Непонятная структура с непатриотичным названием «Упсала‐цирк», не вполне искусство, но и не та социальная история, которой можно отчитаться перед вышестоящими инстанциями, в России вряд ли могла бы стать государственной. Она ею и не стала — хоть и выросла из крохотной театральной группы в большую цирковую компанию с солидными инвесторами и мощной частной поддержкой. Про прошлое и будущее цирка, фляки времени и сальто судьбы рассказала журналу ТЕАТР. основатель и бессменный руководитель «Упсала‐цирка» Лариса Афанасьева. Откуда родилось название «Упсала-Цирк»? Если честно, ниоткуда. Оно ровным счетом ничего не значит: ни город в Швеции тут ни при чем, ни восклицание «упс». Это слово придумала Астрид Шорн, и оно казалось ей смешным. Вот и вся история.

Астрид + Лариса = цирк

Вообще идея с цирком хулиганов пришла в голову не мне, а Астрид Шорн, которая совсем еще молодой девушкой в 2000 году приехала в Петербург. Она тогда училась в Берлине на социального педагога и приехала в Россию, чтобы найти тему для дипломного исследования. Астрид пришла в медико-социальный пункт, где находились неблагополучные дети, и предложила вести тренинги, но не получила никакого отклика. Она не стала настаивать — ей хватило интуиции, мудрости и базового образования (все-таки в идеале социальный педагог приходит к людям с чем-то живым), и она быстро перестроилась. Она каталась на моноцикле, училась жонглировать и вообще в своей цветной кепке и со смешным рюкзачком была во всех отношениях удивительная немка. Неожиданно для всех Астрид позвала ребят из Берлина, которые уже начали там заниматься уличным цирком. Но в наших реалиях, с нашей погодой и нашими людьми эти брутальные хиппи быстро куда-то делись. И Астрид осталась одна.

К тому моменту у меня за плечами были театральное образование в Сибири и учеба в Театральной академии Петербурга на экспериментальном курсе, где обучали универсальных «актеров-чемоданов» и откуда меня триумфально выгнали. В Улан-Удэ, в Академии искусств — бывшем Институте культуры — на кафедре режиссуры школа была гораздо лучше, глубже и тоньше, чем в Петербурге. Там у нас преподавала невероятный мастер, ученица Товстоногова Туяна Баяртуевна Бадагаева. Учеба у нее сопровождалась жесточайшей пахотой: мы заходили в класс в восемь утра и выходили в двенадцать, четко усвоив, что жизнь есть боль. В Петербурге я была поражена общим хаосом, поверхностностью и олдскульными подходами (сценическое движение как фехтование вместо медитации и самопознания, как было у нас в Бурятии и т. д.). В общем, у меня оказалось много вопросов к Театральной академии, поступление в которую когда-то было моей мечтой. И как раз в этот момент знакомые рассказали мне про Астрид Шорн, которая с уличными детьми делает цирк.

Я тогда ничего не знала о таком явлении, как новый цирк, но у меня два эти понятия — «уличные дети» и «цирк» — очень быстро соединились вместе. Для меня в этом появился смысл, я поняла, как это может быть и с точки зрения энергии, и с точки зрения эстетики. И с первой же встречи с Астрид мы договорились, что будем делать то, что считаем важным, красивым, интересным и за что нам не будет стыдно, но при этом мы — не социальная организация. Хотя в итоге мы, конечно, ею стали. Занимались мы в помещении «Партии пенсионеров» в небольшом зале с дырками в полу, которые накрывали найденными на помойке деревянными дверьми. Деньги на аренду зала Астрид искала в Германии, и весь наш бюджет составлял примерно 500 немецких марок в месяц. Работали мы, естественно, безо всяких зарплат, потому что кроме аренды надо было чем-то кормить ребят, платить за интернет и так далее. Удивительные, конечно, были времена. Например, у нас не было матов, и ребята сразу учились кувыркаться правильно.

