СПЕКТАКЛЬ: «Губернатор»
РЕЖИССЕР: Андрей Могучий
ТЕАТР: БДТ
Андрей Могучий поставил спектакль по знаменитому когда-то и забытому в новые времена рассказу Леонида Андреева «Губернатор». Он был написан в августе 1905 года. И, конечно, у всех читавших его в то время он ассоциировался с 9 января, с «кровавым воскресеньем». С тех пор прошло более ста лет, и мы уже не проводим никаких параллелей. Хотя знаем, что тот «грозный закон, за смерть платящий смертью», о котором писал завороженный идеей возмездия Андреев, через тринадцать лет догнал невольного виновника расстрела мирной демонстрации, идущей к Зимнему. Не он отдавал приказ, не он махнул платком, но все равно главным виновником был он, русский царь, и участь его и его семьи была страшнее участи героя «Губернатора».
То, что в 2017 году выбран именно этот рассказ, нисколько не удивляет. Удивляет скорее то, почему никто раньше не перечитал и не поставил его. Ведь был же выдающийся фильм Протазанова «Белый орел», вышедший в 1928 году. Здесь надо отдать должное острому чувству времени, присущему режиссеру, который понимает необходимость этого текста именно сегодня. И именно в БДТ.
Когда-то вся театральная Россия удивлялась чутью Товстоногова. Сначала вопрошали: «И зачем он решил ставить?». Дальше можно было подставлять почти любое наименование из списка его легендарных спектаклей. А после премьеры недоумевали: почему никто не додумался до этого раньше. Причем Товстоногов не создавал моду. Он скорее закрывал тему. Вот и сейчас не думаю, что по стране пойдут «Губернаторы». Могучий поставил настолько объемный, гармоничный и, не побоюсь этого слова, совершенный спектакль, что вряд ли кто-то осмелится поспорить с его решением.
В рассказе речь идет о губернаторе из провинциального города, который отдал приказ о расстреле голодных рабочих. Они бастовали уже три недели, пришли к губернаторскому дому, ругались, бросали камни, стекла даже выбили.
И тогда он разгневался и махнул платком. Убитых оказалось много: сорок семь человек, среди них женщины и дети. Губернатор был человеком по-своему совестливым, он сразу понял необратимость своего почти невольного движения — взмаха белого платка. Этот платок в рассказе появляется чуть не на каждой странице. Как проклятье, как наваждение: «взмах белого платка, выстрелы, смерть».
Андреев написал почти экзистенциальный текст, в котором происходит медленное погружение человека из ожидания смерти в саму смерть. Губернатор был приговорен. Сам он знал это. И все знали. Оставалось только ждать. Он и ждал. И все ждали.
В литературную композицию ее автор Светлана Щагина включила тексты из рассказов «Великан», «Так было», из пьесы «Царь-Голод», фрагменты из серии «Капричос» Гойи. Но и рассказ поставлен практически весь: сценический текст как будто по пятам следует за текстом автора, переводя в сценические метафоры сложную ткань рассказа.
Спектакль сосредоточен на сознании самого губернатора, человека недалекого, но не подлого, мучающегося тем, что произошло по его вине. То есть по вине его руки, взмахнувшей проклятым платком и пославшей пули. При этом в спектакле жизнь получили все, кто хотя бы упомянут в рассказе. Семья губернатора, топчущиеся вокруг чиновники, полицейские, толпа гимназисток, офицеры, рабочие, их жены. И убитые.
На сцене огромное количество народа. И вся картина жизни, кружащей вокруг в ожидании смерти героя, только подчеркивает абсолютное одиночество человека, отделенного от этой жизни одним взмахом руки. По сути это монодрама, в которой огромное количество статистов, превосходно исполняющих свои роли. Но и режиссера, и всех нас интересует здесь только губернатор — немолодой, раздавленный своей участью человек. Эту роль, сложнейшую по партитуре, заполняющую собой весь спектакль, сосредоточенно, полностью погружаясь в состояние предсмертного транса, играет Дмитрий Воробьев.
Спектакль начинается на фоне серого противопожарного занавеса, вдоль которого выходят и садятся все участники действия. Эта глухая шершавая стена словно отсекает одно время от другого. Время сегодняшнее, разворачивающееся в зале, и время, которое сейчас возникнет на сцене. Все эти люди, сидящие перед нами и глядящие прямо в зал, кажутся ожившими фигурами из кадров кинохроники. Серые лица, на которых гримеры на наших глазах дорисовывают какие-то штрихи, резкие, как на картинах экспрессионистов. Это не лица живых людей. Они по одному уйдут со сцены, и последней покинет ее гимназистка, которая одна оплачет приговоренного к смерти.
