Четвертый номер журнала в значительной своей части посвящен Петербургу. С ним связаны и герой рубрики «Протагонист» Андрей Могучий, и герои двух спецпроектов — «Бумажный театр Александра Шишкина» и «Век Николая Акимова». Большая часть текстов так или иначе вращается вокруг феномена питерского театрального андеграунда, но не оставляет своим вниманием и питерский театральный мейнстрим. Этот тематический перекос в сторону северной столицы неслучаен.
Состоявшаяся весной 2011 года церемония награждения премией «Европа-театру» — ее в номинации «Новая театральная реальность» как раз и получил Могучий — стала еще одним поводом задуматься о парадоксальной роли Петербурга в театральной жизни России. Да и вообще о его особой роли. Интересно, в самом деле, понять, почему, традиционно воспринимаемый как островок западной культуры на бескрайних просторах евразийской степи, этот город в новейшей театральной истории стал едва ли не главным оплотом традиционализма и изоляционизма: все «западное» тут отвергалось с еще большим накалом, чем в целом по стране. И почему — если посмотреть с другой стороны — именно консервативный и чопорный Петербург, а вовсе не по-купечески радушная Москва оказался главным рассадником «андеграунда», так или иначе подпитываемого западными влияниями.
Когда в 90-е открылись границы и главный питерский режиссер Лев Додин начал свою широкомасштабную гастрольную деятельность, его вызвавшие фурор на Западе «Гаудеамус» и «Клаустрофобия» были быстрехонько заклеймены в родном городе как попытка распродажи русской духовности в чуждой нам упаковке. Но еще до того как они (границы) открылись, именно в Питере пышным цветом расцвела неофициальная культура — от кинематографического «некрореализма» до курехинской «Поп-механики», от Новой Академии Изящных искусств Тимура Новикова до угнездившихся в разнообразных ДК многочисленных питерских театральных студий. «Лицедеи», DEREVO, АХЕ, «ДО-Театр»… В этой культуре был чисто петербургский болезненный чахоточный излом, был привкус авангарда для интеллигентных маргиналов. Но были и свои достижения. На насыпной почве Северной Пальмиры далеко не все укоренялось, но оно, однако ж, тут зарождалось, плодилось, роилось вокруг «Сайгона».
Эта двойственность великого города, конечно же, врожденная: ведь само его появление на свет была попыткой тоталитарными методами насадить западные (sic) ценности, которые по определению отвергают тоталитаризм и утверждают свободу индивида. Но она и благоприобретенная, точнее, усиленная в ХХ веке, когда, перестав быть столицей, Петербург-Ленинград обрел особый комплекс неполноценности, идущий рука об руку с комплексом превосходства. В провинции хвалятся всем на свете. «А вы знаете, у нас самая большая мусорная куча». «А у нас самый большой общественный сортир». Петербуржец никогда не опустится до похвальбы. Он и так знает, что живет в самом-самом городе на свете. Но в этом «сАмом» тоже есть особый налет провинциальной закомплексованности. Москва, напрочь лишенная всяких комплексов, точно знает, что она никакая не «сАмая», она всякая. В ней все есть. В том числе и Петербург, кстати. И глубочайшая провинция тоже. Она, как и всякий истинный мегаполис, плавильный котел.
Петербург иной. Он цельный. Он искусственный. Он город позы — хорошей позы и хорошей мины. Он «тонный» город, в котором так и хочется совершить что-то «моветонное». Он больной город, который хочет быть нормативным и здоровым. Он нормативный город, который хочет порой выломиться изо всякой нормы. Его аристократизм и его интеллигентность всегда были немного репрессивными (зря, что ли, разговоры про нравственность в искусстве, которые вообще характерны для театральной России, тут обретают особую страсть и особый пыл) и всегда оборачивались революцией, авангардом, андеграундом.
Все это так или иначе отразилось в статьях журнала, но вот хочется сказать напоследок. В последние годы меня не покидает ощущение, что в чем-то обаятельное, но во многом раздражающее своеобычие Петербурга медленно, но верно улетучивается. Его репрессивная нормативность сдает свои позиции, а «революционная» реакция на нормативность уже давно канула в Лету. Взять хотя бы культурные миграции… Трудно сосчитать, сколько выдающихся ленинградцев переехало в мрачную романовскую, а потом шальную ельцинскую эпохи из Питера в более свободную (а потом и гораздо более богатую) Москву. Но в самые последние годы мы стали свидетелями обратного процесса. Москвичи (и не только москвичи) стали перебираться в Питер. В Александринке обрел второе дыхание режиссерский и продюсерский талант Валерия Фокина. Питер, а вовсе не Москва снисходительно отнесся к экстремальным театральным опытам Андрея Жолдака. В Питер после долгого московского сидения вернулся Юрий Бутусов. В него, наконец, фактически переехал коренной москвич Константин Богомолов. Кажется, потихоньку-полегоньку этот церемонный, витринный, исключительный (на болоте родился, три раза крестился, попал в окружение и стал героем) город тоже становится мегаполисом. Тоже превращается в плавильный котел. Интересно будет поглядеть, какая в нем заварится каша.