К юбилею Игоря Верника на основной сцене МХТ вышел спектакль “Маскарад с закрытыми глазами” – постановка Петра Шерешевского по мотивам лермонтовского “Маскарада” и “Новеллы снов” Артура Шницлера, известной нашему зрителю по знаменитому фильму Стенли Кубрика “С широко закрытыми глазами” – собственно, к фильму и отсылает заглавие спектакля скорее, чем к новелле.
О чем можно поставить “Маскарад” сегодня? Шерешевский размышляет о природе маски и обществе, которое заставляет ее надеть, о возрасте и опыте, которые бессильны перед непосредственностью ранящей жизни, о чести, которую заменила самоирония. Режиссёр берет общество столичное, в соответствии с источником. Звездич у него – высокопоставленный воротила, женатый на модной галеристке-феминистке Инессе Штраль. У него сын Илья от первого брака – погруженный в себя мрачный юноша, и старший друг – Евгений Александрович Арбенин, лермонтовед, женатый на бывшей студентке. Действие разыгрывается в интерьере работы Надежды Лопардиной, годящемся на глянцевые развороты об успешной жизни: роскошь тёмных тонов серого и зелёного, лаконизм и тяжесть мебели. Это и жилье любого из героев, и аудитория университета, и набережная Москва-реки: сверху над сценой парапет с чугунной решеткой и серой лестницей. С краю на галерее – музыкальный бэнд, что усугубляет театральность и остраненность в подаче сценической истории. Пространство вверху задника – огромный экран, на который с нескольких камер проецируются крупные планы героев – привычная деталь для постановок Шерешевского.
“Мы – пыль! Мы серость”, – с этого патетического восклицания Арбенина начинается спектакль и вечеринка у Звездича, которую режиссёр по-лермонтовски обливает «горечью и злостью»: какое гнездо порока свили эти лощеные нувориши. Хозяин дома виснет на жене друга, грубо её обольщая, хозяйка томится по пасынку, а этот белокурый “прекрасный Иосиф”, как и положено, её надменно игнорирует; Арбенин закрывает глаза на то, как друг ведет себя с его женой, и позволяет увлечь себя куда-то “где кончается радуга” двум гостьям-статисткам – вправду ли он готов на случайную измену или это игра? В спектакле не уточняется, но, судя по дальнейшему исчезновению этой темы, это не громокипящий разврат, а намек на него, хождения вокруг да около, орнаментированные пустопорожними разговорами. По возвращении со скучной и пошлой вечеринки супруги раздеваются не только в прямом смысле: Нина провоцирует ревность мужа, рассказывая ему о своем бесплодном влечении к некоему датчанину на курорте (датчанин подъехал прямиком из Шницлера).
В “Маскараде” режиссёра интересует не ошибка Арбенина, которая стоила жизни Нине (здесь она не умирает), а общая загадка жизни. Таинственность перевоплощения: скрывает ли или проявляет маска своего носителя? А шницлеровский текст, переписанный на современный лад, усиливает эту будоражащую стихию ревности, догадок, воображения. Тут нельзя быть уверенным, что слышишь – исповедь или провокацию. Правду ли говорит Нина Арбенину или лишь дразнит его, обиженная, что он не сомневается в её верности? И сам Арбенин – уверен ли он, что его страсти истинны, а не плод его же воображения, подстегнутого многолетним изучением самого демонического из поэтов. Он соотносит себя с Лермонтовым в зачине спектакля и спорит с ним – что мог знать юнец о драме взрослого сердца! Все дальнейшее – не попытка ли доказать себе внутреннюю состоятельность, собственный масштаб через призму классической драмы. Он натягивает маску лермонтовского героя, чтобы понять себя. Это маска метафизическая, бутафорскую же Арбенин не надевает ни в одном эпизоде, он, в отличие от остальных, к реальности – лицом. Маски же на прочих – способ лишить их лица и личности, взамен предъявив тело, в полном соответствии с бахтинской теорией карнавала. Режиссёр и художница обнажают участниц маскарада, надев им на плечи огромные птичьи головы – цитируя при этом не только Кубрика, но и Яна Фабра с его бельгийскими голубями в инквизиторских рясах.
