«Осел» («Asino»). Кадр из фильма
На фестивале «Артдокфест» в Москве, Питере и Екатеринбурге показали «ASINO» — фильм Анатолия Васильева, остающийся пока
«work-in-progress» (официальная премьера состоится на Роттердамском кинофестивале). Корресподент ТЕАТРА. — о фильме, и о том, что у него общего со спектаклем «Старик и море».
Медленное, медленное знакомство. Глаз, морда, влажный нос стоящего в стойле Осла (его, кажется, зовут Пиранделло — там на стойле прибита табличка). Я гляжу — и он поглядывает на меня, поворачивая голову, дыша круглыми ноздрями… подходит снова и снова, чтобы примериться, снова смотрит, фыркает, печалится как-то мимолетно, не устаёт от своего любопытства. Ну осел же — его можно долго рассматривать: человек — даже на экране — при такой-то тесноте взгляда вызывал бы скорее ощущение неловкости, непозволительного вторжения, становился бы закрытым и декоративным. А осел весь тут — сказала бы «как на ладони» — но вот он весь, огромной головой почти не помещается в экран…
Всё идёт от самого начала — ведь это он дыханием своим согревал в хлеву младенца… всё идёт от тепла и узнаваемости этой темноватой шкуры… Когда-то Казимира Иллакович (Kazimiera Iłłakowiczówna), польская поэтесса, вернувшаяся на родину после войны, смогла всё же рассказать о том, как только после бури, в тишине, мы можем надеяться различить где-то совсем рядом живое дыхание Бога: «А осел — непонятно: слышит или не слышит, / Только длинным ухом поводит и шкурой колышет, / Да на младенца в яслях дышит, заботливо дышит.» Потому что это ведь то же дыхание, вложенное в ноздри живой твари, — оно и возвращается легким фырканьем тёплой скотинки — осла или вола… По-разному можно спорить о духе, но вот так он яснее всего ощутим: дыхание живого, атман (в индийской философии — духовное начало, абсолют — прим.ТЕАТР.) всего сущего, который глядит сквозь зрачки всякого тварного существа.
Когда я в первый раз смотрела васильевского «Осла», ещё до всех экранных текстов, которые пришлось потом переводить на английский, — я совсем не знала композиции новелл, не знала состава, но пока сидела, уставившись в монитор компьютера, — ещё до всякой этой ослиной смерти, — примерно с момента, когда хвастливый и торжественный ослик обличает римских граждан в амфитеатре, вот где-то отсюда начала тихо плакать, уже заранее услышав всё… Как потом его ведут и толкают, как он замирает перед последней дверью, как толстым, неуклюжим треугольником грузно опускается на землю… Его зовут, подталкивают, просят. И всё естество тут противится, вся живая плоть топорщится волосками. Я знала уже заранее, что этот фильм — про смерть, так же как «Старик и море» — последний из нынешних спектаклей Васильева — он тоже про смерть, про то, как приходят невидимые тени рвать мясо с твоих костей, пока ничего не останется — пока не обглодают до белого скелета… Но сейчас только, пока пишу, стало медленно доходить, что родство тут ощутимо прежде всего через основу дыхания, через малую толику дрожащей жизни, поровну разделённой на нас всех.
Тогда наш удел — как у той принцессы из сказки Перро, которую фея Сирень почти насильно одела в ослиную шкуру и выпустила гулять в мир. Вот он, ослик, играющий с мальчиком, но одновременно весело хрупающий — от пуза — виноградные листья и ягоды с лозы… Пьяный ослик, веселый друг и сотрапезник (мальчик, юный Вакх, самозабвенно читает вслух рецепты еды и питья из старинной книги, предупреждая только, что вампирам сюда не стоит и соваться — почти всюду предусмотрены зубчики чеснока). Вот ослица Медея, которую ее спутник — плотно сбитый, коренастый Язон в футболке и мешковатых джинсах — долго ведёт по пыльной дороге прочь от влажной зеленой Колхиды — дальше, дальше… В заброшенный каменный карьер, в выщербленную огромную вмятину от космического метеорита, в Коринф, уже погибший и сгоревший, уже заранее покинутый жителями на все ближайшие века… А Медея, словно не замечая пустынного лунного ландшафта, чужого порядка, все так же тычется слюнявой мордой в его живот, целует в пах, все так же ищет его запах, за которым она и побрела так далеко, прочь от родных мест. Оставленная в одиночестве прямо на этой арене, она кричит от ярости и боли, от смертного ужаса и обиды. Но только вот некому за ней прийти — это не история Лазаря, это история Медеи без детей, без волшебных кунштюков, — Медеи, покинутой даже отцом-Гелиосом. Это та же античная история, но только рассказанная Хайнером Мюллером: «…я не мужчина, не женщина, я — Медея… Расколоть человечество пополам и остаться в пустоте посредине». А посредине у нас — никак не благословенное, веселое место, посредине — только старая каменоломня, Мюллер-то знал, о чем говорил, он и сам бросил женщину на той ее, последней кухне, головой в газовую духовку… Кто, как не Мюллер у нас — лучший знаток архетипов?
