27-28 ноября в МХТ имени Чехова – премьера спектакля Уланбека Баялиева «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Незадолго до премьеры Александра Машукова поговорила с режиссером о Венедикте Ерофееве и о том, что для России психбольница: метафора тюрьмы или территория свободы.
Свою единственную завершенную пьесу Ерофеев написал в 47 лет. За плечами была уже целая жизнь: детство, из-за тяжелого положения семьи частично прошедшее в детдоме на Кольском полуострове, попытки поучиться в разных вузах (отовсюду его, одаренного и начитанного юношу, выгоняли за прогулы и неблагонадежность), работа грузчиком, бурильщиком, сторожем, укладчиком телефонного кабеля, гениальная поэма в прозе «Москва-Петушки», написанная как раз в тот период, когда, как говорил сам Ерофеев, по его вине «вся Россия покрылась телефонными кабелями».
Уланбек Баялиев ставит «Вальпургиеву ночь» в 46. Уроженец Бишкека, чье детство прошло в горах Тянь-Шаня, где жили его бабушки и дедушки, он закончил Щепкинское училище, был актером, учился режиссуре в ГИТИСе у Сергея Женовача, снимал телесериалы, и теперь выпускает спектакли по всей стране – от Москвы до Уфы.
– Существует легенда о Венедикте Ерофееве как о гении-маргинале, который сознательно ушел от социума. Как говорит герой в его поэме «Москва-Петушки»: «Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. На каждую ступеньку лестницы – по плевку». Вас увлекает эта легенда?
– Мне вообще очень интересна тема отношений художника с социумом, государством, властью. Это нашло отражение и в моей недавней работе – спектакле «Ромул Великий» в Театре имени Вахтангова по пьесе Фридриха Дюрренматта, в которой падение Римской империи зарифмовано с крахом Третьего Рейха. Судьба же Венедикта Ерофеева для меня – это история о тотальном одиночестве художника. Человеке блестящих дарований, прекрасно образованном, но ставшим бродягой, скитальцем, работавшим разнорабочим, не имевшим дома, а если этот дом у него появлялся – сбегавшим оттуда. В его жизни было много такого, что удивляешься: как это могло приключиться с одним человеком! Например, десять лет, с 1963 по 1973 год, тянул кабель по всей стране в составе бригады кабельщиков. Как представишь Ерофеева, который каждый день разматывает со своими товарищами, такими же работягами, этот кабель, как потом они его укладывают, а потом они пьют… Снова тянут, снова пьют. И соединяют страну своими кабелями. Это уже поэзия!
А как он вечно терял свои рукописи! Или их у него крали, а он по этому поводу даже не негодовал. У него не было желания вписать себя в историю, не было желания славы, он за ней не гнался. Но разве бывает писатель без этого стремления? Большинство творческих людей работает, чтобы их услышали современники, прочитали, увидели, оценили, чтобы какие-то дивиденды с этого получить – в виде славы или денег. Но Ерофеев будто лишен этого чувства.
Есть документальный фильм польского режиссера Павла Павликовского «Москва-Петушки», снятый в 1989–1991 годах для BBC. Там жена Венедикта Ерофеева Галина совершенно удивительно про него рассказывает. Она говорит: «Мне его друзья подбросили как котенка. Сами ушли, а его оставили на лестнице. Я открываю дверь, а он там сидит. Я говорю: “А что вы сидите? Входите”. Так он у меня и остался». Видите, какие разные образы: с одной стороны, котенок, пригретый женщиной, с другой, – работяга, который тянет кабель по всей стране.
А с третьей – марсианин с механическим голосом. У Ерофеева был рак гортани и после операции у него фактически отняли голос. Этот поворот судьбы он будто бы сам себе напророчил: в поэме «Москва-Петушки» герой погибает от удара ножом в шею. С 1986 года он мог говорить только при помощи специального аппарата, звук получался железный, механический, благодаря чему Ерофеев стал казаться инопланетянином, человеком с другой планеты. Так он вырос в надмирную, почти мистическую фигуру.
– Вы помните свою первую встречу с пьесой «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»?
