«Евгений Онегин» красив и изящен, и в этом смысле предсказуемо соответствует ожиданиям: Туминас ставит даже не сюжет, не историю, он, словно бы хорошенько изучив курс Юрия Лотмана об основах русской культуры, ставит динамичные картинки на темы России первой половины XIX века. Зима, путешествие в пургу, дуэль, языческий карнавал, святки, франкомания, воспитание русских дворянок 1820-х годов, чины и байроническая меланхолия. Другой бы на этом фоне выглядел бы жалким подражателем, но сила и мощная режиссерская рука, расставляющая в точных местах музыкальные риффы Фаустаса Латенаса и сценографические кунштюки Адома Яцовскиса, делают эти картинки русского быта и русских мифологем такими живыми, полнокровными, что — ничего не поделаешь — заохаешь со всем залом Вахтанговского театра. Смотришь и восхищаешься еще одной роскошной работой на известную тему, но втайне думаешь о том, что хочется увидеть Туминаса, отошедшего от изученного и освоенного им еще в Литве инструментария.
Роман Пушкина в интерпретации Туминаса лишился доброй своей половины: всех петербургских сцен и вообще какого бы то ни было упоминания о столице. Режиссера увлекает деревня, — в данном случае, как метафора русского, — и мир русской женщины; эти две темы находятся в том особом состоянии романтического мышления Пушкина, где нормы поведения светской девицы, не знавшей по-русски, вполне могли соединиться с духом славянского язычества и народной, еще не задушенной культуры.
Туминас смотрит и на «Онегина», и на Онегина глазами Татьяны Лариной — сквозь ее девические сны, через ее чувственность. Он заставляет зрителя увидеть в хранящих следы ногтей Евгения книжках стаю улетающих птиц; в Онегине — гарцующего на балу медведя; в разрушенной любви Татьяны — сломанную, колченогую скамейку в лесном парке; а в любовном экстазе Татьяны — дать почувствовать вихрь стихий почти тактильно: ветер в лицо, брызги волн, дождь из листвы.
Собственно поэтому Онегин в спектакле раздваивается — на молодого (Виктор Добронравов) и опытного (Сергей Маковецкий) — и растворяется, становясь не живым образом, а сновидением Татьяны на человеческих ножках. Виктору Добронравову досталась роль сильная, эффектная (артист вообще растет от роли к роли двойными шагами): это надменный, люциферо-подобный злодей с глубоко посаженными глазами, зыркающими округ, расплавляющими одним только взором и одновременно пустоватыми, с бледностью недвижимого лица, с маскулинной ямочкой на подбородке. Сергей Маковецкий, напротив, весь спектакль не может найти себе места, так и не создав внятный образ. Но не один артист тому виною, то есть и определенная узость режиссерской концепции. Онегин, у которого совершенно нет «петербургского периода», наделен исключительно отрицательными характеристиками. До такой степени, что даже и пародии из него не скроишь, так как для последующего пародирования необходим прежде положительный пример.
От этого не вышел и финал, став — неожиданно, после вдохновенного спектакля, — его главным разочарованием. Ольге Лерман, до этого прекрасно игравшей молодую Татьяну — этакой природной, естественной девчушкой себе на уме, быстро перебирающей легкими ножками, мучающейся, живущей в полную силу, сильной духом (взгромождает на себя скамейку, под которой только что пряталась от Онегина, и тащит ее как боль свою), — оказывается, пока еще не под силу взять роль взрослой Татьяны. Ее финальная фраза «Но я другому отдана» звучит агрессивно, визгливо и поэтому плоско.
На самом деле спектакль Туминаса заканчивает — и хорошо заканчивает — монолог князя, мужа Татьяны. Здесь артист Юрий Шлыков (несколько повторяя интонацию, которую дал ему Юрий Любимов в своих «Бесах») достигает подлинности в своем едва ли не антилиберальном высказывании: «Запретный плод вам подавай, / А без него вам рай не рай». Вот, если угодно, важнейший вывод Туминаса, его нравственное кредо: Онегин не смог принять то, что шло в руки, пока оно шло. Для счастья Онегину нужен конфликт и перверсия. Обедняет ли это Пушкина? Наверное. Хотя кому как. Но, повторюсь, в том, что и тут Сергей Маковецкий не может сыграть тему финала в своем Онегине, виновата концепция, потребовавшая больших купюр в «Онегине».
Дальше можно только наслаждаться фантазией большого режиссера, видя, как Туминас чувствует и воспроизводит важнейшие для русского сознания мифологемы, играя с ними и развивая их.
Блестяще ведет свой монолог Юлия Борисова, читающая «Сон Татьяны» — красивая, статная, чувствительная. В ее интонации сохранился образ вздорной, чересчур впечатлительной, заигрывающейся в свою жизнь девушки — той самой, что оказывалась загадкой, аномалией в «Иркутской истории».
Сильная сцена дуэли. Секунданты долго, упорно топчат снег перед барьером — и в этой барабанной дроби сосредоточилась отчаяние и военная тупость жестокой расправы, почти казни. Затем Онегин Ленского убивает пистолетом в живот — как бы насаживает. А тело Ленского (Василий Симонов) окоченевает, застывает как скульптура Микеланджело, заметаемая снегом.
Детализированная сцена ритуального гадания (книга с вложенным ключом перевязана и вращается), в которой сценограф Яцовскис медленно двигает висящее вместо задника зеркало, и оно начинает вибрировать, искажая изображение.
Этот спектакль обязательно надо смотреть: его недостатки от головы, но образная система — от горячего чувства влюбленности.