© Александра Муравьева
В центре Москвы есть место, где мир вертится вокруг тебя, а фиктивное время – реальней реального. Корреспондент ТЕАТРа. – о спектакле Семена Александровского «Время, которое».
Угол Страстного бульвара и Большой Дмитровки. Со стороны Дмитровки – крыльцо. Тяжелая дверь, справа за ней другая. Фойе: гардероб, антикварный диван, у входа в читальный зал сфинксом замерла над кроссвордом пожилая дама. В зал Центральной научной библиотеки СТД – священное место режиссеров и театроведов – она пропускает по билетам. Если нет читательского – Сфинкс пустит по билету на спектакль.
В этом зале ничего не изменилось за четверть века, когда я пришла сюда, поступив в ГИТИС. Но похоже, мало что изменилось и с тех пор, как библиотека была создана. Ей сто двадцать. Пятьсот тысяч единиц хранения. Новое поступление – «Время, которое». Находишь его в каталоге, переносишь номер в запрос – и получаешь объемистую папку. Занимаешь стол, включаешь настольную лампу. В папке наушники. Надеваешь – и улетаешь.
Рассказчица пришла в библиотеку читать дневник своей прабабки. Голос говорит «репрезентация» и «парадигма». Представляю себе эту девушку. Это не я. Озираюсь, кого бы соотнести с этим голосом – в зале ни одной стриженой брюнетки. За большим овальным столом сутулый старик с шумом листает подшивки газет. Пожилые дамы шепотом перемывают кому-то кости. Но мозг не терпит неопределенности. Поэтому даю голосу подселиться в себя. Он быстро обживается, и вот уже грант на резиденцию в Швейцарии получает мой парень, обидно, что не я. Я еду из Праги в Москву на похороны бабушки. Страница дневника у нее под подушкой приводит меня туда, где я и нахожусь – в библиотеку СТД.
Тут начинается детектив. Прабабка героини тоже была студенткой ГИТИСа, работала на практике в этой библиотеке и стала свидетелем, как прячут архив арестованного Мейерхольда. Также случайно она оказывается в кругу его сторонников, и как итог – в лагерях.
Появляются другие герои, новые голоса. Вдруг звучит голос Дмитрия Брусникина. В июне он обнял меня перед премьерой в «Практике». Его уже нет. Но источник его голоса во мне. И вокруг нет никого, кому этот голос мог бы принадлежать. Не старику же, листающему подшивку «Культуры»? Только не ему. Я снова отдаю голосу себя. Он обретает новую плоть. Теперь он живет во мне. Портрет Мейерхольда со стены смотрит со значением – на меня. То есть, на Брусникина. Закрываю глаза, чтобы пережить новую метаморфозу. Когда открываю – на столе лежит фотоальбом. Фотографии проложены тонким пергаментом. На них то, что можно увидеть своими глазами: огромная люстра над овальным столом, шкафы каталога, фрагмент хранилища. Но теперь я вижу их взглядом фотографа – на этот раз метаморфозу переживает место. Словом, магия.
Режиссер этого спектакля Семен Александровский и драматург Ася Волошина проговаривают философию и метод в самом начале. Голос в наушниках форматирует восприятие, потом начинает поставлять материал. Фиктивная реальность одновременно ткется и синхронизируется ее с реальностью слушателя и зрителя. Главная героиня – фотограф, она делает проект из смерти собственной бабушки, где «адресат – вы».
«Мы» и «вы», общность и отдельность – две магистрали, которыми параллельно движутся конвенциональный и современный театр. К примеру, в театре Льва Додина публику объединяют, щедро одаривают давно забытым чувством локтя. Ученики Додина, расстриги Александровский и Волкострелов собирают людей в одном месте, чтобы разъединить. Энигматичные, не связанные привычными логичными связями элементы их спектаклей каждый отдельный мозг – ведь мозг не терпит неопределенности – соединяет произвольно и индивидуально. Таким образом спектакль состоит из такого количества спектаклей, сколько зрителей в зале. Пять лет назад на спектакле «Присутствие» в «Театре на Таганке» двое артистов воспроизводили сцену из легендарного «Доброго человека из Сезуана». Публика видела ее на экране и одновременно сравнивала сцену с ее современной репликой. Кинестетической информации о шестидесятниках и современниках в ней было с горкой. Мой отдельный мозг синтезировал ее моим опытом, суждениями о Любимове и его ссоре с труппой, свежее воспоминание о его похоронах, так далее. Я увидела определенно иной спектакль, чем, скажем, ярый противник Группы юбилейного года режиссер Рената Сотириади. Мы были как бы вместе, но абсолютно порознь. Другой спектакль Александровского – «Радио Таганка» был прогулкой по театру в наушниках, тут можно было не сомневаться: твоя прогулка – только твоя и ничья более. Представляю, как странно читать рецензию на спектакль в жанре «глядите, что я пережила». Но театр такого рода не оставляет шанса рассказывать о нем безлично. Ведь таково его намерение – быть личным событием отдельного человека, стать его личным опытом, частью его биографии. Но в чем же для меня новость во «Времени, которое»? Я рыдала. Вот уж чего совсем не ждешь от концептуального, тщательно спланированного театра Александровского – так это того, что ты будешь рыдать белугой. Последний раз я так рыдала пятнадцать лет назад на спектакле Додина «Московский хор». Додин и его ученик и соавтор Игорь Коняев играли на нашем восприятии, как Гарри Гродберг на органе. В зале были «мы» и рыдал каждый. Спектакль в библиотеке проймет не каждого.
Как и театр Додина, он создает иллюзию реальности – но более полную и для личного пользования. После спектакля я почитала: оказывается, это правда – в сороковом две молодые сотрудницы библиотеки спрятали за шкафом папки личного архива Мейерхольда – программки спектаклей, вырезки рецензий из газет. Что из них двоих подлинный театр – который объединяет или тот, что разъединяет? Если по Аристотелю, театр через страх и сострадание ведет к «очищению подобных аффектов», то есть тренирует человека переживать реальность. И если сильнейший – незнакомый Аристотелю, но отлично знакомый современнику аффект – одиночество, то, стало быть, здесь и сейчас нужно «Время, которое».