Пьесу Бернарда Шоу «Пигмалион» целый век играли как мелодраму со счастливым финалом. Все театральные жанры вплоть до мюзикла и балета историю жалкой цветочницы, которую научили говорить (петь, танцевать) как леди, трактовали в духе ее чудесного преображения. Два ученых джентльмена на спор решили положить все свое умение и средства на то, чтобы девушка из низов, представленная в высшем свете, сошла за герцогиню.
Собственно, это был выпад фабианца и литературного скандалиста против сословного снобизма, обусловленного иерархией современного общества, от которого писатель Шоу был не в восторге. А поскольку он был самым пристальным исследователем и критиком этого общества, то придумал преобразовать его в социалистическом духе. Но не путем революции, а посредством единого для всех англичан правильного и чистого произношения, борьбе за которое отдал немалую часть своего таланта. Впрочем, он был достаточно остроумен, чтобы не питать иллюзий относительно укоренения социалистических идей и уж тем более внесословной правильной речи среди сограждан. Автор «новой фонетической азбуки», Шоу сделал главным героем своей пьесы профессора—фонетиста. А брачный союз создателя с его созданием, профессора Хиггинса с Элизой Дулитл, считал невозможным, в чем так и не смог убедить актера Герберта Бирбома Три — первого английского исполнителя роли Хиггинса. Тот и снабдил пьесу любовной концовкой, которая приносила доход во все времена.
В спектакле Григория Дитятковского, поставленном в «Приюте комедианта», шовианской драме возвращен ее интеллектуальный потенциал. И даже усилен за счет инородных текстов, введенных в пьесу. Прежде всего, «драматических симфоний» поэта—символиста Андрея Белого, сказавшего о себе в стихах: «Мне музыкальный звукоряд отображает мирозданье». Литературный текст, построенный по законам музыки, философия и религия творчества, как высшего, созидающего начала, космизм словесных образов, определяющий масштаб власти художника-теурга над хаосом материальных сил — таков посыл этих «симфоний». Таковы «жизнетворческие» амбиции искусства ХХ века, которые в равной мере присущи великому прагматику, внятному полемисту Бернарду Шоу и «темному», заумному романтическому поэту Андрею Белому.
«Первый художник, работающий над переустройством мира» — так подписал свой театральный манифест начала 20-х годов Всеволод Мейерхольд. Именно многоликий театральный Мастер открыл для России пьесу «Пигмалион» и поставил ее в Александринском театре в 1915 году — через несколько лет после того, как она была написана.
Дитятковский поставил спектакль без благополучного любовного финала в соответствии с волей автора. Однако режиссер перемонтировал пьесу, а некоторые диалоги и даже роли купировал. При этом эскапады русского поэта во славу звучащего слова оказались совершенно уместными в устах профессора Хиггинса, alter ego автора пьесы. Не зря бюст Шоу стоит как памятная реликвия в прозрачном футляре у портала. А все пространство превращено художником Эмилем Капелюшем в подобие лаборатории с фонетическими приборами, трубами, раструбами и воронками. Два ученых фанатика: эгоцентричный грубиян, лондонский денди профессор Генри Хиггинс (Владимир Селезнев) и собранный, педантично обстоятельный полковник Пикеринг (Григорий Дитятковский) увлечены своим делом и только им. Их опыты имеют пластическое выражение: геометризированные па, в которых принимают участие руки, ноги, все туловище, чертят в пространстве закодированные формулы научных штудий. Безмолвный танец двух джентльменов — это диалог алхимиков, затевающих своего гомункулуса.
Дитятковский перевел тему высшего общества, недоступного для парвеню, в сферу искусства, художественной среды, откуда происходит воспитательный дар фонетиста. Мать и сын Хиггинс — это некая модель семейной артистической традиции по образцу, хорошо известному Шоу: Эллен Терри, знаменитая актриса, с которой Шоу связывал продолжительный эпистолярный роман, и ее гениальный сын, ставший великим режиссером, Гордон Крэг.
Миссис Хиггинс (Галина Филимонова) здесь менее всего тонная дама, ее светские рауты — это приемные дни педагога. Искусство театра для нее живительная профессиональная аура. Дитятковский сделал миссис Хиггинс артисткой, дающей уроки сценической речи в продление своей карьеры. В центре сцены стоит подобие балаганчика, и когда его занавес раздвигается, актриса в вечном ритуале выходит на поклоны. А безденежный, но родовитый барчук Фредди наносит визиты в ее салон, чтобы учиться — чувствовать и говорить.
