Журнал ТЕАТР. публикует эссе о премьере, закрывшей сезон в ОКОЛО.
Из года в год размышляя о чем-то, равно как и вспоминая, как правило, привыкаешь. Рана затягивается, боль притупляется, появляется дистанция, даже своеобразное остранение: сколь бы страшна и горька, разнообразна и болезненна ни была история ушедшего столетия, она – история. Все подлинно личные травмы, персональные «триггеры» – здесь, в сегодня, в крайнем случае, во вчера. А там – «это не про тебя, а про твоего знакомого». Как будто сегодня мало поводов для стыда и печали.
Жестокость молодости – глупость и бесстрашие. Жестокость старости – отчаяние и мстительность. Смерть – великий уравнитель, но не оправдание: незнание не освобождает от ответственности, бессилие не снимает вины. Юность приходит со своими смеющимися глазами то ли из будущего, не желающего помнить родства, то ли из прошлого, которое быльем поросло (а что под этим быльем?). И что такое этот пресловутый и заколдованный чеховский «Вишневый сад» – рай, из которого изгоняют обреченных на труд и муки, или проклятье, камень на шее, с которым идешь на дно, увлекая с собой и тех, кто вовсе не любит этот камень, как ты?
В спектакле Юрия Погребничко текст чеховской пьесы – пунктиром. С ним не обращаются неуважительно, но сквозь это драматургическое зеркало нашей жизни (об изменении которой так горестно-восторженно мечтал Лопахин), ХХ век видится не поэтическим, а жутким, и, главное, все еще не кончившимся. Все та же река, по которой нужно хлюпать в болотных сапогах, единственный в спектакле фокус – наследственный – для людей с перечеркнутой, вымаранной (и только этим вписанной в мировую историю) судьбой: тянется по сцене нескончаемая связка носовых платков из кармана – все невыплаканные слезы, все несчастливые повторения, все невыученные уроки. И рефрен – не рефрен, просто главная музыкальная тема, которую поет, улыбаясь «так искренно, так нежно», как не дай нам Бог улыбаться, Епиходов в исполнении Сергея Каплунова: «Я в коем веке помню вас…» Вени Д‘ркина. Песня из очередного сквознякового отечественного безвременья, из сочиненной Веней сказки про пыль тысячи городов, безусловно родной по крови театру «Около»: пыль и боль, пути-перепутья, и меланхолия – от вынимающей душу любви к этому «неустройству». Песня про вечное возвращение, повторение, многократное несовпадение на витках нескончаемой и уже оттого нелинейной истории.
Собственно, об этом и «Вишневый сад» Погребничко, будто расскребающий ногтями раны, о которых ты и не подозревал, что они – твои личные: о том, что обреченность помнить и обреченность на беспамятство идут рука об руку и даже готовы меняться местами; о том, что вырваться из заколдованного круга очень хочется, «даже если пепелище выглядит вполне»; о том, что «если бы молодость знала, если бы старость могла». А еще – о том, что от начала до конца спектакля за сценой – знаменитый еврейский оркестр, который желают слушать и юная Раневская (Мария Погребничко или Екатерина Кудринская), и растерявшийся Лопахин (Алексей Чернышев); что каждый день под окнами идут поезда то ли в Освенцим, то ли из Освенцима, а значит, рано или поздно вернутся мертвые души – живее всех живых. А те, кто случайно уцелеет и кого выпустят, будут думать о воле – совсем в новом смысле, кажется, а ведь все в том же – как о несчастье. О том, что сын аптекаря – не столько «вечный студент», сколько «вечный жид», и рабочему Лопахину в стеганке (где-то между лагерным вертухаем и единственным освоившимся тут человеком) он нужен так же, как и тот ему: «смертная любовь» интеллигенции и народа, каждым столетием разливаемая по своим граненым стаканам, странный русский «инь-янь». О том, что размечающая первые два чеховских акта надпись «Будь готов!» (художник спектакля – давний соавтор Погребничко Надежда Бахвалова) с самого начала заставит думать не о парках или коллективных садах, но о Гамлете, который сказал, в общем, о том же, о смерти: «Готовность – это все». И Гамлет (Виталий Степанов) действительно появится на сцене, начнет следующий чеховский акт. Едва ли в какой версии шекспировского «Гамлета» так отчетливо можно было расслышать слова монолога о Пирре, да и о той самой «поруганной царице» Гекубе, и понять их значение.
