Спектакль театра «Ромэн» «Зелёная лампа», сделанный в жанре кабаре-променад, разрушает все наши стереотипы, связанные с этим театром. Он поставлен по пьесе драматурга Филиппа Фенвика, основанной на биографии его прадеда. Его поставила Натали Товен, русская француженка. О стихии цыганского театра, уличном театре, системе поддержки театра во Франции и многом другом Натали рассказывает своему соавтору и партнёру Ольге Коршаковой.
– Минувшим летом «Зелёная лампа», российско-французский спектакль театра «Ромэн», как и другие российские спектакли, не смог из-за пандемии попасть на территорию Франции, чтобы участвовать в «Русских сезонах» в Авиньоне. Что потеряли от этого французские зрители и международные эксперты?
– Я очень хотела, чтобы зрители узнали, каким может быть цыганский театр: что это не обязательно концертные костюмированные программы, вовсе нет! Цыганские театрализованные концерты замечательны, но это традиционный вариант, а в «Ромэне» мы сделали современный спектакль. Думаю, французской публике очень понравились бы авангардные фрагменты «Зелёной лампы» – стихи Хлебникова и Маяковского, хореография в духе биомеханики, и конечно, видеоряд и современная музыка Ромена Картье, моего единомышленника, мы работаем вместе уже 20 лет.
Это же гремучая смесь – стихия цыганского театра и русские авангардные художники начала 20 века. Для французов это было бы своего рода открытием: если Маяковского они знают, то Хлебникова и Мейерхольда почти нет.
– Удивительно, что так же, как в спектакле кипят страсти между акмеистами, ценителями Пушкина, и теми, кто «верит» в «Чёрный квадрат», в театре артисты горячо спорят и делятся на кланы по интересам, недоумевая: «Оля, вы серьёзно, вам нравится Хлебников?..». Да и за пределами театра современное искусство для многих по-прежнему ругательство.
– Мы сегодня на пороге, а может, уже и в гуще глобальных изменений. Действие пьесы начинается перед самой революцией и заканчивается в 30-х годах 20 века. Неслучайно драматург Филипп Фенвик, ещё один мой давнишний соавтор, дописал эпизод для блистательной Анны, конферансье кабаре «Зелёная лампа», которую ярко, эксцентрично и вместе с тем тонко и пронзительно играет Анжела Лекарева. «Грядут большие перемены, настанет новый мир, который изменит наше общество. Я вижу, я вижу… что мир изменится, и надеюсь, что к лучшему», – говорит она в одной из сцен.
Российская империя исчезла, а на её месте выросла страна революционеров, коммунистов, социалистов. Этот поворот истории вызывает любопытство, страх. Так же, как исчезновение Советского Союза и появление новой России.
На фото – Валерия Янышева в спектакле “Зелёная лампа” © личный архив Натали Товен
– Крутые повороты и резкие сломы твоя тема, она тебя манит.
– В 8 лет я уехала из Братиславы во Францию: мир, который я знала, исчез. Друзья, привычки, словацкий язык, учителя, коммунистический строй – ничего этого больше не было.
– Тогда для тебя это была травма?
– Я думаю, пока ты маленький, ты не воспринимаешь радикальные изменения как травмы. Все аукается потом. С Марусей, моей дочкой, мы, на самом деле, точно так же поступали, переезжая из Марселя в Самару, из Самары в Марсель. Но я старалась, чтобы она поддерживала связь с друзьями и там, и здесь. И она говорит по-русски. А я сейчас слушаю кассеты из детства, где я говорю по-словацки, и ничего не понимаю.
– Твой папа – искусствовед и писатель Жерар Коньо, мама – актриса Ирина Вавилова, как ты оказалась в Словакии?
– Папа получил там место в Университете и привёз вместе с собой маму, она была на 8-м месяце беременности. Это была страна для спасения семьи, в Москве было непросто оставаться, потому что мама вышла замуж за француза. В Братиславе я на собственной шкуре почувствовала, что такое Берлинская стена. Меня боялись, потому что я была русская. 1972 год, совсем недавно в Праге были русские танки. К русским испытывали уважение и страх. «Мы не хотим проблем», «у этой девочки мама русская», и ещё на первое сентября в первый класс я одна-одинёшенька пришла в школьной форме, которую мама привезла из СССР. Я даже стала октябрёнком в словацкой школе и была горда этим. Для меня это была игра: «Папа у неё француз, интересно». С другой стороны, ко мне и к моей семье тянулись. Маме не разрешалось, а мы с папой могли ездить в Австрию и привозить в Братиславу то, чего там не было: джинсы, продукты, журнал «Бурда моден».