Нервная, диссонансная музыка Олега Каравайчука и пространство, созданное Александром Шишкиным, охватывают этот спектакль, пронизывают его, поднимая мрачную, очень российскую историю до вселенской мистерии. Постоянный соавтор Андрея Могучего создал для этого спектакля мир, который может причудиться только во сне. Он то сжимается до комнаты-камеры, где в постели мучается губернатор, жалобно зовя кого-то во сне, то распахивается так, что само пространство сцены предстает безмерным и уже даже не кажется сценой. Двигаются стены, экраны, на которых мы видим то муки губернаторского кошмара, то белый платок. Поднимаются и опускаются лестницы, по которым деловито карабкаются два ангела с металлическими крыльями (их играют Александр Кононец и Егор Медведев). Все бесконечное движение вертикалей и горизонталей происходит так бесшумно (только ангелы гремят доспехами), что напоминает наваждение, из которого хочется сбежать.
Губернатора убьют сразу. Его в кошмарном сне пристрелят эти ангелы, поданные очень иронически и напоминающие деловитых киллеров в черных котелках, а не посланцев того древнего закона возмездия, о котором патетически и поэтически писал Андреев. Они или явно неземного происхождения, или похожи на биороботов, кажется, это каждый определяет в меру своей фантазии и представления о высшем судье. Единственное, чем губернатор попытается прикрыться, это простая походная подушка, которую он потом будет таскать за собой весь спектакль, и перья из нее будут сыпаться, и жизнь его будет истекать по капле. Настоящее убийство произойдет буднично, как и в рассказе, но под бдительным приглядом этих двоих, прикинувшихся людьми. Удостоверившись в осуществлении акта мщения, они снова нацепят свои крылья и полезут наверх, доложить. Только что контрольный выстрел не делают. Или делают?
И весь спектакль будет разворачиваться между одним необратимым движением и тоскливым желанием как-то остановить пули, которые оно послало. Все действие — это зависший миг ожидания смерти. В ритме спектакля, в бесстрастно двигающихся стенах, в появляющихся и что-то говорящих людях, на голоса которых почти не реагирует губернатор, идеально воплощен будничный, размеренный рассказ Андреева о последнем месяце жизни уже готового к смерти человека.
В этом общем тоне очень важен голос от автора, который принадлежит Василию Реутову. Он сидит в одной из лож, отгороженный от всех стеклянной кабиной, и кажется, что это голос, который равно объективен по отношению ко всему, что происходит. В нем нет ни гнева, ни сочувствия, ни, боже упаси, сентиментальности. Он чем-то сродни спустившимся с театральных небес ангелам: ни на чьей стороне не пребывает. Но именно он помогает отнестись к происходящему не как к частному, хоть и драматическому событию (а это слово — событие — не раз звучит в рассказе Андреева), а как к событию бытийному. Событию, не важно в какой стране и в каком веке происходящему.
Для Андрея Могучего (это не раз и не мной отмечалось), очень важна тема обретения человеком права на поступок, на решение, иногда бесповоротно меняющее его судьбу. Здесь — другое. Губернатор ничего не может изменить в своей жизни. Она, собственно говоря, закончилась со взмахом платка. Но весь его путь к смерти — это осознание своей вины, «потребность догнать пулю и схватить ее руками». Это и играет Дмитрий Воробьев. (Он даже и схватит ее, уже к нему обращенную в виде бомбы, и отправит ее за пазуху, чтобы разорвала уже его истомившееся тело, но нет, бомба затикает и не взорвется, и значит, возмездие еще не пришло).
Никакой рефлексии в его герое нет. Но есть смутное ощущение честного служаки, что он совершил нечто непоправимое, подлое. Его косноязычное объяснение с сыном Алексеем (Андрей Феськов, актер театра на Васильевском), которого губернатор безуспешно звал во сне, выдает мучение человека, не привыкшего рассуждать: «Они свои, русские, всё Иваны да тезки, Петры, а я по ним. Как по туркам? А?.. Ведь на них кресты, а я — по крестам… И не в крестах тут дело. А я о том, что свои. Понимаешь, Алеша, свои». Дмитрий Воробьев погружает нас в сознание героя, в полном одиночестве пытающегося осмыслить то, за что вообще-то его похвалили из Петербурга. То есть одобрение начальства не успокоило его совесть: «Свои ведь, с голоду…»
Через двенадцать лет свои начнут вовсю стрелять по своим, и стрелять будут весь двадцатый век, да и двадцать первый захватят, и никто уже не будет мучиться. Так что с точки зрения сегодняшней мучающийся от угрызений совести человек — порядочный вполне. Древний закон возмездия, на который так рассчитывал Андреев, как-то перестал работать в ХХ веке, наверное, от перегруженности.