Внезапно в этом мире «века-зверя», где очень мало текста, все выкристаллизовывается, и в каждую деталь вмещается целый «сад расходящихся тропок» из смыслов и контекстов, слышишь слова об огне и смерти, о разоре и частном, камерном, личном апокалипсисе, который касается тебя самого, хотя что тебе Гекуба… И, конечно, театр – он и есть тот «краткий обзор времени», в котором не понять, где в человеке грань между красой вселенной и квинтэссенцией праха, где вишневый сад – уже проклятье и тюрьма побуквальней Дании, а где – все еще то странное прошлое, с которым счастливо или мучительно, но необходимо продолжать жить.
А мечтать о светлом будущем, тут, разумеется, некому и ни к чему. Некому влюбляться и любить – а кто все же попробует, тому уделом неловкость, безысходность, обреченность на проигрыш с самого начала: Варя (Татьяна Лосева или Марьяна Кирсанова) и Лопахин, Яша (Илья Окс или Александр Орав) и Дуняша (Ольга Бешуля)… и Епиходов, который, в общем, поэт, а потому и горечь жизни в нем сильнее любви. И кажется, что он, замерший у стены, распятый с гитарой, как примирившийся диссидент (все – примирились, все с кротостью приняли былое и принимают грядущее, недаром Трофимов, которого играет Алексей Левинский, говоря, что Лопахин-«грядущий хам», как хищный зверь природе «в смысле обмена веществ», – нужен, ударение ставит именно на последнем слове), понимает, чувствует, что боль, вина и горечь проходят насквозь – от поколения к поколению, и равно неправы старый и молодой. А тебе – ровеснику младшего поколения актеров (и самого театра) ОКОЛО или, наоборот, заставшему начало и первые шаги этого театра – остается удивляться, как мало ты знаешь не только себя, но и наизусть известный чеховский текст. И побыть наедине с изумлением от настоящего финала второго акта, выкинутого когда-то по настоянию того, около чьего дома играют сегодня этот «Вишневый сад». На сцене звучит не Леонид Андреев, не Достоевский и не свое «по мотивам», а чеховская рукопись в исполнении Лилии Загорской и Юрия Павлова – тех актеров, что играли и в другом «Вишневом саде» Погребничко, двадцать лет назад. Почти что жизнь назад.
«Входит Фирс, потом Шарлотта Ивановна. Фирс, бормоча, что-то ищет на земле около скамьи, зажигает спичку.
Фирс (бормочет). Эх ты, недотепа!
Шарлотта (садится на скамью и снимает картуз). Это ты, Фирс? Что ты тут ищешь?
Фирс. Барыня портмонет потеряли.
Шарлотта (ищет). Вот веер. А вот платочек… духами пахнет. (Пауза.) Больше ничего нет. Любовь Андреевна постоянно теряет. Она и жизнь свою потеряла. (Тихо напевает песенку.) У меня, дедушка, нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне кажется, что я молоденькая… (Надевает на Фирса картуз; тот сидит неподвижно.) О, я тебя люблю, мой милый господин! (Смеется.) Ein, zwei, drei! (Снимает с Фирса картуз, надевает на себя.) Когда я была маленькой девочкой, то мой отец и мамаша ездили по ярмаркам и давали представления, очень хорошие. А я прыгала salto mortale и разные штучки, тому подобное. И когда папаша и мамаша умер, меня взяла к себе одна немецкая госпожа и стала меня учить. Хорошо. Я выросла, потом пошла в гувернантки. А откуда я и кто я, – не знаю… Кто мои родители, может, они не венчались… не знаю. (Достает из кармана огурец и ест.) Ничего не знаю.
Фиpс. Мне было лет 20 или 25, идем это я, да сын отца дьякона, да повар Василий, а тут как раз вот на камне человек сидит… чей-то чужой, не знакомый… Я отчего-то оробел и ушел, а они без меня взяли и убили его… Деньги у него были.
Шарлотта. Ну? Weiter.
Фирс. Потом, значит, понаехал суд, стали допрашивать… Забрали… и меня тоже… Просидел в остроге года два… Потом ничего, выпустили… Давно было. (Пауза.) Всего не вспомнишь…
Шарлотта. Тебе умирать пора, дедушка. (Ест огурец.)
Фирс. А? (Бормочет про себя.) И вот, значит, поехали все вместе, а там остановка… Дядя прыгнул с телеги… взял куль… а в том куле опять куль. И глядит, а там что-то дрыг! дрыг!
Шарлотта (смеется, тихо). Дрыг, дрыг! (Ест огурец.)».