– Было чувство, будто на меня что-то обрушилось. Тексты приходят, откладываются в душе и живут самостоятельной жизнью. Это то, что называется режиссерским портфелем. Знаете, что меня больше всего волнует в связи с Ерофеевым? Его полное приятие всего. В нем абсолютно нет негодования по поводу того, что происходит с ним, с его собственной жизнью. «Вальпургиеву ночь» Ерофеев пишет в 1985 году, именно тогда у него обнаружили рак. Жить ему осталось не так много, и он это понимает. Несколько лет спустя в интервью для документального фильма, когда Павликовский задает ему вопрос: «Вам жаль, что ваша жизнь сложилась именно так?», он спокойно отвечает: «Да нет, она получилась такой, какой она получилась». В нем нет протеста, нет желания пожаловаться, побороться или наставить кого-то на путь истинный. Он честен сам с собой, а там хоть трава не расти. И от этого возникает ощущение совершенно другого уровня трагичности. Для Ерофеева течение жизни – это как река времени, в которой он плывет.
Он же был верующим человеком, за несколько лет до смерти принял католичество. И какие-то библейские темы в «Вальпургиевой ночи», конечно, есть.
– А какие?
– Если про «Москву-Петушки» говорят, что это история русского Одиссея, который никак не доберется до своих Петушков, то здесь главный герой пьесы Гуревич возвращается в сумасшедший дом с какой-то своей миссией. Как пророк, спаситель. Кстати, сам Ерофеев не раз лежал психиатрической больнице имени Кащенко, лечился там от алкоголизма. Гуревичу больничные стены тоже хорошо знакомы. Но написав этого героя, я думаю, Ерофеев рассматривает вариант, что бывает, если человек изменяет себе. Как и Ерофеев, Гуревич жил вне социума, отрекся от мира, никогда не занимался проповедями, не пытался ничего улучшить в окружающей жизни. А потом вдруг попал в этот винт, сказал товарищам по психушке: «Я взорву этот дом, сегодня ночью вы окажетесь со мной на свободе!» Зажегся идеей – и к чему это привело?
Идея дороги к свободе, как ни странно, никогда не работает. Нас непременно уносит в другую сторону. Или возможность свободы лежит в другой плоскости.
– Психбольница у Ерофеева – это метафора тюрьмы или территория свободы?
– И то, и другое. Может быть, обитатели психбольницы вообще самые свободные люди на земле. Действие пьесы происходит в Вальпургиеву ночь – это ночь с 30 апреля на 1 мая, завтра Первомай, вся страна будет шествовать на парад. Вот там несвобода – за стенами больницы. А здесь люди, которые сбежали от этого мира. И в каждом персонаже есть его собственная поэтичность, инаковость. Это все такие сложные люди, пускай заблудшие, несчастные, странные, но мне они дороги. Я бы с такими людьми общался.
– Вы не лукавите?
– Нет, конечно! Да я и знаю таких людей, в мире театра много таких людей. Они не от мира сего. Часто хорошие артисты немного не от мира сего, парадоксальны. Тем и интересны. Ну а те первомайские, что идут с лозунгами и транспарантами, мне не интересны.
Гениальность этой пьесы в том, что Ерофеев внутренне очень точно почувствовал нечто неизменное в нас. То, что не может поменяться в том социалистическом человеке, которого вырастили за 70 лет Советской власти. Сейчас мы видим, что этот советский человек никуда не делся. Напротив – он почему-то очень современен.
Гребенщиков хорошо говорит, что Россия – это территория хаоса, и если хаос здесь закончится, то он просто переместится в другое место на Земле. Но такое место метафизически необходимо. На репетициях мы спорим с артистами: некоторым кажется, что Россия давно совсем другая. Кому-то кажется, что сейчас все хорошо, что алкоголизм, который описывает Ерофеев, ушел в прошлое. А 1985 год – это ведь страшное пьянство, это огромные очереди за водкой по всей стране, когда люди стоят с ночи и ждут открытия магазинов. Михаил Горбачев вводит антиалкогольный закон. Но какой бы антиалкогольный закон не приняли в России, он делает только хуже. Потому что люди начнут потреблять спирт, антифриз, политуру, одеколон, они будут травиться чем угодно, но пить не перестанут!
– Разве сегодня пьют так же, как и раньше?
– Я знаю людей, которые в пятницу вечером срываются как по звонку. Это такая архаичная модель, которую еще Лесков описывал. Когда купец, сложив с себя дела, уходит в запой. Потом выходит из него, кается, приносит деньги в церковь, чтобы в понедельник снова стать человеком. В этом есть психологический момент: упасть, чтобы возродиться. Такое сжигание себя: умереть – и воскреснуть.
