Елена Гремина ушла следом за Михаилом Угаровым, 16 мая, через сорок пять дней после его смерти. Об их жизни и любви сложат легенды. Я не расскажу вам легенд. У меня только слезы и сопли до колен. Расскажу, что я сама запомню про Лену Гремину, друга и товарища
Однажды я позвонила с каким то журналистским вопросом Угарову — а это было в прошлом веке, когда звонили на домашний. Трубку подняла Гремина. Я похолодела. Она была звездой — в ее пьесе «За зеркалом» во МХАТе играла сама Галина Вишневская. «Сахалинскую жену» играли «фоменки». Телевизор повторял раз за разом «Петербургские тайны» — сериал, который Гремина и Угаров писали вместе с Анатолием Гребневым.
Плохо прикрыв трубку рукой, она спросила Угарова, будет ли он со мной говорить. Мы вместе с ней услышали: «Я работаю». И она вернулась ко мне: «Его нет дома». Через несколько дней я, затаив ужас, звонила уже самой Греминой. Татьяна Осколкова, сообщившая мне их номер, предупредила, что Гремина не терпит пустых разговоров, только по делу. Я и говорила с ней — только по делу. Пока не узнала ее ближе, мы подружились и стали работать вместе, я полюбила ее — так, что собственная мать ревновала меня к Греминой. Оказалось, ей по настоящему интересны люди.
Она расспрашивала о семье — но так многие делают. В отличие от многих она помнила, что тебя гложет. Она помнила, что после смерти отца я собирала иконы Георгия Победоносца, и привозила мне их из всех мест, где бывала.
Я принимала ее дружбу как драгоценный подарок. Ведь она была моей ролевой моделью и нравственным авторитетом. «Что бы сказала Гремина». «А как бы Гремина поступила».
Правила ее были просты. Но кто же ими руководствуется, кроме нее?
Не нужно критиковать чужое дело. Знаешь, как сделать лучше? Пойди сделай свое. Не клеймить, не обличать, не проклинать — только защищать. Тех, кто нуждается в защите.
Она с горечью вспоминала, как в перестройку мастера кино и литературы строчили письма друг против друга.
Сама если и подписывала письма, если и обращалась с воззваниями — то только в поддержку.
Ее иронические житейские максимы я воспринимала буквально.
«Леночка, найдите мужчину и отъ**итесь от сына». Это когда у сына был сложный возраст.
Я шла и находила мужчину.
«С вами ведь нужно быть отличником». Это когда мужчина испарялся.
«Не бояться ломать семейные сценарии». Это когда позволяла среде детерминировать свою жизнь.
О сломе домашнего сценария — и «Сахалинская жена», и ее «Братья Ч» — обе пьесы о Чехове, вторую замечательно снял Угаров.
«У меня есть родственный клобок, — говорит в нем молодой Антон. — Чтобы он не мешал, я всегда езжу с ним как с багажом и привык к нему, как к шишке на лбу. У обычного человека жена, которая простит мужу безденежье, а у меня порядок, который рухнет, если я не заработаю определенное количество рублей в месяц. Зимою мой клобок состоит из восьми человек. А летом из пяти — в том числе две прислуги. Мой клобок нарост скорей доброкачественный, чем злокачественный. Во всяком случае, мне чаще бывает весело, чем грустно, хотя, если вдуматься, я связан по рукам и ногам…»
Чехов преодолел установки своей семьи: паразитирование, лень и похоть. Словами Греминой, ломал семейный сценарий.
У Греминой сценарий был иной, но и она его ломала.
Например, когда стала писать — и это в семье, где писали только мужчины, отец и брат, кинодраматурги — классик Гребнев и восходящая звезда Александр Миндадзе. А мать самоотверженно окружала их любовью и заботой. Лена окончила Литинститут, писала пьесы, ей казалось, что Анатолий Борисович не принимает ее всерьез. И обрадовалась, когда в «Дневнике последнего сценариста», который она готовила к публикации в 2002 м, читала о себе: «Ленка сказала». «Лена сказала, и она совершенно права».
Сломом сценария был и ее брак с Угаровым.
Они встретились четверть века назад на драматургическом семинаре в Щелыково, когда оба были уверены, что счастье в браке не для них. «Я увидела его и сразу поняла — он принц. Только никто не знает». Через год после знакомства он позвонил ей: «Случилось страшное: я влюбился». Они жили вместе большой семьей в гостеприимной квартире на Красноармейской — Анатолий Борисович Гребнев, Галина Ноевна Миндадзе, Миша и Лена, их сыновья Сандрик и Ваня.