– Ещё одна важная для тебя тема – это железный занавес.
– Да, кульминация темы – это мой спектакль «Апатрия», который мы играем в автобусе. Спектакль про националистические тенденции во Франции – уезжай всякий, кто не француз. Мы хотим на этом автобусе со спектаклем проехать от Франции до России, всю Европу. Уже несколько лет это невозможно из-за пандемии. Хочу, чтобы все границы были открыты.
– Ты говоришь, что «Апатрией» интересуется музей франкофонии, который в скором времени откроет в Париже Эммануэль Макрон. Как такое возможно, это же явная критика существующего режима, Европейского Союза?
– А что здесь такого? Мы ведь театр, мы только отражение, зеркало. Действие спектакля происходит в 2027 году. И вообще-то это критика того, что ещё не случилось. В нашем сюжете, возможно, фантастическом, после Англии начался полный брекзит всех стран. Франция закрылась, потеряла свои территории и все острова. Гваделупа принадлежит России, остров Реюньон выкупил Китай, Европа вообще исчезла, а Корсика давно обрела независимость и стала эпицентром наркобизнеса. В такой непростой ситуации правительство Франции решает, что все нефранцузы должны ехать к себе на родину. Аляска, Сибирь, Амазония – территории, которые нуждаются в населении, – становятся приоритетными зонами, туда можно отправиться без очереди. Французская республика превратилась в государство аборигенов, где все дети должны работать, как только им исполняется 8 лет, евро исчезло – на спектакле мы меняем евро на недействующие франки.
На фото – сцена из спектакля “Апатрия” © личный архив Натали Товен
– В финале в этой особой зоне для принятия решений зрители выбирают, куда им ехать. Остаться во Франции, если у них есть право на это, вернуться к себе на родину или переместиться на территории, где не хватает населения. А что бы выбрала ты?
– Мне кажется, что родина для людей – то, что их объединяет, это их вкусы, занятия, предпочтения. Мне гораздо ближе режиссёр из Африки, чем мой сосед в Марселе. Всё дело в птичьем языке, на котором мы разговариваем. Жак Лившин, великий французский режиссёр уличного театра, всегда мне говорил: ты войдёшь в любой театр мира и почувствуешь себя дома. И я поставила такой опыт в Узбекистане. Вошла, поговорили, друг друга поняли. А всё потому, что у нас общий язык. «Апатрия» частично воплотилась в жизнь, когда пришел ковид. Многим действительно пришлось вернуться на свою родину. Мне звонила Кати Аврам <Caty Avram – прим. ТЕАТР.>, она участвовала в спектакле, и её большой уличный театр Générik Vapeur давал нам резиденцию у себя в городке уличных театров под Марселем, и Кати кричала мне в телефонную трубку: «Мы в Апатрии! Мы все попали в этот дурдом!».
– Французским уличным театрам тяжко сейчас приходится?
– Большим очень тяжело, пандемия их убивает: Generik Vapeur, Kidam, Oposito, Transe Express, Royal de Luxe – они всегда делали что-то уникальное, грандиозное, много гастролировали. Они жили за счёт гастролей, поездок больших шоу в Китай, Корею, ОАЭ, Россию. Даже во Франции, где много фестивалей, им сложно выжить без этих гастролей.
– Уличный театр меняет жизнь людей. Мы всё ещё в это верим.
