Британский актер, режиссер, педагог и автор нескольких театральных программ для работы с заключенными рассказал журналу Tеатр., как система Станиславского помогает ему в работе и чем русские тюрьмы лучше британских
Февраль 2016 года. Небольшой репетиционный зал Центрального дома культуры железнодорожников в Москве. Тренинг в рамках благотворительного инклюзивного проекта фестиваля «Территория». В кругу сидят обаятельный, немного уставший мужчина в белой рубашке и его переводчица; слепоглухая девочка Женя и ее бабушка; гиперактивный подросток Алеша и его измученный папа; стеснительные, явно неуверенные в себе Ирэм и Настя с задержкой в развитии и энергичная, жизнерадостная Мариэтта Полищук-Цигаль; молодые актеры из Мастерской Дмитрия Брусникина. Всего человек тридцать. Сначала они делают простейшие упражнения на тактильность (ощупывают пакет молока и хлеб в полиэтиленовой упаковке и описывают свои ощущения словами), потом кидают друг другу воображаемые предметы, затем работают этюдным методом. С одной стороны, все предельно просто и хорошо знакомо по театральному вузу или коммуникативному тренингу, с другой, буквально поражает, если учесть физическое и психическое состояние детей-участников.
Постепенно ведущий — тот самый симпатичный англичанин в белой рубашке — усложняет задачу, и вот уже зал ЦДКЖ превращается в огромный рынок, где торгуют музыкальными инструментами, кормят шашлыком, пристраивают собак и кошек, примеряют модные шляпки. После короткого перерыва начинается настоящая работа, больше всего напоминающая застольный период репетиций в профессиональном театре: дети, учителя и родители с видимым удовольствием разбирают историю, которую должны сыграть на сцене всего через два дня, задают вопросы о возрасте героев, месте действия и очень волнуются, что лишатся роли, если согласятся поучаствовать в массовке. Терпеливый и мягкий тренер Алекс Дауэр оказывается еще и строгим режиссером, требующим от всех без исключения железной дисциплины. Как ни удивительно, актеров это действительно мобилизует: оставшийся час проходит так незаметно и продуктивно, что не сомневаешься — шоу обязательно состоится.
Впрочем, сам Алекс честно предупреждает, что подготовить полноценный спектакль за неделю невозможно ни при каких обстоятельствах. Но является ли такая постановка его главной задачей при работе с людьми с особенностями развития? Что для него важнее — процесс реабилитации или конечный результат? Почему он вообще выбрал такое трудное поприще, а не предпочел остаться успешным актером? Об этом и многом другом мы поговорили с Алексом сразу после трехчасового выматывающего занятия.
НП: Откуда идея социального театра вообще возникла в вашей жизни? И значит ли это, что вы окончательно завязали с театром традиционным?
АД: Вовсе нет. Я продолжаю работать и как актер, и как режиссер, преподаю мастерство и снимаю музыкальные видео. Последняя роль, которую я сыграл в Вест-Энде около года назад, — советский разведчик Евгений Иванов, замешанный в шпионском скандале с Кристин Киллер. Кстати, меня пригласили в этот спектакль, потому что я умею виртуозно копировать русский акцент.
Что касается социального театра, то еще когда я учился в школе, нам как-то задали написать сочинение о нашем будущем. И я написал, что хочу работать в театре и одновременно помогать обществу. Свое желание делать что-то общественно полезное я, вероятно, унаследовал от отца — активного борца за экологию. Будучи идеалистом, политическим театром я увлекся еще в университете. Диссертацию я посвятил Аугусто Боалю (см. о нем статью «Аугусто Боаль и «Театр угнетенных» на стр. 020) и, чтобы собрать материал, решил позаниматься у него в течение двух недель в Кардифе. Узнав, что он набирает людей для работы с заключенными в Британии, я подал документы, прошел кастинг и два года «гастролировал» по тюрьмам с его компанией. Постепенно я стал не только играть, но и проводить мастерклассы и даже ставить — особенно в клиниках, где содержатся психически нездоровые преступники, и в реабилитационных центрах для наркоманов. Но потом, когда мой контракт закончился, я понял, что абсолютно измотан, и решил переехать в Лондон и вернуться в обычный театр. Там я как-то попал на двухдневный семинар Сэма Когана, ученика Марии Кнебель, который полностью изменил мое сознание. Открыв для себя систему Станиславского, я уже не смог от нее отказаться и сначала ходил на занятия в Академии театрального искусства по вечерам, а потом стал учиться целыми днями. В итоге через четыре года я получил еще один диплом и сразу же начал играть в Национальном театре, преподавать в Олд Вике и ста вить — как в Академии, так и в экспериментальных театрах за пределами Вест-Энда.
Именно в это время я случайно познакомился с Кириллом Серебренниковым, который, узнав про мои тюремные опыты, пригласил сделать проект в Перми ((В 2009 году в рамках фестиваля «Территория» Алекс поставил спектакль с заключенными Пермской исправительно-трудовой колонии № 29. Зрителями спектакля стали родственники осужденных и гости фестиваля. Премьера транслировалась в реальном времени на большом экране в Пермском музее современ)). Но там я использовал уже не техники Боаля, а метод Станиславского.
