Дмитрий Волкострелов решил «Любовную историю» Хайнера Мюллера в технике минимализма. В основе ее статика и репетитивность. Эти принципы соблюдены в мизансцене и в работе над текстом. Раньше Дмитрий его проецировал, экспонировал, теперь занялся оркестровкой в самом точном, музыкальном смысле этого слова.
История любви студента Ханса П. и девушки, с которой он познакомился в переполненном вагоне городской железной дороги («У нее красивые ноги, подумал он»), состоит из 8 частей и умещается на 7 страницах. Студент изучает равноправие женщин (выделено курсивом в авторском тексте). Девушка работает на фабрике. К моменту написания рассказа Хайнер Мюллер еще не был автором всех своих пьес, по меткому выражению Тони Кушнера, «забывшем о любви и повернувшимся лицом к Истории» (1).
В рассказе нет диалогов, а в спектакле соответственно инсценировки. Короткие предложения отбивают фигуры косвенной речи:
Я думал, ты любишь меня, сказал он.
Нет, сказала она.
Предложения, а иногда и целые фразы, повторяются по многу раз. Они разложены на четыре голоса – два мужских и два женских. Чередование лишает повествование монотонности. В начале актеры выходят по одному и долго молча смотрят в зал. Статично, фронтально. Потом появляется «закадровый голос», причем его «пол» не соответствует полу присутствующего на сцене. По мере того, как студенту и девушке удается встретиться глазами, актеры начинают разговаривать. И даже обмениваться взглядами, улыбками.
При всей формальной четкости, различимости структурных элементов и паттернов, это очень чувственный спектакль. Эта чувственность и в самом тексте, который Хайнер Мюллер написал в 24 года – в том, как студент старается не смотреть на девушку, как ему удается встать с ней рядом в вагоне, как он спотыкается в самый ответственный момент. Такие моменты приходится переживать вновь и вновь. Не так ли устроена память?
Кроме того, кажется, это первый спектакль Волкострелова, в котором звучит музыка. Части рассказа отделены друг от друга скрипучим занавесом. Он оставляет зрителя в некоторой сенсорной депривации. В темноте звучит Tango for piano Тома Джонсона – тревожная фортепианная мелодия с повторяющейся синусоидой из пяти нот.
Эти лирические ноты не задумываясь можно принять за прием традиционного/старого театра. Если не вспомнить об одном словце, которое Том Джонсон ввел в журналистский жаргон (то ли он, то ли Майкл Найман – тут даже Ольга Манулкина сомневается) – минимализм. По мнению многих исследователей, минимализм в музыке вернул слушателям тональность после атональности, ритмическую определенность после рваного ритма и чувственную радость после абстракции. «Очевидно, что музыка должна приводить в экстаз всех и вся в радиусе слышимости», – декларировал Стив Райх. Ну а «форму сделать легко – это просто разделение на части», – писал Мортон Фелдман, студентом которого кстати был и Том Джонсон.
В музыке термин прижился по аналогии с минимализмом в изобразительном искусстве, артикулированном после выставки 1966 года «Первичные структуры». В ней принимали участие Дональд Джадд, Роберт Моррис, Дэн Флавин, Фрэнк Стэлла, Сол Ле Витт. Повторяющиеся фигуры в их скульптурах и рисунках визуализируют лаконичность и универсальность. Искусство, сведенное к грамматике форм. «Если художник использует метод многократной модуляции, он, как правило, выбирает простую и легко доступную форму. Значение формы как таковой весьма ограничено; она становится грамматической основой для всего произведения» (2), – часто цитируют последнего.
В этом направлении работают и объекты Ксении Перетрухиной и Якова Каждана, оформивших спектакль. Структурным элементом здесь оказывается стакан воды – одновременно отсылая к одной из самых вульгарно-социологически интерпретируемых теорий. Стаканы в спектакле становятся на конвейерную ленту и выстраиваются в фаллическую колонну, играют в лучах прострельного света в круглой кинетической скульптуре, похожей то ли на часы на вокзале, то ли на калейдоскоп.
Техногенная среда пустой сценической коробки с обнаженными механизмами заставляет вспомнить о чувствах человека-машины (Ламетри) и Гамлета-машины самого Мюллера, которому Офелия предлагала откушать свое вырванное из груди средце-часы.
Размышления о левом театре продолжаются и за пределами декорации. Конфликт с буржуазным искусством в самой ситуации такой постановки в традиционном театре с фойе, буфетом, рядами кресел и сценическим возвышением. Это пространство задает собственные конвенции, к которым привык зритель. А спектакль их нарушает и ставит его в неудобное положение.
Занавес не единственная игра с театральными ритуалами, подстерегавшими здесь Волкострелова. Вместо антракта в его спектакле несколько песен группы «Трипинадва» (вживую). Прекрасно осознавая свою роль, поющие девушки дарят зрителям что-то вроде эмоционального облегчения. После напряженного штудирования героем «Коммунистического манифеста» с мыслями о покинутой работнице и ее ребенке, после мрачного холода ледяных стаканов нужна передышка, и нежный девический дуэт тут как нельзя кстати. Но дальше будет только хуже – страшный эпизод-сон и бесконечный печальный финал.
Финал этой истории играют до последнего зрителя. Четыре предложения четверо актеров чередуют до отсточертения. «Часы» при этом крутятся в обратную сторону. Время сопротивляется материально-диалектической трактовке, как вальтер-беньяминовский ангел истории, повернувшийся спиной к ветру прогресса (IX) ((Ссылка (IX) ведет на эссе Вальтера Беньямина «О понятии истории», точнее на его IX главу:
У Клее есть картина под названием «Angelus Novus». На ней изображен ангел, выглядящий так, словно он готовится расстаться с чем-то, на что пристально смотрит. Глаза его широко раскрыты, рот округлен, а крылья расправлены. Так должен выглядеть ангел истории. Его лик обращен к прошлому. Там, где для нас — цепочка предстоящих событий, там он видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую все это к его ногам. Он бы и остался, чтобы поднять мертвых и слепить обломки. Но шквальный ветер, несущийся из рая, наполняет его крылья с такой силой, что он уже не может их сложить. Ветер неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу. То, что мы называем прогрессом, и есть этот шквал.
)).
— Почему ты не хочешь выйти за меня замуж? – спросил студент.
— Девушка не ответила, подала ему руку, когда подошел поезд и скрылась в вагоне.
— Когда он хотел войти следом, то увидел на вагоне табличку «Для некурящих!» и пошел к следующему вагону.
— У него было такое чувство, что он не выдержал экзамен и должен заново осваивать то, чему учился.
И тут мы возвращаемся в ту же точку, с которой начинали – на вокзал, к неразрешимой марксисткими средствами проблеме пола, пересказанной языком минималистской музыки – к тому, с чего начинали. К тому, с чего начинали.