– И лучший пример – это Théâtre de l’Unité Жака Лившина, человека, который создал законы уличного театра во Франции. Когда мы познакомились, он руководил огромным театром в Монбельяр, неподалёку от границ Бельгии и Швейцарии. И этот театр он со своей командой превратил в Центр искусства и шутки / Сentre d’art et de plaisanterie. Помимо спектаклей на сцене, они делали шоколадное шоу, оборудовали шикарный зал для рок-концертов и репетиций, построили мастерскую для создания декораций, и замечательный сценограф польского происхождения работал там с трудными подростками, которые стали потом настоящими мастерами-декораторами, технологами. Жак Лившин и его театр изменили город. Люди так привыкли, что на улице всё время что-то происходит. Один раз пришли настоящие воры в ювелирный магазин, им там говорят, бросьте шутить, мы знаем, вы Театр де л’Юнитэ.
Сейчас уличные театры умирают или меняют формат и начинают делать маленькие шоу. Кажется, что гастроли театра Royal de Luxe в Латинскую Америку – это как будто из прошлой жизни. Это конец эпохи. Плюс ещё проблема экологии добавилась. Театрам приходится платить огромный налог за расстояние, на которое они перевозят свои декорации и оборудование, – появляются новые ограничения. Получается, что всё сейчас против больших уличных театров, больших уличных спектаклей и их мировых гастролей.
Во Франции ковид выдвинул на первый план слово essentiel – приоритетный. И театры в эту категорию не входят.
На фото – сцена из спектакля “Барокко” (российско-французский проект театра “Ноно”, продюсер Натали Товен / Iva Company) © Julia Tregub
– В кризис всем не до театра. И это хороший повод подумать, чем люди театра могут быть полезны остальным. Сейчас междисциплинарность обретает новое качество и новые смыслы.
– Французские артисты поняли, что мы никому не нужны. Даже старейший фестиваль уличного театра в Орийяке не проходит уже второй год. Дирекция понимает, что такого фестиваля, какой они всегда делали, с текущими ограничениями сделать невозможно. Делать микрофестиваль, играть спектакли только во дворах – какой в этом смысл? Во Франции исчезает дух, свобода вот этого настоящего большого уличного театра. В Авиньоне тоже посреди фестиваля ввели куар-коды – и залы опустели.
– А кто покрывал убытки?
– В основном, сами театры. Государство компенсировало минимум. Допустим, пришло 10 зрителей вместо 30, государство оплачивало ещё 10 билетов. Пострадали все. Я думаю, единственная страна, где театр ещё живёт, это Россия.
– Репертуарный театр, не уличный. Скопления людей на улице напоминают митинги и манифестации. У нас сейчас не проводятся городские праздники, где независимые театры могли зарабатывать и ещё откладывать деньги на постановку спектаклей. В Москве есть уличная программа фестиваля «Вдохновение», в Питере – «Точка доступа». И на этом всё. А французский театр спасает система поддержки – это мечта для российских свободных художников.
– Это ещё и система, которая предотвращает нелегальные выплаты. Во Франции только актёры Комеди Франсез получают зарплату. И есть статус intermittent du spectacle. Его получают люди театральных профессий – те из них, кто сотрудничает с двумя организациями или более. Надо отработать 507 часов в год официально, это около 90 дней, и тогда тебе выплачивают пособие каждый месяц.
– В 2020-м у вас были дополнительные привилегии: всем же стало сложнее, работы не было.
– Когда начался ковид, актёры выходили на улицу, запирались в театрах, читали стихи на крышах, бунтовали, провоцировали реакцию государства. И государство отреагировало. Они перестали требовать эти 507 часов, а пособие всё равно выплачивали. В этой системе поддержки есть и сложности. Чтобы заполнить все эти документы, артисту надо быть бухгалтером и математиком, одна француженка даже фильм про это сняла.
– Я спрашивала Дмитрия Мозгового, заместителя председателя Союза театральных деятелей, верит ли он, что подобная система будет введена в России, стоит ли за это биться. Он говорит, нет. И, возможно, он прав. Как ты решила заняться режиссурой?
– Когда я вернулась во Францию после обучения в ГИТИСе, на режиссёрском курсе Хейфеца, я поставила спектакль «Без голоса» – про инцест. Тогда во Франции в театре никто об этом не говорил. Пьесу мы написали втроём с драматургом и судьёй. Началось всё с того, что я спросила у судьи, каких дел у неё больше всего. Думала, она скажет – криминал, убийство, воровство. Она сказала: педофилия. И я обалдела. И она добавила, что мало кто заявляет об этом. То есть на самом деле инцестных дел ещё больше…
– Это был документальный театр?
