Ансамбль Батшева сыграл в Тель-Авиве мировую премьеру «Last Work» Охада Наарина
Мы видим в дальнем углу сцены рыжую женщину в длинном синем платье, бегущую по беговой дорожке. Что бы ни происходило на сцене, все так же ровно она будет бежать вплоть до того, как закроется занавес (да, да — занавес в этом спектакле есть), а мы станем следить за другими, но все время боковым зрением не отпускать эту движущуюся синюю фигуру. Она будет нас смутно беспокоить, а вместе с тем, как игла прошивать спектакль, собирая на одну нитку разрозненные движения восемнадцати танцоров Батшевы и превращая череду рваных эпизодов в цельное и непрерывное высказывание. «Почему она всё время бежит?» — спрашиваем мы, как спрашивали когда-то почему бежит Форрест Гамп из фильма Роберта Земекиса. Слабоумный Гамп бежал потому, что чувствовал, что в мире что-то идет не так, и не мог справиться с этим другим способом. Гений и интеллектуал Охад Наарин тоже чувствует, что в мире все пошло не так, и откликнуться на это может тоже только через тело, новым спектаклем под тревожным названием Last Work, похожем на вопль отчаянья и печальную констатацию безнадежности усилий.
Почему «Последняя работа»? — спрашивают у Наарина, и он с горечью отвечает: «Не мы выбираем, какое из наших действий станет последним. Да, можно принимать это легче — это моя последняя работа на сегодня, но вообще-то дела в моей стране идут не слишком хорошо, так что, возможно, эта работа станет последней, кто знает». Наарин, как всегда, не хочет, чтобы его спектакль трактовали, как политический жест, он не хочет, чтобы его театральные метафоры впрямую связывали с сегодняшней израильской ситуацией, но с этим ничего не поделаешь, «Последняя работа» обречена на то, что её будут трактовать именно так. Да, мы видим, что речь идет о куда более универсальных вещах: об одиночестве в толпе и невозможности коммуникации, о манипуляции, зависимости и беспомощности, о вражде и насилии, о палачах и жертвах. Но вышло так, что эти проблемы в крошечной стране стали видны всему миру так, будто на нее навели увеличительное стекло. Наарин делает спектакль не об Израиле. Но то, что он живет в Израиле, определяет сюжет его мыслей.
Танцор на корточках медленно перетекает с одной ноги на другую, будто ощупывая ступней землю. Он встает, раскидывая руки, и одной словно опирается на воздух, когда вторая слабо колышется вместе с поднятой ногой, как трава на ветру. Наарин, объясняя свою систему движения под названием «гага», говорил: прислушайтесь к своему телу, будьте, как водоросль, которую шевелит вода. В начале «Последней работы» его танцоры похожи на растения: выходят по одному, каждый сосредоточен на себе, у каждого цветка своя жизнь. Другие осторожно ходят на пальцах. Как птицы. Мгновенный всплеск движения — быстро побежали, мелко семеня, — и снова спад. Кто-то ползет, извиваясь, как змея, кто-то передвигается на четвереньках.
Наарин не пытается сделать вид, что эта жизнь, что этот танец продолжаются и за кулисами, нам не дают забыть, что мы в театре и часто, закончив своё соло, один танцор, совсем обыденно, служебным шагом, уходит за кулисы, а другой, выйдя, не сразу вступает, а останавливается, пристально глядя на то, что происходит сейчас с третьим. Из этих многих коротких соло, которыми наполняется сцена, Наарин строит внешне хаотические композиции, ритм которых поначалу очень-очень медленный, сосредоточенный на каждом минимальном изменении положения тел и от этого сверхнапряженный. Композиция строится как волна, перекатывающаяся по сцене — то сгущающаяся скоплением людей, то разряжающаяся, вздымающаяся и опускающаяся снова. Заторможенные движения теряют естественный смысл: вот сейчас эти двое сближаются, подняв руки, — это привет или угроза, объятие или удар?
Наарин сам, под псевдонимом Максим Варрат, составляет плей-лист своего спектакля: электроника, техно, даб степ, диджейские миксы и оригинальная музыка Гриши Лихтенбергера мерно отбивают ритм, набирают обороты, шуршат, скрипят, трещат, скрежещут. И разрозненные «цветы», птицы, ленивые животные вдруг стягиваются в плотную марширующую толпу, которая движется, как кулак, ощетиниваясь выброшенными руками и снова останавливается под заунывную греческую колыбельную. А потом опять в стучащем электрическом ритме толпа распадается на отдельных людей, повторяющих механические движения, как детали в механизме, где каждый отвечает за своё, но все подчиняются общему заводу.
Женщина в синем платье все бежит.
Спектакль открыт для интерпретаций: что это было, история об эволюции? На наших глазах актеры из тёмных маек с шортами переодеваются в белые, натягивают на головы белые шлемы-маски и превращаются в людей без лиц, продолжающих общее движение. Это о государстве? Несколько высоких мужчин надевают длинные чёрные платья, похожие на сутаны, их искривленные тела как будто обвиваются вокруг белых. Это о религии? Вот зарядил бойкий попсовый ритм, чуть ли не дискотечный танец, в воздух летят цветные брызги фейерверка, кто-то бьет в барабаны, кто-то машет флагом, кто-то кричит в микрофон, кто-то достает автомат. Это о революции?
И тот, кто орал в микрофон, принимается обматывать все вокруг клейкой лентой, он лавирует среди людей из рассыпавшейся толпы, обкручивая скотчем каждого, и все пространство превращается в сеть, где запутались танцоры, как мухи, птицы или рыбы. Бегущей женщине он дает в руки белый флаг и придерживает его расправленным, завершая картину.
Мы вольны думать об этом спектакле всё что угодно, но в Израиле, в Тель-Авиве, где в июне ансамбль Батшева сыграл мировую премьеру «Последней работы», её невозможно понять двояко. Её зрители, так же, как и Охад Наарин, возглавляющий театр уже 25 лет, чувствуют себя заложниками политики постоянно воюющей страны. Одновременно пособниками насилия и его жертвами. Но это, пожалуй, только усиливает универсальность размышлений хореографа, ведь на самом деле они касаются всех — пособников и жертв.