Tеатр. расспросил хореографа Евгения Кулагина (танц-компания «Диалог данс») о работе с людьми с особенностями развития и о том, как они обогащают телесный опыт всех участников проекта
ЕВ: «Диалог данс» начал заниматься социальными проектами раньше многих. Как это получилось?
ЕК: Так сразу и не скажешь. В 2011 году мы предложили руководству костромского детского дома вести кружок современного танца и ездили туда работать. В 2012 году Елена Гремина предложила войти в проект «Театр + общество», в котором Министерство культуры поддерживало независимые театры вроде «Диалог данс». Это работало так: театр определяет сферу своей коммуникации через искусство с той или иной социальной группой и получает финансовую поддержку на социальную работу и на собственную постановку. Была большая полугодовая лаборатория с глухими ребятами, это был опыт погружения: как танец может развить ребят, как они могут себя найти в танце, реализоваться. После лаборатории решили, что с ними мы и хотим делать следующий спектакль. И сделали — «Люди». Он шел в течение всего сезона, потом дети заметно подросли, смыслы стали меняться, и мы закончили его показывать. Для нас всех в «Диалоге» это был серьезный опыт. Почему он нам важен? Если ты лишен хотя бы одного органа восприятия, тело становится главным проводником, в пластическом театре это цель, утопия, идеал. Глухие научили нас коммуникации, чувству ансамбля. Когда рядом глухой, слепоглухой, ты приходишь к другому понимаю тишины, пространства.
ЕВ: Мне приходит в голову деятельность организации Dance United в Англии. После занятий современным танцем энергия трудного подростка идет не в грабеж киоска на углу. Человеку дается профессия танцовщика и хореографа, трудоустройство в социальных центрах по всей стране (современный танец как инструмент социальной адаптации), в любом случае выстраиваются новые связи тела и сознания.
ЕК: Нашей задачей не была адаптация хулиганов, мы пришли с дополнительным художественным образованием в место, где его обычно не предлагают. Предложили и делали.
ЕВ: На репетициях с людьми с особенностями развития вы используете обычные методы или читаете специальную литературу, по ней готовитесь?
ЕК: Только лаборатория. Например, к работе со слепоглухими я не мог подготовиться, хотя у меня был опыт работы с глухими и опыт адаптации слепых и слабовидящих для работы на сцене. Всегда надо вместе найти общее и договориться, что букву «а» мы будем говорить вот так. Только практика, в которой ты разрабатываешь собственную азбуку, на который ты будешь общаться, и это не язык жестов, не дактиль, а форма существования. Когда делаю спектакль, обнуляюсь и стараюсь «уйти в ребенка». Это дает больше. Мне рассказывали, что практиков, которые стараются «передать знания» человеку с ограниченными возможностями, отталкивают. Герой, с которым ты работаешь, ставит блок. Да, я называю своих коллег по спектаклям героями. И еще — быть на равных! С этим я вхожу с первого дня: ты какой же, как и я, я такой же, как и ты, никаких уступок и поблажек друг другу мы не позволяем, работаем на общее дело, никто никого не жалеет и на шею не садится, мы полноценные люди, которые хотят развиваться. Только через это. Только общие труд и порыв, желание создать новое плюс дисциплина. Как всегда в работе.
ЕВ: И все-таки — в чем ваш мотив, когда вы идете работать с телом на закрытую территорию? С какими телесными паттернами вы встречаетесь? Как в теле отражается жизнь в замкнутом пространстве?
ЕК: Мотив — желание предложить свои знания. Помочь. Показать возможности современного танца как инструмента по открытию индивидуальной свободы, другого способа выражения себя. С самого начала это был альтруистический порыв. Со всеми детскими домами и интернатами, с кем работали, сохраняем отношения — приглашаем к себе в Кострому на «Станцию» на детские спектакли, кино, мультфильмы. С новым опытом коммуникации, с новым взглядом на то, чем ты занимаешься. собственную сенсорику? Развернули ее на 360 градусов. Сейчас я нетолерантен к поведению здоровых артистов, к их вниманию на репетициях. Могу возмутиться тем, что у них столько возможностей, а они их не используют, что так невнимательны к себе, друг к другу, к пространству. Привожу в пример своих героев, насколько для них тело — локатор, максимально восприимчивый ко всему. Телом они чувствуют тепло лампочки, направление солнца, от ветра по телу чувствуют проходящего человека. Обычные танцовщики долго и не всегда успешно готовят свое тело к такой восприимчивости: закрывают глаза, дышат, слушают пространство, но нередко восприимчивость остается на уровне сознания. А мои герои дают колоссальные знания о теле.
ЕВ: Как это происходит?
ЕК: Когда вместе работаешь, ищешь конструкции, которые работают — например, как им пройти по комнате и не столкнуться.
ЕВ: То есть через полгода общей лаборатории можно приобрести навыки кошки в темноте?
ЕК: Да. Совместная практика с людьми с особенностями развития невероятно развивает телесное внимание и чувствительность. С формально здоровыми мы можем сто раз подряд делать одно простое упражнение и не найти общий момент остановки. Просто вместе пойти и вместе остановиться люди не могут из-за отсутствия телесного внимания, именно телесного. Ансамблевость, аллертность помогает в любых сферах, в повседневности, в метро, в танцевальном театре. Социальный театр ведь какие вопросы решает? Не «ах, какие бедные». А чтобы ты, зритель, обнаружил, что вокруг тебя другие люди. Они по-другому общаются с миром и им иногда нужна твоя помощь. Ты должен быть готов к этой помощи, не бояться среагировать открыто и вовремя. Вот что мне дала моя работа — мое восприятие мира. Я постоянно теперь обращаю внимание на ситуации, где права особенных людей не учитываются. В очереди в аэропорту ходит женщина и кричит: «Кто опаздывает на рейс до Петербурга?» Огромная очередь, человек сто, среди них может быть глухой человек, но в руках этой женщины нет таблички. Глухой часто без сопровождающего, потому что он вроде как наиболее адаптирован. Но в ситуации в аэропорту он не был адаптирован, его права не учли. Или человек не сбавляет скорость на дороге, а сигналит. Жизнь глухого человека подвергается опасности. Вот для этого наши спектакли — чтобы мир зрителя стал чуть шире. Я был свидетелем, когда от слепоглухих шарахались люди, они же ведь передвигаются необычно, неуверенно. В этом нет ничего страшного.
ЕВ: Вас как человека с большой пластической насмотренностью могут раздражать люди, которые двигаются ригидно, автоматично, не используя достойно свое тело. Не возникает желания «полечить», исправить?
ЕК: Знакомым я говорю, если что-то не так. Сказал недавно артисту, у которого красивая челка набок, что из-за челки голова все время завалена и не возвращается в вертикальное положение. Сказал актрисе, вернувшейся из декретного отпуска, что у нее остался психологический живот и она продолжает ходить с заваленной назад осью. Реагируют нормально, не обижаются.
ЕВ: А вас кто поправляет?
ЕК: Хореографы, с которыми работаю, друзья делают замечания. Я спокойно отношусь к критике. Всегда готов учиться и слушать. Своих героев особенно. Много упражнений, с ними придуманных, взял для работы с актерами. После большой и серьезной работы над выпуском «Машины Мюллер» в «Гоголь-центре» я провел трехдневный семинар в инклюзивной школе с ребятами с Даун-синдромом — и эти люди, не я их, а они меня в процессе наших занятий настолько увлекли, помогли снять невероятную усталость постановочного периода. Мы работали, а я с ними отдыхал: все увидел по-другому.