– Я всегда в какой-то степени делаю док. Мы работали с материалами уголовных дел, протоколами допросов. Отцы, отчимы, дяди, дедушки, девочки, уже ставшие взрослыми женщинами и решившие разобраться в том, что произошло с ними в прошлом. Чего только не было. Были ужасные, просто страшные истории. Для пьесы мы оставили историю о 20-летней девушке, у которой всё неплохо складывается, и вдруг она как будто вспоминает… и понимает, что это ей мешает жить, мешает её отношениям с парнем. Ей нужно выплеснуть всё, что она держала в себе все эти годы. А параллельно в нашем спектакле работал бар, где шли смешные сцены-скетчи. Люди смеялись, бармен, душа компании, всех веселил, но в какой-то момент зрители понимали, что именно он, отчим этой девушки, был насильником. В видео, которое снял мой муж, документалист Люк Товен, мы показывали закрытые окна домов. Как символ того, что все люди знали, но делали вид, что не знают… не хотели об этом говорить.
– А когда в твоей жизни возникло продюсирование?
– Мы с мамой всегда чем-то таким занимались. Она помогала организовать гастроли Патрисии Каас в Москве, продвигала Маттиаса Лангхоффа, продюсировала приезд Ролана Быкова во Францию с «Чучелом». Мама была тогда, как я сейчас, – вся в проектах. Единственное, она никогда-никогда не зарабатывала на этом, ни копейки. Тут я немного научилась и знаю, что не надо терять свои деньги и нельзя быть в минусе.
– Ты возглавляла «Альянс Франсез» в Самаре, это отчасти тоже стало продолжением того, чем твой папа занимался в начале 70-х в Братиславе.
– Должности немного разные. Его должность называлась «lecteur», её больше не существует. В «Альянс Франсез» я пять лет была директором, атташе по культуре и французскому языку, но суть, в общем, была та же – делать культурные проекты. Так что мы с моей коллегой из Самары Светланой Сорокиной, которая до сих пор помогает мне, кого там только не принимали. Спектакль театра «Кидам» «Сон Герберта» был первым масштабным уличным представлением в городе: на спуске Площади Славы перед набережной собралось 10 тысяч зрителей. С Вадимом Левановым мы под шапкой «Альянс Франсез» проводили большой фестиваль современной драматургии на два города, Самару и Тольятти. Жак Лившин и Théâtre de l’Unité собрали местных учеников и пошли по улицам со своей новой Бригадой: они садились в маршрутки, заходили в магазины, пять невест в свадебных платьях искали одного жениха, и на Площади Куйбышева они сделали огромную живую скульптуру.
На фото – актриса Эрве де Лафон и ученики, бригада Жака Лившина / Théâtre de l’Unité на улицах Самары (2010) © личный архив Натали Товен
То, что Михаил Савченко (он теперь возглавляет Третьяковскую галерею в Самаре, а тогда руководил андеграундной площадкой «Арт-пропаганда») уже пять лет делает фестиваль набережных ВолгаФест, где собираются уличные театры, разный стрит-арт, а в городе есть творческие кластеры, – думаю, это отголоски нашего «вторжения».
– Культуртрегерство, значит. Твоя миссия – соединять Россию и Францию?
– Я passeur artistique, проводник, сталкер, строитель мостов. Это то, что я унаследовала от своих родителей, дело, которое я продолжаю. Я считаю, что у артиста должен быть особый статус, дипломатический паспорт, pass diplomatique, а не pass sanitaire. Его должны получать все, кто занимается культурной деятельностью. Ты увидишь, так и будет. Мы сможем сделать большой международный проект в коллаборации твоего Liquid Theatre и моей Iva Company, где будут участвовать артисты разных стран, от Востока до Запада, и у нас будет один куар-код / laisser passer: ИСКУССТВО.
Помнишь, в нашей «Зелёной лампе» граф Рогозинский говорит: «Мы ездили по миру, предъявляя визитную карточку…»?
Ближайшие показы спектакля «Зелёная лампа» в театре «Ромэн»: 4 февраля в 19.00, 5 февраля в 18.00