Мы не улыбаемся, зажаты, не общительны, как американцы, мы другие. Закрытые люди. И для нас алкоголь, может быть, единственная возможность раскрыться. Мы же до сих пор не умеем ходить к психологам. Лучше поплачемся в пьяном виде друзьям, потом забудемся, потом нам будет стыдно, жутко. А в понедельник начнем новый день. Нет, пьянство никуда не делось, и стремление государства наказывать человека – оно тоже никуда не делось. У нас органы власти, которые должны работать для людей, по-прежнему носят репрессивный характер. Штрафовать, наказывать. Вы знаете, что недавно снова появились вытрезвители, куда выпивающего человека могут забрать из дома? А потом тебе пришлют чек – как в гостинице.
Поэтому очень интересно понять, как работает текст Венедикта Ерофеева сегодня, услышать через него движение времени.
– Между прочим, это проблема. В пьесе Ерофеева непрерывная постмодернистская словесная игра: жонглирование цитатами, лозунгами, политическими клише, фамилиями – революционеров, писателей, философов. Многие зрители сегодня просто не знают, кто эти люди, которых упоминает Гуревич. Как с этим быть?
– Какие-то сокращения в спектакле есть, но на мой взгляд, к этому тексту надо относиться как к шекспировскому. Куда труднее и точнее изнутри понять, почему это произносится именно так, почему идет эта игра фамилиями. Почему эти бесконечные шуточки на еврейскую тему. Тема еврейства в «Вальпургиевой ночи», безусловно, существует. Я слышал, что Ерофеева за эту пьесу невзлюбили, сочли ее антисемитской, хотя я не вижу в ней ничего подобного. Гуревич еврей только по фамилии, Ерофееву это необходимо как инаковость персонажа, чужеродность собственному народу, чужеродность стадному величию.
– Пьеса требует особой манеры актерской игры?
– Безусловно. Она не прозаическая. Очень музыкальная. Много игровых смыслов, много интеллектуальной борьбы между Гуревичем и старостой палаты Прохоровым. Мне кажется, если эту пьесу исполнять в реалистической, психологической манере, она потеряет свою величину, поэтичность, эпический размах. Это ведь действительно трагедия.
– Почему вы выбрали на роль Гуревича Дмитрия Назарова?
– В этой роли легко повестись на еврейский колорит, захотеть поиграть в это, посмешить. Но мне нужен Гуревич не еврей и не русский. Он – человек-космос. За ним прожитые годы, одиночество, у него ничего нет. Сыграть подобное может артист с большим жизненным опытом и с большим талантом, умеющий молчать, смотреть, думать на сцене. Я предлагаю Дмитрию Юрьевичу сыграть человека, стоящего у края.
– А Прохоров, которого Ерофеев называет «диктатором второй палаты», тоже стоит у края?
– Гуревич и Прохоров – и антагонисты, и одновременно две стороны одной медали. В Прохорове нет злодейства, а есть хулиганство, эгоцентризм, чувство, что все должны ему внимать. Это тоже, наверное, можно рассматривать с точки зрения психического расстройства, но мы в театре такие вещи отлично понимаем, нам это даже разбирать не надо. Любому театральному человеку знакомо желание, чтобы все фонари были направлены на него.
– Игорь Верник, играющий Прохорова, как раз такой – всегда под лучами софитов.
– Да, но при этом нужно придумать этого персонажа. Прохоров – многоликий. Игорь, впрочем, тоже, мы же не знаем, какой он на самом деле, – он очень разный. Игорь прекрасно откликается на предложенную задачу, примеряет на себя разные личины Прохорова: то он прокурор, то адвокат, то какая-то старушка! Очень здорово сочиняет свою особенную историю.
– Когда вы ставите спектакли, то сочиняете собственную историю поверх чужой – или все же следуете за автором?
– Для меня самое интересное – увидеть мир через Венедикта Ерофеева, как и через Фридриха Дюрренматта, Максима Горького, Бертольта Брехта, Сергея Клычкова. Занимаясь режиссурой, ставя тексты разных авторов, я действую из эгоистических соображений: хочется узнать что-то про жизнь и смерть.