Денис Азаров не в первый раз работает с труппой Театра на Таганке. Два года назад он выпустил современную версию «Снегурочки» Островского. На этот раз он выбрал материал ХХ века, который теперь куда ближе к нашему дню, чем казалось раньше.
Когда прежний мир разрушен и новый ещё не виднеется даже на горизонте, за что цепляться, как не за любовь? И как говорить о ней, когда в перегруженном информационном поле все слова утратили свою ценность? Для спектакля «Поцелуй. Конармия» Денис Азаров в Театре на Таганке выбрал путь меланхоличной пластики и поэтического безмолвия, тихого ожидания возвращения времени.
Коротенький рассказ «Поцелуй» Исаака Бабеля больше похож на дневниковую запись, коей в некоторой степени и является. Комиссар Лютов останавливается в квартире, где живет овдовевшая Елизавета Алексеевна, обещает после войны увезти её и её сына в Москву, отбывает, приезжает снова лишь на одну ночь и уезжает навсегда. Сказать, что в тексте Бабеля главный герой любит или хотя влюблен, довольно сложно. Возможно, что да, но сдержанно, по-мужски, без особых внешних признаков. Его любовь могла бы доказываться поступком, сдержи он обещание и увези Елизавету в столицу. Но случилось ли это, неизвестно. Скорее Лютов не столько грезит любовью, сколько мирной жизнью, где есть дом, семья, покой и уют. И Елизавета Алексеевна, соответствующая ему как выходцу из интеллигентных людей, вполне в эту картину вписывается.
Денис Азаров увидел в этом тексте совершенно новое и несомненно отвечающее и веку минувшему, и нынешнему: спасительную любовь, заглушающую грохот войны. Любовь неуловимую, как предвосхищение поцелуя, но отчетливо осязаемую, как неловкое прикосновение. Любовь-наваждение, которую мог бы испытать во сне солдат, тянущийся к излучающей жизнь белокурой красавице (Мария Матвеева, чей персонаж режиссер назвал «Степь», притягивает и отталкивает, дает жизнь и дарует смерть, как Родина-мать, чьи помыслы неисповедимы), но проснувшийся в самый ненужный момент. Любовь-отчаяние, когда готов пойти на риск и покинуть армию ради короткой встречи. Любовь как жизнь, в которой есть место и театрам, и ресторанам, и радости беспечности.
Сцена разговора Лютова (Павел Лёвкин) и Елизаветы Алексеевны (Дарья Авратинская) о совместном будущем в Москве – центральный эпизод в спектакле и самый многословный. Изголодавшиеся по жизни, они запойно, перебивая друг друга, перечисляют сорта рыб, которые смогут отведать в ресторане, куда пойдут после того, как посетят МХАТ. Их сближение произойдет в этот момент, когда столкнутся мирные прошлое и будущее и исчезнет, пусть хоть и на короткий срок, невыносимое настоящее. «Сознание времени оставило нас», – пишет Бабель в своем рассказе. И Азаров кладет эту фразу в фундамент спектакля. Единственная сцена, где герои по-настоящему оживают и выходят из морока дремы, прерывается. Лютов и Елизавета ныряют обратно в лимб, чьи границы режиссер обозначает человеческими фигурами, практически не сдвигающимися со своих мест до конца спектакля.
Режиссёр сажает сына Елизаветы Алексеевны, которому предстоит жить в мирном будущем, и старика-отца, который прожил всю свою жизнь в мирное время, по двум сторонам подмостков. Между ними в полудымке-полутьме виднеются прутья то ли забора, то ли омертвелых зарослей, бетонные останки то ли дома, то ли осадной башни, а за ними – лишь темные силуэты плодовых деревьев, а, может, только их тени. Николай Симонов использует всего несколько штрихов, чтобы одновременно обозначить и мир, и войну, и непреодолимую бездну между ними. В этом двуликом пространстве встречаются, расстаются и погибают те, кому суждено прожить в безвременье. Многие сцены Азаров прогоняет по нескольку раз, ускоряя и обрывая их, не давая шанса на завершение. Эта невозможность достигнуть точки, а следовательно, выхода из безвременья, электризует спектакль. Делает его густым, концентрированным, несмотря на отсутствие вычерченного сюжета.
Сюжет не важен, важны ощущения. Или, скорее, самоощущения героев. На войне не так уж много остается причин вспомнить о том, что ты в первую очередь человек. Наступления, отступления, контратаки – нет времени на размышления, когда необходимы действия. Безмолвные солдаты у Азарова – постоянно в движении. На пересекающем сцену вытянутом столе они скупо и энергоемко вытанцовывают свою солдатскую, скрытую от сторонних глаз внутреннюю жизнь, которая теплится под тяжелыми шинелями. Безусловно, хореография Анны Закусовой несет на себе печать театра Пины Бауш, где Анна проходила стажировку. И это читается не только в танцевальном рисунке, полном геометрической точности, но и в том, насколько внутренне подкреплено каждое движение. Даже такое банальное понятие, как взаимовыручка, вытанцованное солдатским трио, заново обретает свой забытый смысл. Руки воинов жестко сцеплены, как скованные одной цепью. И цепь эта – правый священный бой, требующий жертвоприношений.
Крови на сцене, к слову, совсем нет. Но есть вода, с помощью которой омывают погибших солдат, расплескивая воду из простого металлического ведра по сцене и по столу, оказавшемуся полевым жертвенником. Вместо молитвы звучит бабелевский текст – фрагмент конармейского рассказа «Путь в Броды» о пчелах, истерзанных войной, о тех невинных жертвах, чьи дома-ульи оказались на линии фронта, о тех, чьи жизни стали ценой для чьих-то побед, о пчелах, почитавшихся священными в древние времена, когда еще войны таковыми не считались.