Дети улиц на арене и в жизни

Основная группа состояла из пацанов из Колпино. Там в тот момент закрыли завод, и в городе начались тотальная депрессия, безработица, алкоголизм. Многим родителям вообще не было дела до ребят, несколько лет они даже не понимали, чем их дети занимаются и где находятся. А пацанам надо было что-то есть, пить, развлекаться, и они ездили на Московский вокзал, где тогда стояли игровые автоматы. Сначала ходили вокруг киосков и попрошайничали, а потом либо выигрывали, либо проигрывали, покупали себе булку, напиток «Колокольчик» и чудесно проводили время. Милиция парней не трогала, и мы с Астрид частенько их оттуда забирали. А еще было такое место на Фонтанке — столовая для бездомных, куда приходили наркодилеры, сутенеры и т. д. Вот там была настоящая клоака, и когда уличные дети туда попадали, их надо было срочно оттуда вызволять. Мы бывали на чердаках, где жило по двадцать бездомных детей и царила жутчайшая антисанитария, в подвалах, с какими-то странными людьми рядом, но с нами почему-то ничего не случалось.

Если дети были совсем уличные, мы отводили их в «Армию спасения» на Лиговском проспекте. Если нет, забирали в цирк и начинали с ними заниматься. Но на самом деле ситуация была, конечно, совершенно тупиковая, потому что не было ничего кроме этой «Армии спасения», где можно было переночевать на голом каменном полу, лежа на газетах среди взрослых. Иногороднего ребенка транзитная служба сразу же отправляла обратно домой, и по дороге он снова убегал, так как, разумеется, сбежал не просто так. Некоторые ребята оставались с нами на какое-то время, а потом тоже отправлялись в бега, кто-то ходил подольше, но после того, как нас выгоняли с очередного места (это бывало сплошь и рядом, особенно после того, как арендаторы видели нас в компании десяти беспризорных детей), исчезал, и уже через месяц мы встречали его с героиновой зависимостью. Таких потерь было очень много.

Чуть ли не каждый день мы с Астрид подбирали кого-то на улице. К сожалению, мы не считали, сколько детей тогда прошло через наши руки. На это не было никакого ресурса, никаких сил: нам вдвоем нужно было их накормить, найти одежду, провести занятия. Занятия обычно заканчивались тем, что мы покупали несколько батонов, кефир, и это был наш общий ужин. После этого пацаны ехали на электричке домой в Колпино.

И не факт, что доезжали, потому что с ними постоянно что-то случалось. Раз в месяц я искала их, обзванивая морги или через ментов на Московском вокзале, которые, кстати говоря, нам помогали. Мы выработали правила: например, никогда не пускали детей к себе в дом, потому что это означало нарушение границ. В социальных проектах вообще очень легко перейти эту черту и уйти не в деланье дела, а в спасение, которое отнимает всю энергию. А творчество — это то, что позволяет скопить силы, то, что объединяет и помогает выжить.

Первый призыв

Первое наше выступление случилось через несколько месяцев после начала занятий в галерее «Борей», и для ребят это было суперважно, потому что мы им сразу сказали, что готовим номера, чтобы выступать. Уже через два года мы поехали на детский фестиваль в Германию и всех там «порвали». В этом нашем первом призыве были очень крутые ребята, которые хватали все на лету. К тому же они отлично натаскались на улице, когда учились сбегать, догонять и т. д. У них были хорошо тренированные тела, они были жадными до работы и быстро все схватывали. Из этих ребят в цирке остались Коля, Наташа, которая окончила университет и защитила диплом о роли цирка в жизни людей с ограниченными возможностями, Колин брат Миша, который работает тренером в другом детском цирке, Стас (он к нам пришел чуть позже, но тоже работает тренером). Судьба других участников первой группы тоже сложилась благополучно. Один из них учился в коррекционной школе, теперь он хаус-мастер, такой человек с умными руками, очень рассудительный и медленный, у него семья, и они часто приходят в цирк все вместе. Девочка Катя поехала на стажировку в немецкий цирк, влюбилась, осталась там и работает тренером в детском немецком цирке, но все равно часто приезжает к нам.

Но, конечно, многие уходили, потому что цирк — это динамика. Оглядываясь назад, я понимаю, что не воспринимала ребят как детей, которые оказались в трудной жизненной ситуации. Я была очень жесткая, для меня существовало только два варианта: «либо пан, либо пропал».