И те же ослики (ну, в основном ослицы — они, говорят, послушнее) бегут на потеху зрителям во время гонок Палио в чудных итальянских городках Тосканы, Умбрии и Эмилии-Романьи. Почтенная традиция, сохранившаяся ещё от Средневековья, с предваряющими бег хоругвями и религиозными процессиями, с дружными попойками горожан-соперников из соревнующихся кварталов. Но ослики бегут, — и ни с того, ни с сего останавливаются поперёк дорожки, и вдруг неспешно трусят обратно к линии старта. Азарт — у зрителей, ослы же отдельно, параллельно, живут какой-то своей жизнью даже внутри общего праздника. Тут больше всего технически пригодился авторский монтаж, перемежающий цветные и черно-белые кадры, остановки, рапид, — всё, что создаёт ощущение гонки, разорванной на свои смысловые куски. И потом уже Марко Великий, тот самый осел, которого нарядили в яркую попону, с залихватски сдвинутым на один глаз праздничным венком, сам приходит в амфитеатр, чтобы обличать и проповедовать… Ну да, целая всемирная история в литературе, в сказаниях и притчах… Тут прижились все — и греки (Эсхил, «Прометей прикованный»), и латинянин Апулей с его «Золотым ослом», — и косвенно, по касательной — от бегства в Египет, от яслей с младенцем до въезда в Иерусалим — ещё одна история этого скромного зверя, от рождения помеченного крестом на холке.
Христианство обозначено куда осторожнее. Если отсылки к античности — как им и полагается — вставлены узнаваемыми цветными цитатами, то христианская основа дана издали, как бы слегка, мимолетным прикосновением. Есть та самая сцена смерти — и дисклеймер в титрах о том, что ни одно животное не было убито специально ради эффектных кадров. Но подвешенный за ногу осел, чей незакрытый, несомкнутый глаз смотрит на нас уже после смертного пистолета на бойне, — он существует. Существовал. Тот, кто боялся. Тот, кто всеми силами, изнутри своих кишок, всей своей физикой, биологией — не хотел. Осел, никогда не читавший ни Нового Завета, ни философских книжек, тот осел, что — по идее — не должен был так пугаться, не должен был ничего знать о неминуемой гибели. Но вот поди ж ты, прямо по писаниям сапожника-философа Якоба Бёме (Jakob Böhme), который ясно различал эту тянущую, стонущую муку (Qual) всякой плоти («…ибо всякая материя совокупно стенает и мучается»)… Страх смерти, Арзамасский ужас, приходящий ко всему живому — именно потому, что оно живо. И одновременно — наш второй завет с тем, кто въезжал в Иерусалим: его собственный смертный страх, который он разделил со всякой плотью. Да: осел, тот осел, что избран из всех животин — по боку гордого коня! — осел, который скромен, и робок, и унижен, и рабски неприхотлив. И он же — из одного своего упрямства — наиболее пригодный для последнего боя (Тимур Кибиров: «А наш-то на ослике — цок да цок… навстречу смерти своей»). Для меня тут важна даже не сугубая францисканская нищета и нежная, бледная аскеза, — но тот же ослик, внезапно обернувшийся военным ездовым животным, бравым Росинантом, — тот, кто идет на битву с самым страшным врагом. Как в этом спектакле васильевском по Хемингуэю, в «Старике и море»: «…и тогда пришли акулы» — да не критики же, не завистники, ну что вы, ребята… Кто там нас обгрызает в конце концов — до утлых костей… Когда смерть вдруг явилась сама — важно упираться до последней ступеньки, бить ее изо всех сил — по тупой морде, по плоскому рылу… Иисус («Старик») как храбрый воин, которому снятся львы… и который всегда привечал ослов!