К тесноте им было не привыкать. После войны отец с матерью, две сироты, приехали из Тбилиси в Москву. Гребнев поступил во ВГИК на сценарный, Миндадзе в ГИТИС на театроведческий. Одно время они делили квартиру с семьей Евгения Примакова. Лена спала в чемодане у книжного шкафа: «Я открывала глаза и первое, что видела, — книги».
Это была идеальная семья, где близость не мешала отдельности, а отдельность вытекала из уважения к литературному труду — ведь он требует одиночества. Когда Лена стала писать, создала себе псевдоним из фамилий отца и матери. Телефонная отговорка «нет дома», которая так напугала меня когда то, была в их доме не ложью, а формой писательской взаимопомощи.
Позже, когда я помогала им с Угаровым рулить «Любимовкой», Лена помогла решить основополагающую проблему фестиваля молодой драматургии: что сказать автору, которому ничего хорошего сказать не можешь. Она продемонстрировала. Смотришь человеку в глаза и говоришь с чувством: «Вы должны писать».
Можно еще доверительно положить автору руку на плечо.
«Вы должны писать». По-моему, это гениально.
«Вы должны писать». Кто бы сказал это ей самой! В «Дневнике последнего сценариста» есть запись за 1999 год. «С Леной: даже гипотетических шансов нет, что пьеса будет поставлена, тем более — поставлена прилично. «Не пишу пьес по той же причине, по какой ты не пишешь сценарии».
Грандиозную пьесу о падении Константинополя — «150 причин не защищать Родину» — преодолев скромность, три года назад Гремина поставила сама: не было денег, но нужны новые спектакли кормить «Док». Работа с актрисами на сцене дала ей возможность преодолеть апатию после смерти матери. «Театр исцеляет, вы сами знаете, люди театра, и даже невыносимую боль глушит хоть на время. Они, артистки мои дорогие, меня заставили вернуться к жизни».
Но что ее радовало больше, чем собственное исцеление? Дмитрий Власик, который придумал для спектакля саунд-дизайн.
Влюбленность в чужой талант — свойство широты человека. Гремина была человеком огромным. Но она была и огромным, недооцененным драматургом.
Чехов писал для «Осколков», чтобы содержать свой клобок — но так и не написал роман. «Осколками» для Греминой стало телевидение. А «Док» стал вдохновляющим, радостным, но затратным, планово-убыточным клобком.
Подвал для Театра.doc в 2002 году нашла Ольга Михайлова, друг и партнер по фестивалю «Любимовка». В ее собственной квартире за четыре года до того открылся клуб «ОГИ».
На оплату аренды шли редкие гранты и авторские гонорары за пьесы и сценарии. Несколько лет «Док» и «Любимовку» кормили сверхпопулярные «Адъютанты любви». Потом Лена открыла «Сценарное бюро», которое кормило не только театр, фестиваль, но и драматургов. В «Сценарном бюро» я увидела ее за литературной работой. Она фонтанировала захватывающими сюжетами. В дело шли ее блестящие знания истории и литературы, феноменальное чувство целого (шла ли речь о пьесе или многосерийном фильме), но главным образом — ее знание человека.
У «Дока» нехитрая, но неповторимая бизнес-модель. Лена ведет дела и оплачивает аренду и зарплату нескольким сотрудникам. Художники ставят спектакли и делят выручку. Поначалу часть выручки в театр возвращали наиболее взрослые и сознательные. Позже это стало правилом для всех. Когда я призывала ее делить выручку поровну, считая это справедливым, она настаивала на своем: большая часть команде, меньшая — театру. Спектакли, которые Гремина и Угаров считали важными, игрались, даже если не приносили театру ни копейки. «Шум», дебютный спектакль Кати Бондаренко и Талгата Баталова, шел в полупустом зале, пока его не надоело играть самим создателям. Но Греминой никогда не надоело бы поддерживать любимых Катю и Талгатика.
Птенцы, едва оперившись, улетали из «Дока» в другие, более хлебные места. И она относилась к этому без обиды. Если только птенцы не проявляли вероломства. Пусть редко, но оно случалось. И тогда Гремина не выясняла отношений, не припоминала потом людям их грехов. Люди попросту исчезали с ее радаров.