«Свои», которые бастовали и по которым стреляли, показаны в эстетике экспрессионизма. Никакого быта, никакого жизнеподобия, никакой жалости: резкие краски, дикие, невыносимые для уха звуки «Симфонии гудков» Арсения Авраамова, кадры хроники, безумное лицо на экране женщины из протазановского, кажется, фильма. И сошедшая с ума Настасья Сазонова (Аграфена Петровская), которая выкрикивает, завывает над телом мертвой дочери куски из рассказа Андреева «Великан». Рабочий с завода (Руслан Барабанов), который стоит над ними с красным полотнищем, то ли охраняя их, то ли угрожая тем, которые стреляли. И этот флаг, которым он покроет мертвое тело девочки, кажется на фоне серо-черной гаммы раскрашенным вручную флагом из фильма Эйзенштейна.
Этот мир как будто продолжает кинодокументы (превосходные видеоматериалы предоставлены театру Владимиром Непевным), к нему и относишься как к документу: тут не до эмпатии. Артисты создают не образы — архетипы: рабочий, мать над телом дочери, женщины рабочей слободки. Ими восхищаешься как цельным художественным образом, так восхищаешься картинами Отто Дикса или Кэте Кольвиц, даром что содержание их ужасно.
А мир, в котором доживает губернатор, напротив, подробен. Костюмы всех героев (Сергей Илларионов) воссоздают среду и время как в хорошем историческом фильме. Скрыто язвительные фразы архиерея (Валерий Дегтярь), отвратительная суетливость чиновника Козлова (Анатолий Петров), сочувственный ответ рабочего Егора (Георгий Штиль), что да, убьют да потом сами и пожалеют, холодность и недоумение сына — все это сыграно в эстетике традиционного старого театра. И все это создает зону абсолютного одиночества главного героя. Он-то живет уже в своем ритме, часы заведены. Ну и что, что мина не сработала, значит, час еще не пришел.
Два этих мира не пересекаются никак. Они отгорожены друг от друга глухой невидимой стеной, через которую перелетают только неясные слухи, обрывки обоюдного непонимания: почему эти люди не могут накормить своих детей? Почему у них оловянные кольца? Почему губернатор не может помочь?
Мир потомственных рабов, о чем выкрикивается в письме, посланном губернатору, в самом начале предъявлен трупами. Тогда и становится понятно, что он существует. Губернатору демонстрируют фуру, полную аккуратно уложенных, нога к ноге мертвых тел, с которыми надо что-то делать. Эти тела и переворачивают его сознание. С момента, когда он увидел их, время для него закончилось. И мы внимательно следим за тем, как истекают его часы. Жалеть? Нет. Он не жалости достоин, а анализа того, почему и как все произошло. И мы, зрители, ничем не отличаемся от жителей города, хладнокровно ждавших его смерти.
Странно, если учесть мрачность истории, что все в этом спектакле удивительно гармонично и соразмерно. Он напоминает красиво доказанную математическую задачу. Вызывает восхищение своей ясностью и твердостью режиссерской позиции.
Но одну человеческую ноту Андрей Могучий себе позволил, сделав эмоциональным центром всей композиции. Письмо гимназистки, которая одна решила оплакать будущую смерть губернатора, читает со сцены молодая актриса Александра Магелатова. Она читает его не как письмо сентиментальной девочки. Она читает его твердо, как выверенное решение. Мера ее искренности ближе всего к документальному кино. Гимназистка не оправдывает губернатора и пишет дерзко и прямо. Но она одна во всем мире жалеет его. И поэтому он знает, что есть в городе девочка, которая будет о нем плакать и молиться. И, может быть, отмолит его душу.
Такие девочки, как она, потом переживут еще более страшные события. Наверное, она не будет убивать, дожив до революции 1917 года. Но, может, убьют ее саму. Наверное, она не станет доносить в 1930-е, но, может, донесут на нее.
В финале мы видим нежный завораживающий танец девушек-гимназисток (его исполняют ученицы школы классического балета им. Долгушина), в котором где-то должна быть и она. Этот танец словно бы закрывает тему смерти и создает равновесие. Там — смерть, здесь — жизнь. Закон-мститель выступил и исчез. А жизнь продолжалась.