НП: Но почему именно его?
АД: Я понял, что этот метод идеален для новичков и непрофессионалов, потому что он простой, прямолинейный, логичный и практичный. Он идеально подходит для заключенных, ведь они могут очень быстро достичь хорошего результата, продемонстрировав достаточно высокий уровень актерской игры.
НП: Вы имеете в виду, что им легче сыграть вымышленного персонажа, чем себя самого?
АД: Да, именно! Они представляют себе персонажа, вписывают его в общий контекст пьесы и изображают на сце не, как бы отделив его от себя, не идентифицируясь с ним. Это очень важно еще и потому, что у за ключенных не существует никаких актерских штампов, и они спокойно делают то, что им говорят. Они настолько привыкли подчиняться, что беспрекословно слушаются режиссера. К тому же у них есть свободное время по вечерам, и в от личие от рядовых актеров они только рады выполнять домашние задания, которые я им даю. Это ответствен ные, я бы даже сказал гиперответственные парни! Не говоря уже о том, что повседневная жизнь не приводит их в восторг и они рады хотя бы на время от нее абстрагироваться.
НП: Но наверняка тюрьмы в России совсем не то, что в Британии. Чем отличался ваш опыт здесь и там?
АД: В России мне было гораздо проще! Тут такая система, что если начальник колонии распорядился, то подчиненные будут помогать вам на всем протяжении проекта. В Великобритании же жуткая бюрократия, и даже у рядовых сотрудников пенитенциарных учреждений огромное влияние, поэтому они могут, если хотят, сильно мешать работе. В России, по моему опыту, обстановка более дружественная и рабочая.
НП: Но, насколько я знаю, сотрудникам фестиваля было совсем не просто договориться о том, чтобы вас вообще пустили в колонию.
АД: Безусловно! Попасть туда непросто, но как только разрешение получено и ты оказываешься внутри, абсолютно все идут тебе навстречу: если тебе нужно семь часов репетиций вместо шести, никто не возражает и так далее. И желания участвовать в спектакле у российских заключенных намного больше. В Англии каждый старается показать свою крутость, не соглашаясь подчиняться общим правилам, демонстрируя свою исключительность, свою непохожесть на других, а в России никому это и в голову не приходит. Да и вообще уважение к культуре, книгам и театру в вашем обществе намного выше, у вас они ценятся достаточно высоко, а у меня на родине считаются занятием для среднего класса. Разумеется, мне трудно судить обо всех десятках тысяч русских заключенных после того, как я поработал всего с тридцатью пятью, причем только с теми, кто действительно хотел участвовать в проекте. И, возможно, мне на руку сыграло еще и то, что я иностранец: во-первых, все общение происходило через переводчика, во-вторых, у меня всегда было время точнее сформулировать мои мысли и подумать, что ответить на вопросы, а в-третьих, мне эти вопросы задавали, тогда как в Англии это больше напоминает обычный треп.
НП: А то, что в такой ситуации нет прямого контакта, скорее помогает или мешает? Кстати, вы никогда не испытывали психологического дискомфорта от того, что работаете с людьми, преступившими закон?
АД: Конечно, барьер в лице переводчика помогает почувствовать себя в большей безопасности. Хотя на самом деле в тюрьме я обычно не боюсь: все-таки там серьезная охрана, да и заключенные прекрасно понимают, чем им грозит любое нарушение дисциплины. Я полагаю, что и случайный прохожий на улице, и собутыльник в пабе, и твой друг могут сделать что угодно и оказаться преступниками, поэтому я не вижу разницы между теми, кто на свободе и кто за решеткой. Я отношусь к ним не как к заключенным, а как к группе актеров, работающей над спектаклем. И, кстати говоря, я уверен, что для них подобное отношение целительно, так как им очень важно хотя бы иногда чувствовать себя так, будто они и не в тюрьме вовсе. Ощущение, что они простые смертные, которые узнают что-то новое, делают что-то хорошее и делают это вместе (возможно, впервые в жизни) меняет их и их сознание. за что их посадили? Не смотрите их досье? Нет. Иногда я, конечно, слышу, что говорят охранники или другие заключенные. Чисто по-человечески мне жутко интересно, но как профессионал я имею на это право только в том случае, если мы проводим какую-то особенно интенсивную работу — тогда я специально погружаюсь в их прошлое, в их страхи, чувство вины и стыда, в их боль (потому что большинство из тех, кто совершает преступления, особенно связанные с насилием, сами когда-то были жертвами насилия). Но это требует очень кропотливого и тщательного тренинга, а в Перми у нас на это не было ни минуты, так что о прош лом мы ни разу и не заговаривали. Мы были целиком сосредоточены на том, что нам надо вместе поставить спектакль к определенному сроку. вы основали собственную компанию «Создавая свободу». Вы занимаетесь только тюремным театром или беретесь и за другие проекты? Вернувшись тогда из России, я понял, что хочу в принципе сконцентрироваться на арт-терапии и помощи самым разным слоям населения. Я начал работать со слепыми и слепоглухими детьми, взрослыми с особенностями физического и ментального развития, эмигрантами.