В спектакле все герои либо ученики, либо учителя, а то и проповедники. Кто-нибудь да всходит на кафедру-трибуну, что пристроена справа у авансцены. И если в профессорской речи Хиггинса, вдохновленной поэзией Андрея Белого, звучат отголоски Рудольфа Штайнера, автора антропософской доктрины «Как достигнуть познаний высших миров», то в краснобайстве мусорщика Дулитла отчетливо проступает подножный стихийный марксизм. Роль Дулитла самая выигрышная в пьесе, ее всегда исполняли как концертный номер, вернее, два номера — два выхода Дулитла на сцену. Эту роль играет постоянный актер режиссера Дитятковского Сергей Дрейден. Сначала он счастлив своей нищей беззаботностью — полупьяный бродяга, знающий, однако, что почем. Лишнего не прихватывает, но по случаю дочь продает за пять шиллингов — раз она кому-то нужна. Простые товарно-денежные отношения вне общепринятой морали, которая ему не по карману. Бедность пролетария позволяет ему пренебрегать какими бы то ни было обязательствами. Он ничего не хочет от общества, в котором ему уготовано самое низкое место. Но уж если понадобилось что-то от него, то пусть выплачивают причитающиеся налоги за амортизацию собственности прямо в его карман. Таков для него оптимальный путь справедливости. Дрейден как никто может играть парадоксальный сплав мизерабильности и достоинства, расчетливости и бесшабашной свободы. В матросской шапочке, с походкой враскачку, точно под ним палуба, он — путешественник без багажа на волнах жизни.
Его второй выход — в визитке, с тростью, словом, в образе респектабельного буржуа — отдает погребальной церемонией, как он и сам остроумно замечает. Капитал, свалившийся на него благодаря шутке Хиггинса, превратил «самого оригинального моралиста» в обыкновенного обывателя, озабоченного социальными условностями. Враз состарившись и отяжелев, он теперь действительно ближе к смерти, чем прежде, потому что должен содержать докторов, и значит, добросовестно болеть. Дрейден здесь играет раба счастливого случая, который уже не принесет ему радости, но отберет свободу.
Не брезжит счастье и его косноязычной дочери, обретшей человеческий голос. Режиссер не дал актрисе ни выигрышных костюмов, ни умилительных сцен преображения. Нелепое существо в лохмотьях превратилось в обыкновенную миловидную женщину по имени Элиза Дулитл. Эта женщина может претендовать на приличную партию или на службу в цветочном магазине, но и то и другое — «коммерция», как говорит бескомпромиссный Хиггинс. Актриса Дарина Дружина ничуть не подчеркивает уникальность своей героини: ни девичьего обаяния, ни редкого дара у ее Элизы нет. Зато есть воля личности изменить свою участь. Она обретает агрессию самоутверждения, и ее угроза стать практикующим фонетистом и переметнуться к конкуренту Хиггинса вовсе не беспочвенна. Так что профессор не зря ей бросает с обидой: «Неблагодарная тварь». Но именно это самоуправство и делает ее независимой личностью — в глазах Пигмалиона и… публики. И, конечно, она сама уже научилась влиять на других. Если не на Хиггинса, то уж, во всяком случае, на влюбленного Фредди. Идеальный, надежный партнер, Фредди — Владимир Луговкин хорошо танцует: кружит и перекидывает через плечо свою партнершу. Но двигаться по жизни он сам, без нее вряд ли сумеет. А у нее силы хватит и на двоих. От сленга кокни она избавилась, но сохранила напор и природную приспособляемость низшего класса. Так что Хиггинс, предложивший Элизе примкнуть к их с Пикерингом холостяцкому союзу, еще нарвется на сюрпризы. Пожалуй, так по-шовиански трезво на эту героиню театр прежде не смотрел. И не припоминается, чтобы насыщенное интеллектуальное содержание зрелища вызывало такую солидарную реакцию зала. Публика внимательно слушает, смеется, бурно аплодирует.
Спектакль Дитятковского о том, что Человеком ничто никого сделать не может. Но человек может сделать самого себя, выбирая свой уникальный путь. Пусть даже не ведущий к счастью. Но это уже сюжет не Пигмалиона, а Галатеи.