© Алексей Гущин / Пермский ТЮЗ
Корреспондент ТЕАТРА. – о новом спектакле Владимира Гурфинкеля в пермском ТЮЗе
«Мертвые души» – спектакль бесконечно грустный. Неизбывная грусть пронизывает каждый жест, звук, слово, движение. Он весь как песнь – заунывная, что так хороша, когда едешь по бескрайним тоскливым просторам русской земли.
Поют, конечно, о России, с самого начала давая понять, что случай с Чичиковым – лишь повод, не больше. Постановщики: режиссер Владимир Гурфинкель и художник Ирэна Ярутис – пространство сцены оставили практически пустым. И ничто не мешает смотреть, как растерянно в нем бродят люди – то в белом исподнем, то в серо-полосатом арестантском, с грубо сколоченными табуретками в руках. На заднике висит большой экран, на котором пространство приобретает документально зафиксированную почву: то серо-бугристую, то заснеженную, и разворачивается, благодаря стремительно движущейся камере, в бесконечную даль (видеоарт – Наталья Наумова). На экране тоже ходят люди, в таких же одеждах, такие же растерянные, и табуретки там тоже – единственные осязаемые предметы. Впрочем, нет, и там и там – ещё камни и гробы. Все происходящее творится в окоеме отрешенных, полных вселенской печали, то усиливающихся, то затихающих звуков (композитор Виталий Истомин). Да и в самом произносимом со сцены тексте (инсценировка Ильи Губина) всплывает не столько история похождений Павла Иваныча, сколько общее ощущение онтологической потерянности человека, несоразмерности ему самих российских пространств: «О, Русь! Онемела мысль перед таким пространством, – чуть не первые слова спектакля. – Грозно обнимает оно меня».
Омертвелость души. Здесь это архетипическое основание самой жизненной эстетики. Актеры существуют в особом ритме выверенных движений, статуарных поз, способов произношения и интонирования. Здесь всё не буквально, всё символически отстранено. И, может быть, главный символ спектакля – мужской гомогенный мир. Женского, теплого, рождающего, и потому устремленного в будущее начала, здесь нет. Женские персонажи в мужском исполнении – Коробочка (Роман Кондратьев) и супруга Манилова (Дмитрий Гордеев), не лишены неуклюжего кокетства – существа странные, жутковатые, хоть и очень смешные. Больше всех на живого человека здесь похож сам Чичиков (Александр Смирнов) – он ещё что-то предпринимает, на что-то надеется, чего-то ждет. Так вместе с его живой энергией в сумрачную, полутемную, подчеркнуто черно-белую палитру спектакля (художник по свету Евгений Гинзбург) мгновениями врывается теплый яркий свет и звучит обычная, с человеческими интонациями, речь. Но каждое его взаимодействие, каждый контакт с другими людьми оборачивается встречей со смертью в том или ином варианте.
Сгорбленный, суетливый Плюшкин (Александр Красиков) выстроит из табуреток целую пирамиду (чтобы, взобравшись, отпраздновать удачную сделку), но затем, во время разговора, пирамида незаметно трансформируется в смертное ложе, на котором мы его, лежащего со скрещенными на груди руками, и оставим. Коробочка, торгуясь, будет завлекать Чичикова едва ли ни непристойными танцами, и при этом не забывать регулярно поправлять в гробу-тележке постоянно оттуда вываливающееся, худенькое, ломкое, одетое в ослепительно-белый саван тело покойного супруга (Александр Королев). Манилов (Михаил Шибанов) с балетной пуантой на левой ноге, упоенно вытанцовывающий с Чичиковым какие-то фантастические па, в финале сцены пронзительно закричит: «куда же вы? останьтесь!». А Ноздрев (Дмитрий Юрков) не преминет, между прочим, сообщить примету: это, к счастью, если встретишь покойника. Что оказывается здесь совсем не между прочим –похоронная процессия с губернатором в маленьком гробу и с огромной крышкой – тянется по всему периметру сцены, появляясь и на экране.
Все актеры уловили эту манеру символического бытия-небытия своих героев. Это относится и к Александру Шарову – Селифану, вознице, по большей части молчаливо присутствующему в каждой сцене: выразительные позы, звуки, движенья то апатичные и растерянные, то вздрюченные и бесшабашные. Может быть, только Собакевич (Яков Рудаков) выглядит пока не совсем органичным, не до конца усвоившим эту особенность сценической жизни.
Теперь о главном. Или, по крайнем мере, о самом горячем. Понятно, что сегодня для всего театрального сообщества слова «следствие», «процесс», «следователь», «подозреваемый» звучат совсем не абстрактно. И хотя судебный процесс, который идет здесь над подозреваемым Чичиковым, как будто не в фокусе – это скорее знаковый фон спектакля, но что касается Следователя третьего отделения Ивана Донеца, персонажа почти бессловесного, то его положение в действии едва ли не центровое. Длинная, как будто вытянутая, в приличном костюме фигура, бледное, все время как будто обращенное вниз лицо в очках с тяжелой оправой, манера постоянно крутить шариковую ручку между пальцами полусогнутой руки. Его вкрадчивые шаги прошивают всё пространство, сколько бы народу на сцене в это время не находилось – он вездесущ, всеведущ, и при этом слеп и глух. Это скорее механизм, который реагирует только на то, что нужно, на то, что он высвечивает ярким мертвенным светом большой черной настольной лампы. Все остальные – помещики, мужики, чиновники и даже покойный губернатор – как указано в программке, проходят по делу как свидетели, которые время от времени превращаются в заключенных, как их полотняное мятое белье – в тюремные грубые робы. Словом, все здесь – либо ещё не отошли ото сна, либо уже проснулись, но сидят.
И последний – он же, кстати, и первый – символический знак действия: огромный светлый камень, который бесполезно пытается сдвинуть с места эта беспорядочная сонно-арестантская толпа. Привет Сизифу.
Радуясь эстетическим достоинствам спектакля, не могу не сказать, что базовую идею спектакля, которая к тому же абсолютно избыточно иллюстрируется красной загорающейся надписью «ВЫХОДА НЕТ», не разделяю. Та социальная яма, в которой мы оказались, результат не неких вечных, пространственно-метафизических особенностей нашей родины, которую «умом не понять». Она встанет ото сна, когда мы сами, проснувшись, и, выдавив из себя по капле страх потенциального арестанта, осознаем, что, как точно заметил современник, «давно пора …. мать, умом Россию понимать!». И действовать соответственно.