НП: Как вы подбираете материал для работы? Вы даете им что-то на выбор?
АД: Никогда. Я очень осторожен с материалом, который выбираю, поэтому сознательно не обращаюсь к текстам о преступлениях, насилии, агрессии и так далее. Моя цель — дать участникам опыт, совершенно отличный от их прошлой жизни. Я хочу подарить им возможность попытаться думать по-другому и жить в новом контексте.
НП: То есть вы не верите в такой распространенный прием арт-терапии, как реконструкция прошлого?
АД: Я бы так не сказал. Просто я сам этот прием больше не использую, хотя прежде действительно прибегал к нему. Это работает следующим образом: например, есть нарушитель, который постоянно водит машину в нетрезвом состоянии, и вы придумываете сцену с его участием, в которой он играет роль матери, сына которой сбил пьяный водитель. Такая техника очень эффективна, многие применяют ее, чтобы изменить нежелательное поведение. Но у меня иная цель. Я хочу, чтобы заключенные освоили навыки, требующие от них ментальной свободы, а единствен ный способ достижения этого — очень медленное, поступательное движение, которое помогает им обрести уверенность, лучше понять других людей и их мотивы, осознать, что у них есть выбор. И для меня сейчас это единственно верный способ работы, хотя я и не считаю его единственно возможным.
НП: А как вы распределяете роли?
АД: Я обязательно даю роли всем, кто хочет играть. В Перми в 2009 году, например, все заключенные получили роли со словами, а в нынешнем проекте их получат даже родители детей с ограниченными возможностями здоровья (я хочу, чтобы они ощутили себя самостоятельными личностями, а не аппаратами по обслуживанию и поддержанию жизни). И еще я никогда не провожу кастинги, потому что уже в процессе предварительной работы понимаю, у кого больше всего энтузиазма, кто не за будет текст, кто не растеряется на сцене. Обычно в качестве материала я специально беру такую историю или рассказ, в которые можно безболезненно добавлять действующих лиц. Часто люди присоединяются уже по ходу репетиций.
НП: А бывает, что уходят?
АД: Да, причем иногда без объяснений или с руганью. Некоторым не нра вит ся то, что я делаю, особенно людям с ментальными особенностями, которые очень быстро думают и не могут сосредоточиться (моя задача как раз замедлить темп их мышления). Но иногда те, кто ушел, возвращаются обратно. Потому что вообще-то весь смысл моей работы в том, чтобы участникам было хорошо и они получали удовольствие от процесса.
НП: То есть процесс все-таки важнее результата?
АД: Нет, они абсолютно равноценны. Одна из основных проблем, с которой я сталкиваюсь, состоит в том, что заключенным, детям с ограниченными возможностями здоровья, с особенностями ментального развития уделяется так много внимания, что у них вообще нет никаких обязанностей, а я пытаюсь возложить на них столько ответственности, сколько они могут вынести, чтобы максимально хорошо выступить перед публикой. Таким образом, краеугольным камнем нашей совместной работы становится создание произведения искусства — настолько выдающегося, насколько это возможно. И ощущение, что они занимаются чем-то важным, что на выходе у них получится спектакль или отчетный концерт, чрезвычайно помогает в процессе, тем более, что, с одной стороны, я требователен, а с другой, доверяю им и даю определенную свободу — совсем как профессиональным артистам. Так что я никого никуда не толкаю, а только слегка тяну.
НП: А насколько важна публика во всей этой истории?
АД: Не знаю, как у вас в России, но в Англии зрители, которые приходят на социальный спектакль с участием непрофессионалов, бурно аплодируют в конце, даже если постановка не удалась. Мне же хочется, чтобы публика хлопала, потому что ей действительно понравилось, а не из жалости или сочувствия. Хотя в Британии сейчас в этом смысле не лучшие времена, так как многие вообще против подобной работы среди заключенных. Они забывают, что большинство заключенных рано или поздно окажется на свободе, и если они будут гнить в тюрьме и страдать от чувства вины, то их единственной мыслью после выхода на свободу станет месть. А наши симпатия и сочувствие в разы повышают их самоуважение, самоконтроль и самодисциплину.
НП: А британское правительство это понимает? Оно поддерживает подобные начинания?
АД: Нет! Более того, десять лет назад случился большой скандал, связанный с цирковыми мастерклассами в тюрьмах, когда один из таблоидов раздул целую историю вокруг того, что деньги налогоплательщиков уходят на такую ерунду, и в результате правительство сократило расходы на социальные театральные программы в пенитенциарных учреждениях. И сейчас нас в основном приглашают и поддерживают частные тюрьмы или благотворительные организации. Хотя однажды у меня была встреча с бывшим министром-консерватором, который долго мне рассказывал о пользе нашего благого дела, но в результате не дал на него ни фунта. Для меня очевидно, что это тотальная глупость и политическая близорукость, потому что, выделяя средства на социальные театральные проекты, можно на самом деле сэкономить миллионы.