Журнал ТЕАТР. о спектакле Псковского театра имени Пушкина, который продолжил прерванную в марте «Золотую маску».
27 июля Псковский драмтеатр показал членам жюри «Золотой маски» спектакль «Ревизор» в постановке Петра Шерешевского, который уже был участником фестивалей «Осенний марафон» и «Реальный театр», а теперь выдвинут на соискание Национальной премии. На нее претендуют: сам спектакль, режиссер и три актера (Евгений Терских – Городничий, Дарья Чураева – Марья Антоновна и Виктор Яковлев – Земляника).
«Сегодня у нас практически аншлаг», – пошутил худрук театра Дмитрий Месхиев, приветствуя полтора десятка коллег, для которых в этот день начался самый непредсказуемый театральный сезон. Таким об-разом, социальная дистанция в зале была соблюдена полностью, а вот на сцене все требования Роспотребнадзора упразднить массовые сцены были попраны – ведь Шерешевский, автор фантазии на тему комедии, каждому гоголевскому чиновнику-шаржу подарил по жене (а Городничему еще и мать-старушку в исполнении Галины Шукшановой) и тесно усадил всех за длинный стол, где под салаты и наливочку, под «Поднявши меч на наш союз» и незлобивый треп, Антон Антонович решается, наконец, признаться, что мучает его последние дни: ревизор какой-то едет, никогда такого не было и вот опять. Неразбериху дружеского застолья структурируют четыре видеоэкрана с тремя изображениями (одно, самое главное, транслируется на два экрана, два других ему «аккомпанируют»). Объективы камер собирают свое «лего» первой сцены: вот отец отбирает у дочери запрещенную рюмку – ишь ты, школу она окончила, поговори у меня; вот хохочет, присаживаясь на колени к другому, чья-то лихая женушка в обтягивающем платье; вот удаляют-ся перекурить («Тоша, ты что, опять закурил?! У тебя же сердце!») Городничий и Почтмейстер (Максим Плеханов).
К тому моменту, когда два хипаря-неформала, Бобчинский и Добчинский (Денис Кугай и Лев Орешкин) врываются, на правах дружков дочери, за взрослый стол со своей догадкой насчет ревизора («Опа! – сказали мы с Петром Иванычем»), ты уже в плену этого спектакля, сделанного давно привычными средствами (кого сейчас удивишь видеопроекцией и актуальностью гоголевского текста). В плену этой интонации предчувствия необратимости. В плену если не сочувствия, то смутно ощущаемого сородства с гоголевскими чиновниками, в которых здесь есть что-то трифоновское, с их женами, детьми, борзыми щенками, грешками, обстоятельствами, подступающей старостью, никчемностью и навсегда въевшимся в душу страхом.
Хлестаков Камиля Хардина входит в этот «союз», как нож в масло, и, не встречая сопротивления, проникает все глубже и глубже. Не человек – функция, проявитель, лакмусовая бумажка. Бактерия, которая без всякой рефлексии, легко приспосабливается к ослаблен-ному организму-донору и начинает его пожирать. А что прикажете делать с Городничим, который на приглашение присесть на кровать, послушно снимает ботинки, обнажив красные носки, и лезет под одеяло, полностью имитируя позу «ревизора» в одних плавках. И что делать со всей этой вереницей чиновников, которые готовы принять любое унижение, лишь бы купить себе индульгенцию? «Бактерия» не утруждает себя ни правдоподобными версиями для поборов, ни элементарными приличиями. Мускулистый качок, так ни разу и не одевшийся дальше халата, щедро раскладывает лапшу (настоящую, из кастрюльки) по ушам и лысинам хозяев города, целует, не сдержав порыва, в живот хозяйскую дочку. А когда, аккурат к визиту Земляники, Хлестакову пора принимать душ, присутствие постороннего его нисколько не останавливает: «Потрите-ка мне спинку». Земляника Виктора Яковлева страдальчески морщится, не готовый к тому, что расплата зайдет ТАК далеко. Минутная жестокая борьба между верноподданническим страхом и старомодной мужской брезгливостью (а за ней и тоска постаревшего функционера: сколько не воруй, а не наворуешь себе ни безопасности, ни достоинства, ни покоя) отражается на лице Земляники со всей ясностью и заканчивается обозначением границ допустимого: черт с тобой, ревизор, в душ залезу, но штаны не сниму.
«Ревизор» Шерешевского – еще и о том, как далеко можно раздвинуть границы допустимого и как легко провалиться в образовавшуюся пропасть.
В «Ревизоре» сегодняшнего дня нет вскрытых писем, а есть видеоблог «На зеркало неча пенять, коли рожа крива», который ведет высеченная унтер-офицерша (Наталья Петрова), словив однажды хайп на встрече Хлестакова с купцами. Впоследствии ее микрофон будет мелькать тут и там на вечеринке по поводу обручения губернаторской дочки – не так уж много в го-роде N медиапрофи, не так уж мало у нас перед глазами примеров подобной трансформации. Есть инстаграм Хлестакова, на который подписано немало «друзей Тряпичкиных», а Шпекин умеет мониторить соцсети – не спрячешь и не спрячешься. Но не эта дань времени делает «Ревизора» таким болезненно-актуальным.
Самая болевая его точка – отец и дочь, средней руки чиновник и вчерашняя школьница, которая, как и положено подростку, слегка бунтует и может выкурить с заезжим гостем косячок, по-женски враждует с матерью, но обожает еще не старого харизматичного отца. И потому впадает в ступор, когда плодожорка-Хлестаков, справляя еще одну свою здоровую потребность, под истеричную спешку матери и растерянное согласие отца, уволакивает ее в койку «на помолвку».
За эту сцену спектакль однажды (во время «Реального театра») огреб скандал-донос на тему «насилие на сцене», несмотря на дисклеймер «18+». Сцена сделана так, что ни дети, ни взрослые физически не могли увидеть ничего запретно-эротического. Зато они увидели нечто более страшное: глаза отца, до которого быстро доходит, какую цену платит он в данную минуту за свой покой. И через минуту – глаза дочери, еще не умеющей осознать ту тоску и разочарование, которое на нее нахлынуло.
Отец не сразу понимает до конца, что ранен смертельно своей слепотой и предательством. Он еще примет участие в натужном веселье финального пик-ника, еще попробует стряхнуть с себя совесть. Но когда правда раскроется для него окончательно, ему уже не нужен будет никакой ревизор из Петербурга – своего собственного Страшного суда ему вполне достаточно, чтобы задохнуться от боли и умереть от отвращения к себе. А глаза дочки – неразвитого, недолюбленного подростка, брошенного взрослыми (и не гоголевскими чиновниками – всеми нами, не отворачивайтесь) – так и будут искать в толпе беснующихся гостей любимого предателя-отца, чтобы ответил, как ей теперь жить дальше.
Этот «Ревизор», как и у Гоголя, становится зеркалом времени. Нашего времени, в котором черные уже пришли вслед за серыми.