Шатер шатру рознь

В какой-то момент у нас появилось маленькое летнее шапито, которое мы поставили во дворе 25-й коррекционной школы Петроградского района, где потом работала наша Наташа. Я помню, как специально приехавшая из Германии шапитмейстер установила шатер, и наш тогдашний пес Рыжий подошел к нему и сразу же пометил. С этого момента мы застолбили свое место. Сначала в шатре было негде сидеть, но я съездила на лесопилку и за бутылку водки набрала пеньков, которые мы разукрасилии расставили как посадочные места.

В тот момент, в 2005 году, с нами были уже Ярослав Митрофанов и его брат Петя, молодые цирковые артисты, которым тогда было по восемнадцать лет, и хореограф Лена Прокофьева. Мы выступали со спектаклями «Собаки» и «Город в чемодане»: летом обязательно выезжали в туры, а зимой нам негде было играть, потому что мы ни с кем не могли договориться о площадке. Но когда мы поставили шатер, к нам стали приходить ребята из соседнего детского дома, какие-то музыканты. В общем, появление циркового шатра изменило положение самой коррекционной школы — и это показывает, как важно появление таких ярких, удивительных, игровых мест для детей. В тот момент я много думала про медико-социальные пункты, куда приходили уличные дети с жуткими ранами, вшами, чесоткой. На мой взгляд, социальная работа в них была выстроена по порочной схеме: дети приходили, получали одежду, обувались, ели и уходили, чтобы вернуться назад в гораздо худшем состоянии. Конечно, были отдельные психологии работники, которые пытались этот круг разорвать, но все равно без дополнительной мотивации, без творчества сделать это очень сложно. Творчество — очень прикладная, очень конкретная вещь. Как только люди начинают что-то делать руками, чувствовать себя полезными, создавать что-то, их жизнь налаживается. Я помню, мы делали спектакль с пафосным названием «Облака во мне» и там использовались шапочки, которые, если их вывернуть наизнанку, оказывались диковинными фруктами. Я попросила сшить их пьющего человека, который жил в ночлежке, рассказала ему про наши гастроли, про то, где побывают его шапки, и это его совершенно изменило.

До 2011 года мы постоянно переезжали с места на место, оказались даже в нелепом пространстве под названием «Кризисный детский центр», где не было ни одного ребенка. Мы все время кого-то теряли, все время что-то случалось. У нас был фестиваль, куда приехали Гарди Хуттер, Race Horse Company, сорок человек из Чечни с живой музыкой и танцами, а на следующий день после фестиваля мне звонит директор и говорит, что мы должны покинуть помещение, без объяснения причин. Тут я подумала, что пора прекращать всю эту историю и закрывать лавочку. Но у меня есть замечательный друг Родион Шишков, он из бизнеса и помогал нам в тот момент советами, деньгами, людьми. По чистой случайности Родион позвонил мне в тот вечер и, узнав, что у меня в буквальном смысле закончились силы и я собираюсь в отпуск, принял меры. На следующее утро я уже ехала на такси в офис компании «Теорема»:там у меня открылось второе дыхание, а у «Упсала-Цирка» началась новая жизнь.

В бизнес-центре на Охте только-только затевалась большая стройка, и для Игоря Водопьянова поставить там цирковой шатер было определенным риском. Но тем не менее нам дали место, и мы сами, своими силами, стелили пол, вешали прожекторы, устанавливали печку, ночами строили сцену с парнями из старшей группы. Помню, как в октябре мы поставили шатер, и тут резко похолодало, а мне звонят из немецкого консульства и говорят, что нас желает навестить первая леди Германии. Год Игорь смотрел, как мы живем во временном шатре, а потом предложил ставить стационарный. «Теорема» строила сам шатер, а мы искали деньги на начинку. С этого момента началась перезагрузка всего: мы начали систематизировать наш опыт, обучать команду, осознавать свое значение для города, для общества, для детей, для зрителей, думать, как мы можем развиваться и что такое новый цирк.

