Маленький парижский театрик под названием «Гран-Гиноль», располагавшийся в невзрачном здании в тупичке Шапталь у самого подножия Монмартрского холма, не просуществовал и семидесяти лет — с 1897 по 1962 год. Но при этом успел прославиться на весь мир как «театр ужаса и жестокости», вызвать массу подражаний по всей Европе, в том числе и в дореволюционной России, стать нарицательным понятием и оказать огромное влияние на самое великое из искусств ХХ века — кинематограф с его тягой к «кичу». Несмотря на «ужасный и жестокий» имидж все, кто имеет представление о театре гиньоль, едва услышав о нем, непременно как-то странно ухмыльнутся… словно что-то смешное, неистребимо забавное присутствует во всех его ужасах.
Так оно, собственно, и есть.
Одна из легенд о появлении гиньоля рассказывает, что после Великой революции путешествовал по французской глубинке артист не артист, может и авантюрист; по профессии был он, однако, зубодер. Этот человек изобрел самый необычный в мире наркоз: собрав по деревням «актеров самодеятельности» — горбунов, кривых, зобатых и прочих мрачных безумцев, на которых так богата латинская раса, — он, выдирая приличному пациенту зуб, заставлял всю эту гнусную команду приплясывать, бить в сковородки и строить кошмарные рожи, а иногда и пускать друг другу кровь, чтобы несчастному в зубоврачебном кресле было чем отвлечься от боли. Конечно, это всего лишь легенда — поздние исследования вполне ответственно утверждают, что на самом деле это был всего лишь вполне себе культурный театр марионеток. Но, что ни говори, народная фантазия куда нагляднее и ярче исследовательских трудов — ведь в истории зубодера-короля уродов точно отражена основная черта жанра гиньоль: жестокость и ужас там доведены до такой степени гротеска, страшное так явно «зашкаливает», а кровавость так безвкусно переступает черту, что зрителям становится не только страшно, но и смешно. А иногда и противно. Таков уж гиньоль — жанр, выросший из ярмарочного балагана и на недолгое время ставший излюбленным жанром парижского «третьего сословия»: ведь тупик Шапталь находится рядом с площадью Пигаль, кварталом, в первой половине прошлого века пользовавшимся дурной славой как средоточие проституток, злачных мест, сутенеров и поножовщины…
«Макбет» — вот настоящий гиньоль!« — сказал однажды Луи-Фердинанд Селин, имея в виду устрашающую жестокость злодейств этого трагического героя. До шекспировских высот театр в тупике Шапталь не поднимался никогда. Да он и не ставил себе такой задачи, родившись как театр для черни, простонародья, и благообразный господин с черными усиками и в котелке, которого звали Оскар Метенье, купивший в 1897 году ветхий театрик и превративший его в Гиньоль, не был ни великим театралом, ни великим новатором — это был отставной полицейский комиссар. Но и значение Метенье в истории французского театра преуменьшать не стоит. Личность он прелюбопытнейшая: работая в полиции, он помимо обычного сыскного ремесла сопровождал осужденных на гильотину и наблюдал их последние мгновения. При этом был вхож в литературные салоны и многое успел рассказать не только авторам бульварных романов, но и, например, Эдмону де Гонкуру. А приобретя театр, стал драматургом-любителем — именно с его полицейской драмы «Он!» и начинается театр гиньоль.
Пьесы Метенье, прямо скажем, примитивны и исчерпываются его прекрасным знанием нравов парижского «дна», чье правдивое изображение повергало добропорядочную публику в комический ужас. Но сам театр быстро пошел дальше своего создателя: уже в первое десятилетие ХХ века создаются пьесы о страшных маньяках и беглых преступниках. Дальше тематика усложняется — героями становятся безумные доктора, совершающие тайные опыты на человеческом мозге или трупах, роковые женщины с преступным прошлым, пытающие изменивших им любовников (и, разумеется, наоборот), авторы пьес перелицовывают «страшные и захватывающие» классические истории — от «Доктора Смоля и профессора Перро» Эдгара По до, конечно же, «Доктора Джекила и мистера Хайда» Стивенсона. Только в этом, пожалуй, и можно сравнивать их с Шекспиром… Меняется и состав публики — теперь это вполне благополучная мелкая буржуазия, от души желающая, чтобы ее всласть «попугали». И вот на сцену выливается весь джентльменский набор ее тайных страхов…
Были и комедийные пьески: например, история о том, как супружеская пара в сопровождении любовника жены приходит в закрытый для публики тюремный музей, где стоит копия гильотины в натуральную величину, с натуральным острым топором, и когда любовник ради забавы кладет голову на плаху, механизм вдруг заедает, голова не может высвободиться, а топор в любую минуту может упасть…
Расцвет гиньоля приходится на первую четверть ХХ столетия. Тут уже играются большие спектакли на самые разные темы — и «Последняя ночь Распутина», и «Кровавые ночи ЧеКа», и итальянские кровавые истории мести, и садистские игры маркиза де Сада, и излюбленные темы для гиньоля — бунт в сумасшедшем доме и жизнь после смерти. Появляются и свои профессиональные драматурги. Одним из таких и был Андре де Лорд, личность не менее примечательная, чем Метенье, только совсем в другом роде. Отпрыск знатного обедневшего семейства, он работал скромным библиотекарем. Преображалась его жизнь после рабочего дня: он шел в театр «Гиньоль». Для него де Лорд написал около 150 пьес, причем любил соавторствовать с психологами или полицейскими — то есть не славы алкал, но творческой радости. А уж коль скоро был книголюбом, то любил переделывать для театра любимые книги и даже фильмы: «Кабинет доктора Калигари» шел в театре «Гиньоль» с его текстом (написанным по знаменитому немому фильму Роберта Вине), он же написал «Ночь Эдгара По», «Джека Потрошителя», «Черную магию» и множество других пьес, имевших большой
успех у публики.
Предлагаемая вниманию читателей драма «Сад пыток» написана Андре де Лордом в соавторстве с Пьером Шеном в 1922 году по мотивам произведения Октава Мирбо (1848–1917),которого сам Лев Толстой однажды назвал «величайшим из всех современных французских писателей». По-видимому, русскому гению оказался близок анархизм Мирбо, писателя политического, страстного обличителя лицемерия и фальши всей буржуазной европейской цивилизации. Но как же ловко эти обличительные нотки переформатированы авторами гиньольной пьесы! В романе Мирбо их привлекла помимо «пыточной темы», еще лишь тема колониальная, — экзотика, гиньолю отнюдь не чуждая. А вот социальной критике тут не место. Разоблачительному пафосу и политике — тем паче. Главное — стремительное действие, которое должно захватить и устрашить читателя, и в конечном итоге как раз внушить противоположное тому, что хотел показать Октав Мирбо, — а именно превосходство тихой, уютной и сытой Европы над остальным миром. Пьеса де Лорда и Шена написана для публики европейской, и она, конечно же, на стороне европейских буржуазных ценностей. Но возмущаться тут нечем. Не стоит слишком уж серьезно относиться к гиньолю. Это развлечение, яркая страница в истории театра «бель эпок», типичный «кич», столь многое определивший потом в истории искусства. И предлагаемая читателю драма, так беспардонно переделавшая в угоду буржуазным вкусам пафосный антибуржуазный роман крупного писателя — весьма наглядное тому подтверждение.