Лена не была перфекционистом — она легко забивала на детали, зато поразительно ясно видела цель. Видела цель — но с готовностью отклонялась, если дрейф обещал находки.
У «Дока» был «анархический менеджмент», как называла его Гремина. Ни Гремина, ни Угаров ни разу не напомнили оголтелым, заполонившим подвал в Трехпрудном, кто в доме хозяин.
В строительстве театра тоже был заложен слом привычного сценария. Вокруг в казенных театрах властвуют авторитарные худруки. А рядом, в частном театре, сложилась общность людей.
«Док» изначально не был политическим театром. Политикой Греминой и Угарова была реальность. Знаменитая угаровская «ноль-позиция» восходит к бартовской теории нулевой степени письма. В своем трактате Барт приводит как пример такого письма Кафку. «Док» описывал реальность. «Док» ли виноват, что реальность в России стала кафкианской?
«Сентябрь.doc», созданный после трагедии в Беслане, предлагал разброс мнений и суждений, высказанных обычными людьми в интернете. В России он звучал критически. А на гастролях во французском Нанси его сочли пропутинским. С «Доком» дружили и сотрудничали и те, кто сегодня относит себя к либералам, и те, кто при смене элит стал позиционировать себя как консерваторы — Эдуард Бояков и Григорий Заславский. Само название театру придумал Бояков. Несколько лет, вплоть до поворота 2012 года, «Док» поддерживал грантами Минкульт — когда в нем служили вменяемые люди и первым делом Софья Апфельбаум. Софья Михайловна не была страстным поклонником «Дока». Но она поддерживала его, поскольку государству резонно асфальтировать дорожки, которые люди проложили сами. Гремина входила в экспертный совет Минкульта по драме. Положивший начало тренду социального театра проект «Театр плюс общество» Гремина предложила Медведеву на той же встрече, где Серебренников предложил «Платформу».
В оппозицию «Док» записали власти — после 2012 года. Реальность для власти оказалась опасней прямой критики. «Док» попал в стоп-лист Минкульта. Гремина была с шумом уволена с группой других экспертов, вскоре уволили и саму Софью Апфельбаум.
Начались полицейские рейды в «Доке». Гремину вызывали в особый отдел Минкульта, где заседают люди в погонах. Начались звонки «сверху» владельцам зданий, сдававших площади «Доку». Сначала был расторгнут договор аренды на подвал в Трехпрудном, затем прекратили отношения владельцы особняка на Бауманской, звучавшие так независимо и уверенно, когда подписывали договор. «Док» не был политическим театром — но начиная с «Часа восемнадцать» он стал театром правозащитным. Накануне похорон и на пятый день смертельной голодовки Олега Сенцова пьесу Греминой о нем в Киеве перед российским посольством читали Курочкин и Ворожбит.
Смерть мамы Галины Ноевны, гастроли «Дока» по Москве, охлаждение театрального сообщества подорвали здоровье Лены. Миша и другие ее мужчины, Сандрик и Саша Миндадзе, выхаживали ее больше года. Миша надорвался. «Выхаживал меня и не выдержал». Она ушла вслед за ним.
Кто теперь напишет великую пьесу о старообрядцах? Кто скажет дебютанту из провинции: «Вы должны писать»? Кто будет защищать, когда вокруг только нападают?
Доброжелатели сейчас взывают: «Не дадим погибнуть «Доку», «Любой ценой мы должны сохранить «Док».
Но само слово «сохранить» дико звучит по отношению к «Доку», название которого — синоним развития.
«Сохранить».
Лучше театра не будет, а если хуже, то почему он должен называться «Доком»?
Знаете, как сделать театр лучше? Пойдите и откройте свой. Драматурги, режиссеры, артисты и так далее, весь этот безразмерный клобок Греминой — мы все в долгу перед ней. Лучшим памятником ей и Угарову будет публикация их пьес, сценариев, их публицистики и дневников. Постановки их пьес на сцене. Они были слишком скромны, чтобы заниматься судьбой своих произведений.
А «Док» невозможно ни продлить, ни воспроизвести — для этого нужно иметь феноменальные широту и скромность Греминой и Угарова. Да что там — для этого нужно быть Греминой и Угаровым. Но их больше нет у нас.