Команда

Теперь у нас большой тренерский состав — социально-методического центра «Пакитан» и собственно цирка, кроме того, у «Пакитана» своя административная и педагогическая команда плюс тьюторы. «Пакитан» спонтанно возник в той самой школе No 25, где у нас стоял первый шатер, на основе группы ребят с синдромом Дауна и расстройством аутистического спектра, которые однажды вошли ко мне во время занятий и стали что-то делать с предметами. Потом мы для них сделали отдельный класс, на его основе — группу, а после переезда — целый центр, который и назвали «Пакитан». Мы построили для него отдельное помещение в бывшей Каретной и создали план развития. В школе цирковой педагогики обучили команду из десяти человек, координатором которой стала Александрина Ионова. Теперь вот думаем про большой социальный центр нового цирка, куда будут входить разные направления.

В самом «Упсала-Цирке» работает шесть тренеров, еще мы регулярно набираем хореографов и преподавателей актерского мастерства (правда, сейчас вот думаем, нужно ли вообще ребятам актерское мастерство). Плюс социальный отдели административная часть (фандрайзер, пиарщик, бухгалтер, художественный руководитель, администратор). И у нас есть школа цирковой педагогики в лице Веры Жуковой, которую мы переманили из бизнеса: там уже разработаны пилотные образовательные проекты с привлечением иностранных артистов и режиссеров, есть идея через лабораторию создать совместный спектакль, который потом будет прокатываться в разных странах.

Мечты и реальность

Вся наша деятельность по-прежнему не поддерживается государством, хотя Комитет по культуре какое-то время давал гранты на некоторые наши спектаклии фестивали. Мы не то чтобы осознанно не берем государственные деньги, но пока нас это спасает, и можно рассуждать не с позиций патриотического воспитания, а с позиций того, что реально нужно ребенку. Репертуар мы всегда формируем вместе с тренерами, план развития обсуждаем с педагогической частью коллектива и прежде всего опираемся на то, что происходит с детьми — важно, чтобы им было хорошо, чтобы они получали удовольствие, не уставали и т. д. И это нужно отслеживать постоянно, быть готовым меняться и соблюдать баланс.

70 % наших ребят — из коррекционных школ (причем это не дети с особенностями, а дети с асоциальным поведением), их иногда специально направляют к нам, но чаще мы ездим туда сами. Для меня существует единственный критерий отбора — желание самого ребенка работать, у нас не Советский Союз, где в цирковые коллективы набирали самых гибких и хорошо координированных:на самом деле никто не знает, когда и как сработает тот потенциал, который есть в каждом.

Сейчас в цирке 60 детей, соответственно, на этапе отбора их станет 110 (каждый февраль прибавляется еще 50), но в какой-то момент количество новичков сократится. Первый год обучения сейчас называется «Карнавал» — дети будут пробовать все цирковые дисциплины без узкой специализации по сорок минут пять раз в неделю. В финале у них есть цель создать карнавал — у тех двадцати человек, которые останутся. Второй год —это работа в команде, разговор о гендерных различиях, индивидуальная работа каждого над своим номером. Такую модель мы придумали, но как это получится, пока не знаем.

В репертуаре у нас всего четыре спектакля: «Племянник», «Я — Басё» (его поставила приглашенный режиссер Яна Тумина, это наш первый подобный опыт, но я и дальше хочу работать с другими режиссерами), «Эффект пинг-понгового шарика» и «Точка» — совместный спектакль с выпускниками спецшколы, который играется крайне редко, но ребята вцепились в него зубами и не отпускают, требуя продолжения банкета. А еще мы сейчас готовим два проекта — постановка спектакля в копродукции с французской компанией и большая двухлетняя междисциплинарная лаборатория, которая будет иметь отношение не только к цирку.

Подводя итоги

На Эдинбургском фестивале 2017 года мы убедились, что в Европе многие повторяются, цитируют себя и других, делают ставку на юмор, легкость и шарм, которые превратились в штампы. В России, наоборот, есть шанс создать совсем другой контент. Но для этого нужно строить образовательный центр, альтернативный государственной системе циркового образования. Должно быть очень четкое понимание того, чем наши ребята будут заниматься дальше. Нельзя, чтобы после выпуска они работали ростовыми куклами или на пилоне. И нужен продукт — не копирующий европейский, а свой. «Упсала-Цирк» 17 лет занималась социальными проектами, а теперь выходит на уровень профессионализации, и я не знаю, получится у нас или нет. Но шансы у нас есть.