Спектакль перенасыщен цитированием и автокомментированием: здесь во вставных номерах разглагольствуют о Фабре, Курбе и Кусаме, одни герои пересказывают другим сюжеты Одиссея, Федры и Отелло, не довольствуясь тем, что разыгрывают их в своих жизнях; в текст вплетены и отсылки к недавней повестке – упомянуты и оскандалившийся кинокритик-абьюзер, и питерский историк-убийца, в спектакле ставший московским астрофизиком. Поп-культура вобрала в себя все уровни культуры: от высокой до бытовой. Тут не без изящества комментируют друг друга – просто самим соседством –диснеевский мультфильм о Белоснежке, которую не решается убить слуга, и ревущий раненым быком от ревности Арбенин, птичьи маски на оргии-маскараде и целующиеся голубки на экране; фамилия братьев Грушницких – бездарных копирайтеров, не подозревающих, что цитируют Аверченко (вставной необязательный эпизод), лермонтовские стихи о парусе или Мцыри, положенные на бодрые поп-мотивчики, рассуждения о психоанализе и шампанское, которое героям заменяет психотерапевта.
Слова, слова слова. Бесконечное проговаривание не может не тормозить действие, в пьесе Лермонтова закрученное пружиной. Но современный человек не таков. Потоки слов заменяют ему конфликт и необходимость действовать, прячут его от самого себя. В речи героев соединены почти бесшовно стихи и проза. В моменты высшего напряжения душевных сил звучит лермонтовская поэзия, в прочих ситуациях – бытовая речь. В обыденном словаре современного человека нет инструментов для рефлексии душевной жизни, оборачиваясь на нее, он неизбежно переключается в высокий регистр, заданный классической культурой.
Нельзя сказать, что соединение текстов трёх эпох – романтической, модернистской и нынешней – совсем не слоится в образах героев. Те, что проще и типажней, вышли более цельными. Веселый пошляк Казарин у Артема Волобуева, ловкий и гладкий, как шар – не за что зацепиться. Старший Звездич у Евгения Перевалова – выбившийся из низов нувориш, зарабатывающий очки в обществе спонсированием университета, где служит друг, и галереи своей жены; он старательно выучил модные имена и темы разговоров, но чужой и жене, и сыну. Штраль Юлии Витрук – рыжая бестия, снаружи – разговоры о феминизме, внутри – тайная страсть и готовность получить свое во что бы то ни стало. Она вьется вокруг пасынка, и глаза огнем загораются, когда он в отчаянии после встречи в маскараде откровенничает с ней: “У меня в жизни такого секса не было!”, – не зная, что это её он встретил под маской; она по-кошачьи жадно трется лицом о подушку, на которой остался его запах. Так же решительно, как пустилась на любовную авантюру, она собирает чемодан и уходит из дома, когда понимает, что это приключение разрушило её жизнь.
Нина в исполнении Марии Фоминой – льдистая надменная красавица с бесконечно длинными ногами, досадливо терпит чужие приставания и злится на мужа, что он слишком зачарован своим чувством к ней, не видит её саму, не ревнует, словно не боится потерять. Эта Нина – не просто трофейная жена, она своенравна, ревнива, провокативна. Скандалит с мужем, сбегает из дома после ссоры, напивается с подругой – это девчонка из сегодняшней жизни, которой тесно в образе жены-ангелочка, заданном мужем.
Илью – юного сына Звездича – Илья Козырев рисует как бы в глухой оппозиции ко всему вокруг. Хмурый белокурый юноша если открывает рот, то чтобы отбрить или смутить окружающих. Он бесстрастен внешне, трудно сказать, что он чувствует в любой момент жизни – зачем ему азарт карт и маскарада. Возможно, обесценивая свою внезапную любовь, он карикатурно – на два мультяшных голоса – описывает крышесносную близость с неизвестной на маскараде. Не очень ясно, почему он дружит с Арбениным – его профессором в университете, с которым так откровенен. Не родительскую ли фигуру в нем видит Илья, предпочтительную относительно грубого простака – своего отца, с которым и тени близости нет и которого, кажется, он слегка презирает. Сцена, когда Илья с отцом остаются вдвоем после бегства Штраль и садятся пить пиво перед телевизором с футболом, внешне намеренно бездейственна. Они не движутся, почти не говорят, смотрят на экран. Что за этим – предстоит догадываться зрителю: потрясение хозяина, которого жена обманула ради его же сына; потерянность сына, который остается рядом с отцом из немого сочувствия и собственной вины. Действительно ли влюблен он в Нину, рефлексирует ли, что это жена его старшего друга и спасителя, и почему никак не реагирует на признание мачехи – отчетливо не выстроено, внутренняя логика его не очевидна.
