидит Хозяин, напевающий «Нелепо, смешно, безрассудно…», а на больничной кровати в тяжёлом бездвижном сне — Хозяйка. Она — в длинном белом, он — в удобном чёрном. И в красных кедах. Павильон-палата размыкается. Первая сцена — монолог вместо диалога, картонные фигурки «белой» и «чёрного» в руках Хозяина разыгрывают театральную сказку для Хозяйки. И весь мир шварцевской истории материализуется из подручных средств. Художница спектакля Мария Трегубова любит такое превращение микро- в макро-, и здесь оно становится важнейшим принципом: Хозяин рвёт картонную коробку — и вокруг в огромном масштабе появляются похожие «картонные», рваные очертания условного пейзажа или интерьера. Бумажные, газетные, «коробочные» и конфетные миры, рукотворное, наивное чудо «для бедных». По заднему плану пробегут-проедут седые медведи — силуэты с фантика «Мишки на Севере». Потом появятся огромные травы и цветы («масштабированная» картинка со стены комнаты-палаты), которые во втором акте из красочных станут пепельными, монохромными — выгоревшими и поседевшими. Как и обитатели этого пёстрого мира, в первом акте поражавшие кричащей резкостью красок: розовых, красных, коричневых, зелёных…
Они не так важны, о них вполне можно сказать вслед за Хозяином: «Кто-то играл лучше, кто-то хуже». Хотя, конечно, если знакомые реплики могут звучать свежо, шутки — смешно, и нет-нет да появятся трогательные детали вроде скрюченных пальцев Короля, которые после мороза надо отогревать дыханием, — сыр-бор не лишён смысла. Но этот смысл тут совсем не главный. Люди-куклы, населяющие воображаемый мир, — средство для обыкновенного чуда диалога, который не случился, возможность «поговорить о любви» и вернуться в тот единственный и непоправимо упущенный «день, когда влюблённым всё удаётся». Принцесса и Медведь — не зеркало Хозяина и Хозяйки, они их сказочный образ из прошлого: когда Хозяйка встанет и окажется внутри сочинённой мужем фантасмагории, они, встречаясь, не раз повторят фрагменты диалогов тех двоих. И в поединке на шпагах будут участвовать все четверо. Это погружение в вымышленное и прошедшее — во многом продолжение предыдущей премьеры Поповски, посмертно-сновидческого «Вишнёвого сада» в «Мастерской Фоменко». Вот только ожидание смерти — несравнимо страшнее чистилища после неё.
На фото — сцена из спектакля «Обыкновенное чудо» (в центре — Полина Рафеева) © Яна Овчинникова
«Обыкновенное чудо» — это во многом шварцева «Буря». «Последняя сказка», конец волшебства, крушение сказочного мира и прощание создателя-драматурга. И в случае со спектаклем Поповски может вспомниться «Миранда» Коршуноваса — «Буря», разыгранная отцом в (пост)советской комнатушке для дочери с нарушениями здоровья. Но у Шекспира есть «обыкновенное чудо» музыки. В спектакле её на удивление мало, и она лишена спасительной силы, а немногочисленные песни из фильма Захарова не столько поют, сколько проговаривают, — и не потому, что не могут спеть. Просто уже нет ни сил, ни смысла «судьбу заговаривать», и даже строчки про бабочку, которая «крылышками бяк, бяк, бяк, бяк», — сюрреалистичный монолог. И о чуде уже бесполезно заикаться — потому что внутри этой истории оно мыслится лишь как надежда на исцеление от реальной неизлечимой болезни. А таким чудесам не всегда суждено сбываться.
Едва ли не все вахтанговские премьеры прошлого сезона были размышлением об утрате, о необходимости преодоления или принятия непоправимого: чужой, а порой и своей, смерти, расставания навсегда. Но даже там, где эта вопросительная рефлексия обретала отчётливость личного высказывания создателей или участников, оставалась разомкнутость финалов: по сути любая история — про настоящее, а горизонт будущего сегодня не виден никому. «Обыкновенное чудо» существует в совершенно новом хронотопе. Страшном, потому что огромное пространство сцены кажется замкнутым, в портальную арку врывается метель: на этой сцене, конечно, много спектаклей, где идёт снег, но нигде он не вторгается из недружелюбного мира, подступившего максимально близко. А когда вход в эту гигантскую «картонную коробку» завалит, соприсутствие смерти, которая отнюдь не прячется и не сбегает, станет особенно явным. Во втором акте об этом будет говорить обречённая Принцесса. А ещё раньше смерть-преследователь воплотится в образе вооружённого дурака — Охотника, который бродит рядом и всегда готов выпустить пулю, да притом ещё мнит себя артистом…
На фото — Полина Рафеева и Яна Соболевская в спектакле «Обыкновенное чудо» © Яна Овчинникова
Конечно, этот спектакль про любовь. Про любовь мучительную, невоплотимую, недовысказанную. Про не сказанное и не сделанное вовремя, про невозможность оправдаться. Но и про то, что «вдруг» бывает только беда и горе. Про неготовность к худшему и трудный опыт прощания. Про драму одного человека, который понимает, что жить и любить — страшнее и больнее, чем умереть-уснуть. Непонятно, да и не так уж важно, пожалуй, отчего умирает Хозяйка: от прозаичной неизлечимой болезни, оттого, что её «обидел» муж, или, вслед за Принцессой-двойником, «от любви». Принцесса и Хозяйка — почти единственные тут без составов: первую играет сверхновая звезда Вахтанговского, яркая и тонкая Полина Рафеева, вторую — Яна Соболевская. У роли Хозяина — два исполнителя принципиально разной актёрской природы. Что и как делает в этой работе Леонид Бичевин (кроме того, что с самого начала у него выбеленные «в седину» волосы), пока не знаю. Но что и как делает Владимир Логвинов — очень существенно. С Яной Соболевской они уже сыграли и трагическую любовь в «Войне и мире», и трагическую нелюбовь в «Короле Лире». Но в репертуаре обоих почти все роли — по-вахтанговски «масочные», игровые, решённые через форму, и в «Обыкновенном чуде» едва ли не впервые они получили возможность видимо-простого существования: с мягкими улыбками, с естественными тембрами, с реальным, наконец, собственным возрастом. Со столь минимальной характерностью, что, кажется, здесь есть место и время даже для того, чтобы «быть собой».
