Журнал ТЕАТР. о премьере в новосибирском театре “Старый дом”.
Что может руководить режиссером, который решился сегодня на постановку романа Достоевского «Идиот»? Какие мотивы двигают им? Размышления ли о сегодняшней сути христианства? Или попытки найти ответы на какие-то мучающие его вопросы? Ну в самом деле, зачем сегодня в России ставить этот роман? Понятно же, что все эти герои давно исчезли, канули известно, куда. Ведь даже просто для того, чтобы перечитать роман, надобно как-то уединиться, отсечь суету, что почти невозможно. Вот с этими мыслями я летела в Новосибирск, в театр «Старый дом» на премьеру Андрея Прикотенко. Я уже знала, что режиссер роман не просто инсценировал, но «перевел» на современный русский, как раньше он сделал это с «Гамлетом». И это, конечно, правильный путь: понять, каковы сегодня герои романа. Но можно ли в современной России найти все эти петербургские типы? И главное: какой Мышкин может быть в наши дни?
Распахнутое пространство сцены «Старого дома», захватывая большую часть партера, представляет собой подобие «черного кабинета», но с зеркальными стенами, которые опоясаны металлическими фермами. Художник Ольга Шаишмелашвили, постоянный соавтор Андрея Прикотенко, создала ощущение множественных, «отзеркаленных» миров. Жутковато. Бесчеловечно. Человеку в этом пространстве некуда спрятаться. И все персонажи здесь препарируются, изучаются под пристальным взглядом режиссера. Главные герои и основные сюжетные линии романа оставлены, но помещены в сегодняшнюю реальность. И, как ни странно, они в этой новой для них действительности прекрасно освоились. Действие, несмотря на всю его взвинченность, нервность и страстность разворачивается подробно, в течение четырех с половиной часов, с объемными кусками жизни.
Семейство Епанчиных так и осталось генеральским. Никогда не задумывалась, по какому ведомству служил Епанчин. Генерал и генерал. Здесь молодой, элегантный, но все время напряженный Иван Федорович (Андрей Сенько) принадлежит к известному ведомству, конечно, слегка испугавшемуся в 1991 году. Но после 2000-го ведомство омолодилось, воспряло и сплотилось. И уж никого не пустит в свои ряды. Никаких девичьих капризов. Какой жених – Мышкин? Появление Белоконской (в этой мимолетной сцене блистательно сыграла Халида Иванова) в генеральском семействе – как явление статуи командора. Она представительница главного клана: «А целостность Семьи – это гарантия нашей безопасности». И генерал с генеральшей падают на колени. Зарвались. О любви для младшенькой возмечтали.
И как-то все повороты сюжета обрели свое сегодняшнее объяснение. Понятно, почему так нервничает генеральша Лизавета Прокофьевна по поводу поведения мужа. Генеральша в исполнении красавицы Ларисы Чернобаевой – вовсе не о нравственности Епанчина заботится. А о том, что нельзя допустить конфуза. Невозможно, чтобы муж «вляпался» в историю с этой скандальной девицей, Настасьей Филипповной и испортил положение семьи в обществе. Прощайте, правдивые и простодушные «старухи» Достоевского. Нет тут никаких старух. Тут генеральша фору даст Настасье Филипповне. Если бы… если бы не три дочери, которых пора, пора уже выдавать замуж. Но за кого? Дочери очень узнаваемы, смешны и точны. Александра – Софья Васильева, Аделаида – Ксения Войтенко. Молчат и обе себе на уме. Только младшая Аглая (Анастасия Пантелеева), любимая и балованная, все ищет какую-то справедливость, и никак не выйдет из пубертатного периода. Она бунтарка, но из тех, кто побунтует и успокоится, просто уехав из ненавистной России. Рядом с ней крутится «свой человечек», Ганя Иволгин, не очень, конечно, подходящая партия. Но – свой!
И вот тут выступает на сцену семейство Иволгиных. Чудесное, надо сказать, семейство. Гаврила Ардалионович в исполнении Яна Латышева не очень изменился со времен Достоевского. То есть в сути своей остался классическим русским типом, который промучился два века и, видимо, продолжит мучиться в третьем. И порядочным ему хочется хотя бы казаться, и денег тоже очень хочется. Потому что он из своих, но его обделили. Сволочь папаша, не удержался на плаву. Как же его ненавидит Ганя Иволгин! Так сейчас сыновья ненавидят своих отцов, которые могли что-то хапнуть, когда всеобщий грабеж шел, но не хапнули. Или глупая совесть заела. Или просто не смогли. Ардалион Александрович Иволгин (Юрий Кораблин) совсем «сошел с круга». Он ведь оттуда, он вместе с главным шпионскому делу учился. Он в обнимку с его книгой ходит. За что?! Да ни за что. Пошел нафиг. А сыну приходится кланяться и благодарить, и ему тяжело это. Он уязвлен. Ян Латышев и играет это бессильное бешенство, постоянную уязвленность. И сестра – жаба и дура, в очках и брекетах, невозмутимая, точно знающая как надо жить. И мать никчемная. И сторговаться никак не получается. Ни одна ничего обещать не может. Все – не наверняка. А просчитаться нельзя. Кстати, жаба-сестра в исполнении Натальи Серковой вполне понимает брата и дружит с ним. Ну, когда не в ссоре. Ссоры часты, страшны, потому что все на нерве. Все помнят прежнюю благородную жизнь и не могут приноровиться к нищете.