И встык с предыдущей неподвижной сценой – сцена отравления Нины, слишком фантасмагорическая, громкая, яркая. Из того, как здесь путаются строфы из Мцыри, исполненные как кабаретные куплеты, яростная перестрелка лермонтовских реплик и отчаянная пляска Нины, танец смерти, в котором так много жизни, – ясно, что все это происходит в воспаленном воображении Арбенина, который постепенно теряет грань между литературным персонажем и собой. Создание поэта, как инкуб, входит в героя и подменяет его личность. Эта синусоида режиссерских средств – то выразительных наотмашь, кричащих, то предельно лаконичных, придает неровность, прерывистость действию.
Арбенин – ядро спектакля. В этой роли Игорь Верник работает поначалу достаточно скупыми, дозированными средствами. Мягко-светский, уверенный, улыбчивый, состоявшийся – такая маска у него перед знакомыми. Он чуть вальяжно и победительно-спокойно ведет себя на покер-стриме, где выручает из проигрыша Илью Звездича – немного рисуясь опытом и мастерством, дает тому советы и чувствует себя спасителем. С Ниной он живой, чувственный, счастливый – между ними есть огонь, но нет истинной близости. Он не знает по-настоящему женщину, с которой живет, но также он не знает и себя. Сначала он каменеет, услышав о датчанине – но это говорит еще не сердце, а самолюбие, он оскорблен самой мыслью о возможности предпочесть ему кого-то. А вот сопоставив историю, услышанную от Ильи, и пропажу браслета, мгновенно приходит в неистовство. Куда делась его расслабленная повадка, когда он расшвыривает подушки и лезет под кровать, кричит на Нину, лихорадочно ища её браслет? Что остается ему, когда она сбежала из дома – напиться вдрызг, как в юности, с другом-Казариным, полоща босые ноги в водах канала, в отчаянии разбить в кровь кулаки о парапет, явиться, едва не падая, в дом Звездичей в поисках выхода мести и ярости. Никакой маски нет уже на трясущемся измученном человеке, который плачет, корчась на полу, и понимает, что не может никого убить. Не сверхчеловек, не списанный с литературного безжалостного прототипа, а обычный человек в горе. Сил в нем достает лишь на то, чтобы, качаясь, встать при виде обидчика и уйти.
Истинная дуэль разворачивается на следующий день в аудитории, где Арбенин читает лекцию о “Маскараде” и предлагает исполнить по ролям эпизод с пощечиной. Что есть “честь” сегодня и почему её утрата была катастрофой двести лет назад, почему перед Звездичем, которому отказано в удовлетворении, закрылись все двери и что может быть аналогом бесчестья сегодня – предложив аудитории этот вопрос, лектор слышит в ответ рассуждения о культуре отмены и предсказуемо злится. Но дальше происходит нечто плохо укладывающееся в логику характеров персонажей. Евгений Александрович подходит к вставшему Илье и несколько раз легонько шлепает его по щеке. Профессор от ревности настолько не владеет собой, что готов прилюдно позориться. Поскольку Илья не может и не хочет ударить в ответ, он оказывается морально выше, и «сверху» спрашивает профессора, что тот чувствует, избивая человека. Выходит, этим действием Арбенин бесчестит себя, а не его – теряет достоинство. Но и Илья не сохраняет моральное превосходство, убегая с обещаниями нажаловаться отцу и лишить Арбенина работы. В опустевшей аудитории одна из студенток остается, чтобы сначала будто бы из поддержки обнять учителя, а потом начинает его целовать вопреки только что случившемуся падению его авторитета – еще один эпизод, ставящий в тупик. Неотразим ли стареющий Арбенин настолько, что юные девы готовы бросаться на него, остается решить зрителям.
В финале Арбенин снова становится собой, о чем свидетельствует изящный жест самоиронии: он предлагает Нине стаканчик пломбира со словами “Не бойся, не отравлю”. Пока примирившиеся супруги молча едят мороженное, над ними бурей разражается хачатуряновский вальс. Искусство и обыденность остаются двумя несмешивающимися слоями бытия, как ни старайся человек духовно совершенствоваться, посвятив жизнь изучению прекрасного, темные инстинкты, страхи и страсти то и дело швыряют его оземь, открывая его звериную, одинокую и несчастную природу.