Это-то и важно. Оба проходят сложный путь, где затаённая драма и светлая горечь Хозяйки-наблюдательницы, наполненной разом сочувствием и усталостью, оттеняет метания Хозяина, его душевную агонию и отчаянное веселье «на преодоление», движение к пропасти — как буквально скинет он Медведя с накренённого стола, потому что это он и есть — и сейчас проклинает свои ошибки. Но они не сказочные герои. Недаром у Шварца персонажи названы именно так, и пьеса вполне допускает прочтение «без волшебства». В спектакле диалог «Скажите, пожалуйста, вы не волшебник? — Нет, что вы!» повторяется дважды. Отрицание в устах Медведя — знание, что такое эти волшебники; отрицание Хозяина — спокойно-прозаическое, без иронии. Он даже и не художник, пожалуй, как было в фильме Захарова. «Прощай, размах крыла расправленный… и творчество, и чудотворство», — по Пастернаку — главная тема спектакля.
И в пьесе, и в обеих киноверсиях (захаровской художнической ворожбе и по-шварцевски горькой картине Эраста Гарина), и в премьере — разные финалы, а значит, разные ключи к «сказке». У Поповски историю замыкает не развязка «сюжета о медведе», а убаюкивающий монолог Хозяина. Он садится на пол у белой кровати, куда вернулась Хозяйка в тяжёлой бездвижности, и долго говорит, обнимая её руки, прикладывая их к своим глазам, медленно проводя её ладонями по лицу… Монохромный мир второго акта — единственная реальность Хозяина, погрузившегося в черноту непоправимого горя (ещё прежде у него на голове появляется чёрная шапка, усугубляя траурность). Он говорит о любви, о сне, о завтрашнем дне, о людях, которых не вычеркнешь, о кратком счастье быть рядом — и когда произносит «я, на свою беду, бессмертен», говорит это с горьким сарказмом. Не буквально «бессмертен», конечно же. Но это хорошее определение для растерянности того, кто в последний раз прижимает к губам ещё тёплые пальцы любимой.
На фото — Полина Рафеева и Эюб Фараджев в спектакле «Обыкновенное чудо» © Яна Овчинникова
Такая история вполне самодостаточна. Но это не всё. В конце первого акта ещё воздушная и «цветная» Принцесса с воздушным шариком в руках обнимала медведя — того самого, чьё кружение с Татьяной завершает «Евгения Онегина» Туминаса. Отнестись к этому можно было бы как к милому оммажу — вроде пары фраз Лира, которые иронично произносит исполнитель этой роли в бутусовском спектакле Артур Иванов: в «Обыкновенном чуде» он с необычной сдержанной мягкостью и почти нежностью играет Короля, который не хочет быть королём и тоже страдает от любви — отцовской. Или вроде отсылок к знаковой для театра «Принцессе Турандот». Можно подумать и о том, что у Туминаса женщины, как правило, сильнее мужчин и потому обречены на большее страдание — мужчин же оно накрывает лавиной катастрофы или невыносимой любви и почти сразу ломает, если не убивает вовсе. Но «Обыкновенное чудо» всё-таки рассказано не «с женской точки зрения». И вдруг проступает не единственный, но существенный смысл этой грустно-снежной истории: конец прекрасной эпохи. Завтра будет новый день, так всегда бывает. Но здесь и сейчас — только-только закончили рассказывать сказку, и пока не получается осмыслить необратимость времени и событий. И потому, выходя на поклон, артисты-персонажи прикладывают палец к губам, «снимая аплодисменты», и в буквальном смысле вполголоса поют «Прощальную песню» на стихи Кима. Она в фильме Захарова — то ли трагичная, то ли циничная, то ли всё сразу. Здесь — светло-обречённая, с лязгающе-«карнавальными» проигрышами: таков придуманный Настасьей Хрущёвой звук чужого страшного праздника в кулисах. «Начало вернуть невозможно, немыслимо… Не авось, не когда-нибудь, а больше уже никогда».
На фото — Владимир Логвинов и Яна Соболевская в спектакле «Обыкновенное чудо» © Валерий Мясников
…Примерно так, только не растерянно, а твёрдо уходил Сулержицкий, с почти слёзной теплотой сыгранный Владимиром Логвиновым в спектакле Аси Князевой «С художника спросится». Спектакле, который завершается звучанием голоса Римаса Туминаса — утешающим, ироничным и нежным чтением слов Сулера: «Сценическое искусство — единственное, от которого не остаётся никаких памятников, — не может остаться, так как единственный его материал есть биение (трепетание) живого сердца в данную минуту, аффективное чувство, рождающееся здесь же, при зрителе, волнующееся и волнующее сердце зрителя, заражение его непосредственно, от сердца к сердцу…». «Так проще, не правда ли? Не правда ли, меньше болит?» — едкие строчки «Прощальной песни» и про это тоже. Едва ли меньше. Финал остаётся открытым.