Появление в этом семействе Настасьи Филипповны (Альбина Лозовая) не так уж всех и фраппирует. И без нее здесь скандалов и крика хватает. Она не роковая разрушительница (тоже любимый типаж Достоевского), скорее, только набирающая цвет юная обворожительная женщина. И поначалу кажется обычной современной содержанкой, вполне довольной своим покровителем. Тут ведь все друг друга знают. И друг о друге. Чтобы на равных войти в приличное общество, она должна выйти замуж за человека из «их» круга, ну, хоть за Иволгина. Тогда все неприятные подробности ее жизни мгновенно забудутся. Опасна же она своей непредсказуемостью. И странной, неуместной детскостью. Этой «детскостью» они с Мышкиным и схожи. И коды у них свои: из мультфильма «Ну, погоди!».
И вот в это неспокойное сообщество входит некий странник. С рюкзачком за плечами, в помятой шляпе, в нездешних носках, Лев Николаевич Мышкин (Анатолий Григорьев) – такой хипстер, но не местного разлива. Он приезжает из благополучной Швейцарии, в неблагополучную Россию и дальше все – по сюжету. Только на появление Мышкина реагируют все не так, как в романе. Никто не ждет от него спасения. Но он всем любопытен. Сестры Епанчины разглядывают его беззастенчиво, как экзотическое существо. Парфен Рогожин, совсем мальчик, одуревший от папашиных денег сопляк (Александр Вострухин), воспринимает его как родного, Настасья Филипповна почти утихает при нем.
А Лев Николаевич в исполнении Григорьева, прежде всего, человек естественный, и более того – простодушный до идиотизма. В нем нет ничего от мессии. И на идеального человека он мало похож. Но в нервной, полной скрытых тайн среде он смотрится странно, чудаковато, но не опасно. Поэтому он и действует на всех, как катализатор, по наивности угадывая подспудные смыслы, случайно обнажая подноготную, невольно разрушая чьи-то цели. И оказывается, что здесь все герои или переживают какую-то травму или мучаются от чувства вины. Законченных подлецов нет. Даже Тоцкий (Станислав Кочетков) в своем исповедальном монологе напоминает скорее набоковского Гумберта-Гумберта.
Важные куски текста идут от автора или остраненно, от героя, и каждый такой момент сопровождается припадком Мышкина. Он как будто принимает все эти травмы и исповеди в себя. И это разрушает его. Потому что невозможно нормальному человеку выдержать ненормальную российскую жизнь. Во время жестокой схватки двух женщин, Аглаи и Настасьи Филипповны, Мышкин вдруг вспоминает ту страшную травму, которую пытались залечить в Швейцарии: он ведь так же развращен Павлищевым, как Настасья Филипповна Тоцким. И вспомнив, он постепенно погружается в болезнь. Наблюдать это мучительно. Мышкин таскает за собой свое пыточное кресло, в котором, привязав себя ремнями, бесконечно обливается водными струями. Обливается, захлебывается, как будто пытается смыть с себя чужие страдания.
В парадоксальном диалоге-споре с ним почти все третье действие существует Ипполит Терентьев в очень остроумном и неожиданном решении Тимофея Мамлина. Конечно, этот Ипполит приговорен к смерти не чахоткой, а другой болезнью. Оторвать глаз от него невозможно. Он как будто собран из самых разных пазлов сегодняшнего дня – с некоторой жеманностью, отсутствием пола, разрушительным умом и отчаянием. «Я выкидыш», говорит он, вставляя себе дуло ружья в задний проход и расправляясь с собой картинно и эффектно, как безумный художник-акционист. Но на диалог с ним Мышкин уже не способен.
Взглянув на картину Гольбейна-младшего «Мертвый Христос», висящую в доме Рогожина, (изображение Христа не раз появляется в спектакле и иногда, как в прозекторской, на носилках выезжает реальное тело с биркой на ноге) Мышкин замечает: «Так и веру потерять можно». Смысл этой фразы мне, агностику, не очень понятен. Но понять хочется. Может быть, оторопь вызывает у него измученное тело Христа, тело человека, пошедшего на муки ради всех людей. Но как же тогда выродилась идея христианства, если человек, не то чтобы взявший на себя груз чужих страданий, а просто окунувшийся в них, не может вынести этих испытаний и превращается в бессмысленное животное? Может быть, потому, что обыкновенному, просто хорошему человеку, не сыну божьему, это не по силам? Тогда это – приговор нашему русскому миру, который за полтора столетия стал хуже и бессовестнее, чем был при Достоевском.