Здесь врезкой на экране, как в специальной графике немого кино, всплывают разные стишки… И Франсис Жамм (Francis Jammes) с его «Молитвой о том, чтобы войти в рай вместе с ослами» («Пусть приду я к Тебе вровень с сотней ушей, что слова различают так тонко, / Средь ослов, что послушно несут на загривке тугие плетёнки…»), и Тонино Гуэрра (Tonino Guerra), который не хочет вечности, ежели там не предвидится прежних жирафов и «длинноухих ослов», ежели не предусмотрена встреча с кошкой, что однажды ушла прятаться и умирать. Вот это жаркое единение нас, живых — пока мы живы, но с тем теплом, которое по специальному пасхальному обещанию распространяется и на весь холодный космос — без нас, после нас…
Фильм, очень медленный, театральный — навязывающий собственный ритм и собственное дыхание. А в конце — как оммаж Тарковскому с его «Жертвоприношением»: сухое дерево (сколько же нам его ещё поливать!), два ослика под ним, прячутся от невидимого солнца в туманный осенний день (помните эти одинокие, единичные деревья — чаще оливы или кипарисы — посреди пустых, гладких тосканских полей). Новелла называется «Esodo» — «Исход». Кто-то зовет, издали, за пределами кадра, идти не хочется, вот один осел сдвигается первым: неуверенно, чуть спотыкаясь, его забирают почти насильно. И второй, поменьше, кто точно предпочёл бы остаться, — постояв немного и вздохнув, вдруг решается и идёт сам… не зная куда, — так, по случайному обещанию…
Итальянский фильм Васильева придуман и возник случайно. Была венецианская и вроцлавская история работы над Пиранделло, над пьесой «Обнаженные одеваются» («Vestire gli ignudi»). И была идея снять фильм с теми же актерами, которые работали в его педагогической мастерской (даже искали потом натуру для виллы итальянского консула где-то на берегу Средиземного моря, ну скажем, в Смирне…) Когда стало ясно, что деньги так и не соберутся, а Пиранделло ушёл в общую шкатулку отложенных проектов, Васильев даже решился напечатать в своей «Параутопии» короткий театрально-кинематографический сценарий фильма… Если вы помните, там последняя катастрофа в эпилоге происходит во время ослиных бегов… Вот нынешний «Осел» и вырос из тех осликов с колясками в финальной сцене.
Нет, не российский — швейцарский фильм (его продюсировал Юрий Крестинский). На фильме Васильеву гениально помогали его операторы — Саша Кулак и Руслан Федотов, его итальянский ассистент Алессио Нардин (Alessio Nardin), между прочим, сам — давний театральный ученик Васильева, вовлеченный ещё в пиранделловский проект. К слову сказать, в итальянской лаборатории была в работе ещё одна пьеса Пиранделло, «Прививка» («L’Innesto»); это вообще любимая идея Васильева: он полагает, что Италия и Франция вполне пригодны для такого странного, привнесенного извне «глазка» с Востока. Как материя и плоть вообще, как жизнь вообще, в принципе годятся для прививки чего-то бОльшего. Даже если боятся и упираются вначале…
В Италии отыскались и несколько стихотворений Тонино Гуэрры, которые как жесткие закладки разделяют собой в местах стыков отдельные новеллы. Из Италии же явились звуки — та музыка Джованни Соллимы (Giovanni Sollima), которая вовсе не иллюстрирует видеоряд, но продолжает его — или же развертывается вспять неожиданным контрапунктом. Наконец, итальянка Эрсилия Дреи, — та, которая все никак не желала одеваться в ложь пустых условностей (или даже в пустую дребедень приятельских отношений) — именно она, появляясь голой и уже по сути мертвой в сцене ослиных бегов из васильевского сценария, — она и открывает это действие на полях — самостоятельный, отдельный фильм «Asino». Голая принцесса, у которой есть обещание феи Сирень: одеть ее в платье цвета истинного, никем ещё не виданного неба, — на меньшее она не согласна. Только на это и можно променять нынешнюю ослиную шкуру. Наверное, о той же грозди сирени постоянно вспоминал и Зеленоглазый из «Строгого надзора» Жана Жене (Jean Genet), — веселый и насмешливый убийца, который точно знает, как плачет всякая плоть и тварь, расставаясь с жизнью, как прекрасна бывает эта ободранная, выломанная ветка…